Любимец твоих демонов

      — Да... давай ещё...       Смачно хлюпающие звуки заполняют жёлтый полумрак тёплой, небольшой, но уютной спальни. Из-за толстого полотна закрытых штор лучи заходящего солнца не могут пробиться в душную комнату, половину которой занимает огромная кровать: возможно, на ней поместятся трое, но Исаги и Михаэль делят её только вдвоём. Никого, ничего больше. Только он и только он. Один на один.       Тёплый воздух пропитался запахом двух разгоряченных тел, солёного пота, секса и нужды. Мягко, приятно и нежно загустевало время вокруг них и только тихо тикающие часы в гостиной говорили о том, что оно не остановилось.       Исаги безумно трудно оставаться в таком положении — колени из-за сильных толчков норовят разъехаться на шелковистых мятых простынях цвета кофейной пенки, но рука Михаэля — жилистая, татуированная, с выступающими устьями синих вен, — крепко держит его поперёк талии и прижимает к себе, пока вторая надрачивает стоящий член. И только из-за этого Йоичи держится на плаву, а руки заводит назад порывисто. Его буквально ведёт-выламывает, пальцы судорожно хватаются и путаются в золотистых прядях, тонут там, где местами посеребривают голубые прожилки вперемешку с грязно-серым. И ещё он знает — от этого Михаэль с ума сходит.       Так и случается — хватка на налившейся кровью стоячей плоти усиливается, зубы на сухожилии смыкаются сильнее; от этого он всхлипывает безудержно, широко распахивая рот и не сдерживая вязкую слюну, ручейками текущую по подбородку. Михаэль плавно двигается внутри, с каждым толчком растягивая тугую жаркую узость бархатистого мальчишеского тела — и вместе с этим натягивает горячую подвижную кожу у Исаги между ног, мокрыми от пота и лубриканта пальцами ласкает влажную уздечку и трет нежную головку, бесконечно сочащуюся естественной смазкой. Вверх — расслабляет хватку. Вниз — усиливает до невозможности.       Вверх — прерывистый вздох. Капля жидкой соли на языке Михаэля, секунду назад сиротливо выступившая на жилистой шее Йоичи. Поцелуй за ухо. Зубы, до крови прикусывающие тонкие губы и лёгкий, воздушный стон, облачком слетевший с них.       Вниз — надрывный, несдержанно-глухой стон блаженства, вздох удовольствия, пульсация плоти, тёплый бархатистый смех.       Ещё капля — слез, пота, смазки.       Терпения. Выдержки. Любви.       Рано или поздно — исчезнут-засохнут-испарятся.       Под конец, когда живот сотрясают сладостные судороги, оба не выдерживают: Исаги толкается то назад, то вперёд, стараясь насадиться ещё глубже и одновременно с этим убыстряются фрикции на стволе члена, уже пульсирующего от скорой разрядки. Кайзер вторит глухо, кусает позвонки остро, сосёт нежную мочку уха, остервенело двигает рукой, пытаясь не сорваться в бездну еле прикрытых глаз Исаги.       Кончают оба с надломленным стоном — все мышцы сводит в судороге, они застывают сильно и крепко, — но затем безвольно расслабляются и оба валятся на мягкий, перепачканный матрац, покрытый мягкими простынями — снова придётся менять постельное бельё, — и ловят ртом спëртый воздух.       — Было неплохо, — хрипло выдыхает Михаэль. Он «вышагивает» пальцами вдоль линии позвоночника Йоичи, добирается до впадинки между черепом и шеей, поглаживая её. И это ему доставляет удовольствие куда больше, чем Исаги.       — Мгм, — мычит Исаги, прерывисто вздыхая. Воздуха катастрофически не хватает, запах Кайзера бьёт в лёгкие и голову, дурманя и убаюкивая своей нежностью. Тело приятно звенело после оргазма, тянуло в низу живота, скручиваясь в спираль блаженства, пульсируя и разнося по телу горячую истому.       — Какой-то ты неразговорчивый сегодня, — татуированная рука обвивает талию, притягивая к прекрасному обладателю. Йоичи сопит, когда чужое бедро наглой, но приятной тяжестью придавливает его бедро. Нос его утыкается куда-то в изгиб шеи, где у Михаэля пересекаются линии любви и жизни.       Нет, — думает Исаги отупело, — любви в нём нет.       Одергивает себя беспокойно, но всё же в голове роятся противным жужжанием мысли беспорядочно и тучно, словно буревестник беды.       В Кайзере только кипящая лавой любовь и жажда.       Михаэль не знает, что такое «любовь». Это понятие чуждо ему по природе своей и знакомо только благодаря книгам, стихам и песням, в которых так блядски восславляют её. Пока сверстники Кайзера учились принимать себя, он принимал своих демонов внутри, которые скреблись в душе злобно, требуя выплеска энергии и жажды. На алтарь им был возложен футбол, который они до поры до времени принимали учтиво-снисходительно. Но потом, после встречи с Исаги, они начали отбрыкиваться, кусать и рвать и так уже изъеденную душу, царапая изнутри длинными когтями. Им необходим лишь один Йоичи; и стоило ему оказаться в сетях блестящих Кайзера, они угомонились, притихли, сытно облизываясь. Демоны заглохли — до поры до времени. Либо им надоест Исаги, либо...       ...не надоест.       Главная проблема в том, что Исаги может уйти в любой момент, не справившись с собой или голосом собственной гордости. И демоны вновь начнут царапаться, извиваться а смертельной агонии, требуя, воя и заживо поедая.       Так и было — эгоист внутри Йоичи клокотал яростно, требуя уйти от Михаэля, найти себя.       Потому что стать первым в глазах Исаги его же эго не может.       У Йоичи всегда — во время любви, еды, разговора, — с огромной натяжкой, — футбола, любого занятия — Кайзер на первом месте. Как какой-то постулат, выскобленный под кожей, в черепной коробке, на изнанке век, в солнечном сплетении:       «Михаэль — первый».       И хоть внутри он это понимает, этого недостаточно. Понимать и действовать после понимания — разные вещи.       Но Исаги хватает ума быть настороженно-аккуратным.       Кайзеру хватает ума сделать вид, что он не замечает этого.       Когда видит его слабость и хрустальную хрупкость.       Когда он льнет к его телу, потираясь носом о шею.       Когда призывно и одобряюще поскуливает в его руках, перехватывая чужое запястье.       Когда смеётся, запрокинув голову и зажмурив глаза.       Игнорирует его трескающуюся выдержку, а в груди как-то странно теснит-щемит-ломит.       Так не должно быть.       Такая улыбка и такой взгляд...       Он не достоин его.       Так не должно быть, — понимает Кайзер, но отпустить его сил не хватает абсолютно.       И Михаэлю хватает ума притвориться, что он не чувствует этого.       — Как обычно же, — Исаги сладко жмурится и зевает, чуть поводя плечами. Кайзер целует куда-то в пушистый затылок, щекочет шею и трет его внутреннюю сторону ладони. Такой Йоичи — разморенный, нежный и милый, — кажется Михаэлю каким-то сном. И он не хочет, чтобы этот сон закончился. Демоны внутри снова облизываются довольно, практически мурча. Они любят его, не скрывают этого — Кайзеру принять это мешает его эго, гордость, достоинство. Ему не нужен никто абсолютно — Исаги не станет исключением. Он убеждает себя с упорством ребёнка, не уступает, давит, обманывает.       Но пальцы так красиво сплетаются воедино — тут более широкие Михаэля, совсем рядом — фактурно-тонкие Исаги.       — Что-то не так, Исаги? Тебе было больно?       — Всё нормально, — бубнит тот, всё ещё потираясь о шею парня.       Но понятие «нормально» для всех относительно. Для некоторых жить с человеком, который не любит его — верх долбоебизма, но для Исаги это становится нормальным. У каждого своя «правда» — и от этого не становится легче.       Кайзер приподнимается на локте, чуть поворачивает голову Исаги к себе. Как обычно — фальшивая улыбка сияет на бледном лице. Михаэль пробует ещё:       — Уверен?       — Наверное.       Кайзер хмурится. Он ненавидит это слово до темноты в глазах. Неопределённо-размытое, вводящее в заблуждение. Додумай сам, не зная даже в какую сторону: либо всё хуёво, либо всё хорошо.       Но Исаги — ни то, ни другое, ни это.       Что-то промежуточное...       Что-то...       ...ненормальное.       — Может, сходим куда-нибудь?       Кайзер скрещивает руки, заводит их под голову и откидывается на подушки, прикрыв глаза. Тихое дыхание Йоичи рядом дарит чувство блядской защищённости и гармонии — демоны внутри не скоблят изъеденную кислотой высокомерия дырявую душу, не клокочут тоскливо-грозно, не разрывают грудную клетку в клочья.       С Исаги спокойно. Он не раздражает, не вызывает презрения, не травит разум.       Для Михаэля это ненормально — но ему хватает совести закрыть на это глаза.       — Не хочется. Здесь и делать абсолютно нечего.       — Где это — «здесь»?       — В Германии, — Йоичи фыркает. — Совершенно нечего. В Токио есть квартал Роппонги, в котором иностранцев больше, чем японцев. И клубы на каждом повороте. Я предлагал тебе сходить в один перед отъездом, но ты не захотел. А нужно было. Здесь, в Мюнхене, такого нет. Всё слишком культурно.       — Или это ты — неотесанный дикарь, не способный познать настоящее искусство.       — Говоришь прямо как Грим, — помещение на несколько секунд заполняет смех Исаги. Он жмурится, а Михаэль напротив — широко, удивлённо распахивает глаза, жадно ловя искренне-теплые эмоции, вспышками меняющиеся на этом бледном лице. — Я этого не переживу, Кайзер. Я теряю тебя.       Йоичи осекается, перехватывая странный взгляд Кайзера: и щеки у него чуть розовеют, а губы складываются в тонкую нитку.       — Не смотри на меня так, Михаэль.       Тот вновь целует его в голое плечо и спрашивает, играя свою роль безупречно-чисто, что и фальши не чувствуется ни грамма:       — А что, если мне хочется?       А возможно, слова искренни.       Просто мысль о том, что ни один из них не искренен до конца, настолько въелась, оплела ядовитой лозой подсознание любви, отравив, исказив истинное восприятие, что стала неотъемлемой частью их совместной жизни.       Исаги не отвечает.       Михаэль не успокаивается.       — И вообще. Как — так? Что ты вообще имеешь в виду?       Игривость улетучивается в мгновение, когда Исаги говорит ломко, словно вот-вот треснет:       — Так, будто я нужен тебе, Кайзер.       Говорит эти слова Йоичи комканно-остро, сухо-сдавленно, пряча лазуриты своих глаз под трепыхающимися прикрытыми веками. Чёрные длинные ресницы отбрасывают тень на бледно-бархатное полотно вдруг побледневших щёк, только губы ярко горят на будто помертвевшем лице.       Этот ответ вызывает волнение и лёгкое раздражение в груди; демоны внутри встрепенулись, заволновались и заскребли предупреждающе, задевая самые чувствительные места, а резкая смена поведения Йоичи, и по большей части — его отклонение от сценария, от своей роли и разговор о том, что по обоюдно-негласному усмотрению они не затрагивали до этого момента, — превращало это раздражение в злость.       — И что же это значит?       Исаги жмурится, чуть морщась и дергаясь уголком губы. Он слышит эти нотки недовольства в голосе Кайзера. Но уже не может остановиться.       Эго внутри требует: реши наконец. Либо ты, либо он.       Для вас двоих на первом месте нет территории.       Йоичи обязан прислушаться к нему — иначе всё время, проведённое в стенах «Блю Лока» окажется потраченным впустую, а он сам станет ничтожеством.       Вроде так просто — но тяжело настолько, что и подохнуть было бы легче.       — Просто мне кажется, что я не нужен тебе. Вот и всё.       — И? Ты нужен мне, Исаги, — и, видя огонёк в его глазах, с каким-то садизмом и мазохизмом обрубает: — Но не необходим. Умей видеть между этим разницу. Я способен обходится без тебя, Исаги.       Лазурит трескается — это стало переломным моментом: лента жизни порвалась вдоль и настало время выбора. И Исаги выбрал себя.       Не потому, что хотелось.       А потому, что пришлось.       Михаэль душил его, но ещё сильнее душила несбывшаяся мечта.       И, чтобы выжить, не задохнуться, чтобы свободно вздохнуть полной грудью он ушёл, убив двух разом: Михаэль остался позади мутным серым призраком прошлого, приобретающий краски только во сне, либо в моменты, когда взгляд цеплялся за фотографии в рамке, рекламу или постеры на огромных зданиях. Мечта сбылась — Япония выиграла кубок мира, — распустилась удавка на горле ненадолго. И не осталось больше ничего.       И душила сейчас уже разлука — даже сильнее, чем Кайзер тогда.<i>       И даже не душила — разъедала кислотой, лизала языками синего племени, полосовала затупленным ржавым лезвием, глодала словно дикий зверь добытую кость с налипшими кусочками плоти, прессовала тоннами боли.       И она притуплялась алкоголем, которым Исаги начал увлекаться. Тогда ему безмолвно, ни о чем не спрашивая, помогли Бачира и Хëма — «такой талант, как Йоичи, нельзя качать этой дрянью». Стало легче — боль не ушла, а лишь милостиво притупила свои концы, вонзающиеся в плоть сердца — до тех пор, пока на пути вновь не возник океан, беспощадно обтесывающий скалы его сердца и любви, снова и снова заостряя эту окоченевшую боль внутри.

***

      Сейчас шампанское не затопляет её, не помогает ничем. Боль словно хищный зверь когтями вонзается в сердце и не вытаскивает их.       — Рад видеть старых друзей, <i>Йоч-чан?       Он непривычного «чан» передёргивает.       <i>Йоичи.       Не Йоч-чан.       Глаза Инари огромные — смесь голубоватого и фиалкового. У неё жёлтые волосы до лопаток, длинные ресницы, тонкие губы и бледная кожа.       Создание рисует картину до конца — синеватые концы волос, витиеватое тату, шипы вокруг тонкого предплечья, чуть высокомерный взгляд.       Не тот, но всё же.       Михаэль — зависимость, сродни наркотической.       Разрушает изнутри, при этом даря сладость и наслаждение. И без него начинается не похмелье, как после алкоголя, а самая настоящая ломка. Во всём Кайзер только такой — волей-неволей он разрушает людей, давит своим темпераментом, закладывает в подсознание бетон мнимой королевской власти над ними, заслоняет своим сиянием. Ломаться не перестаешь никогда, как бы не желал избавиться от него — и даже избавившись не в силах забыть.       Михаэль — Адамово яблоко.       Михаэль — наваждение.       Михаэль — сущее издевательство.       Михаэль — самая большая ошибка в его жизни.       На ошибках учатся — в Йоичи готов ошибиться ещё раз, стоит Кайзеру только поманить его пальцем.       Но тот не делает этого.       Даже на подходит после, хоть и обещал. Исаги не знает, расстроен он или рад.       Только дышать становится легче, когда он и Инари выходят из душного дорогого клуба в центре Мадрида. Потому что на улице и воздух чистый, свежий, дурманящий, и потому что девушка смогла ненадолго занять его мысли, потянувшись за поцелуем.       Но её губы никогда не будут такими же подходяще правильными, как у Михаэля.       Тот смотрит на них через окно — хвала всем богам, что Исаги не видит этого. Потому что это тот самый взгляд.       Так Михаэль смотрит обычно на их общую фотографию в рамке на тумбочке возле кровати, на фото в галерее, на обои в ноутбуке, телефоне, отдельной папке для избранных фото.       Так, будто Исаги не нужен, — необходим ему.       Но Кайзер не знает, что конкретно нужно ему.       Тело Исаги, его душа, эгоизм, азарт, любовь — что? Что?       Ответ приходит сам собой, с катастрофической скоростью:       — Он весь. Целиком. Йоичи Исаги.       Но он глушит это стаканом мартини, сцеживая острую, дрейфующую на уголках губ улыбку отчаяния. Когда он вновь смотрит в окно, Исаги там уже нет.       Что-то в мозгу Кайзера скребëт возмущённо-тоскливо — Йоичи даже не попрощался.       И тогда, когда он ушел в прошлый раз — тоже.       Но Михаэль понимает — виной только он.       В его крови течёт жажда разрушать человеческие жизни. Да и сам человек в его глазах — целый пазл из миллиона кусочков. Многочисленные составляющие являются этими кропотливыми годами труда, поиска себя, убеждениями, мыслями, способностями. И разрушать, ломать, переворачивать, мешать эти пазлы — вроде бы уже практически собранные, целые, только несколько кусочков осталось добрать, — нравилось Кайзеру больше всего. В нём всегда жил этот садизм, он буквально тек у него в крови. Даже в детстве, в детском саду — пока все собирали, он разрушал, уничтожал, втаптывал.       Но Исаги ломать не хотелось.       Почему?       Михаэль не знает.       Почему-то — и всё на этом. Точно не из-за любви — конечно же, да, — считал он.       И Кайзер — мнимо-королевский, изъеденный внутри до свербящих дыр и ошметков поганой плоти, обливающийся гнилью — грязно-коричневой и кислотной, — ненавистный всем из-за грёбаного высокомерия и стервозности, — совершил благородный поступок, оставив Йоичи целым. Возможно, несколько кусочков он украл и нагло спрятал в карман, но оставил в целом виде. Это, пожалуй, единственный в его жизни благородный поступок.       Виски на вкус как отчаяние, — так пах Исаги по ночам душным и длинным. С ним загустевает щепотка кедрово-дымчатого запаха Йоичи, сладко-горький вкус губ потрескавшихся.       Михаэль встряхивает головой, отгоняя стервятников боли и тоски.       Ему сейчас не до этого: он подумает об этом позже, когда не будет вокруг снующих пустоголовых людей, а на изнанке век образ Исаги будет не так отчётлив, как в предыдущие бессонные ночи в огромной холодной постели.       Иногда Кайзер хочет вернуть всё назад.       Иногда Кайзер думает, что может вернуть всё назад.       Но Кайзер знает, — всегда — что ни за что не сделает этого, как бы ему не хотелось, как бы сильно он этого не желал, каких бы сладких иллюзий не испытывал. Исаги должен жить без него. Он заслуживает чего-то другого. Большего. Лучшего, гораздо лучше, чем Кайзер.       Теперь виски на вкус как любовь — горькие.       Это Исаги может обходиться без Михаэля, а не наоборот. Йоичи нужен Михаэлю, необходим, — даже больше, чем это можно себе представить.       Но он об этом никогда не скажет, пока демоны, скребя тоскливо в душе, скулят и медленно умирают без Исаги.