Ночь сохранит в себе тихие слёзы

Миша вернулся домой, когда за окном уже спа́ла дневная июльская жара и осталась лишь ночная прохлада. Мерно светили звёзды, луна висела высоко в небе. Часы тикали тихо-тихо, едва слышно. Короткая пухлая стрелка подбиралась к витиеватой единице, а секундная тихо отбивала: "тик-так, тик-так." Московский, не особо заботясь о шуме, стаскивает с уставших ног брендовые кроссовки и заваливается в коридор. Что-то в усталом сознании бьёт тревогу, и Миша даже прислушивается к внутреннему голосу. Противный тоненький голосочек неприятно пищит, что в квартире как-то слишком темно и тихо. И правда, думает Московский. Обычно свет в доме всегда включен, не зависимо от того, есть Миша дома или нет. Обычно Даня всегда оставляет лампочки гореть или в прихожей, или на кухне, которая соединена с входным помещением. Обычно Даня всегда ждёт Москву. Очень редко дожидается конечно, но ждёт исправно. Даня знает, что Михаил придёт с работы домой только для того, чтобы снова работать, и именно поэтому к приходу Москвы на кухне всегда стоят полный чайник кипячёной воды, любимая кружка столицы и ложка, а рядом банка с кофе и сахарница. Но сейчас в прихожей не горит свет, и из-под кухонной двери не сочится золотая струйка. Всё это как-то неприятно бьёт по чему-то тонкому и чувствительному внутри Москвы, грудь сдавливает болезненным спазмом, а в горле становится непривычно сухо. Мише не нравится то, что что-то идёт не так, как он привык, Мише не нравится эта тёмная атмосфера неживой квартиры. И почему Даньке надо было обидеться на него именно сегодня? И на что главное... Столица нахмурил светлые брови и попытался вспомнить, на что мог обидеться его сын. Вроде ничего необычного, просто день, восьмое июля... Химки вроде даже не заходил сегодня к нему... Или заходил? Миша не мог вспомнить. Плюнув на изначально провальные попытки что-то вытянуть из выключившегося мозга, Москва поплёлся на кухню заваривать себе кофе. Пустой желудок отозвался голодным урчанием, и Миша неприятно поморщился. Он не ел уже почти двое суток, держась только на кофе и воде, а сейчас сил делать себе что-то съестное, даже банальные бутерброды, у него просто не было, а в доме, как на зло, витал аромат чего-то неимоверно вкусного. Недовольно фыркнув и открыв стеклянную дверь, ведущую в столовую, соединённую с кухней, Московский попытался нашарить рукой выключатель. Когда с первой попытки у него не получилось это сделать, он просто решил заварить себе кофе в темноте. - Ну здравствуй, Миша, - долетел вдруг до тонкого слуха Московского тихий шёпот со стороны стола. Будь Миша человеком, откинулся бы от подобного на месте. Но он был городом, поэтому он только шарахнулся в сторону, противоположную дубовому столу, и врезался плечом в злосчастный выключатель. Было больно. Включился свет и явил взору Москвы нежданного гостя. За столом сидел мужчина лет двадцати девяти, с острым статным лицом, прямой осанкой и сложенными на столе руками с длинными и тонкими пальцами. Чуть вьющиеся молочные, почти белые волосы с проседью по обыкновению уложены назад, обрамляя высокий лоб лишь парой выбившихся прядей. У мужчины были красивые васильковые глаза, и будь это любая другая встреча, в них бы плясали искорки смеха и тепла, но сейчас уголки глаз были грустно опущены, а в красивых радужках плескалась обида и разочарование. Острый кадык чуть подрагивал, выдавая эмоции мужчины, которые явно выплёскивались через край. Здесь стоит сделать маленькое отступление и познакомить читателя с новым для него персонажем, иначе это будет очень некрасиво со стороны автора. Андрей Владимирович Можайский - а это был именно он - воплощение старого городка неподалёку от Москвы, их со столицей разделяет меньше сотни километров. Андрей был всего лишь на восемьдесят четыре года младше Михаила и потому испокон веков звал его старшим братом. Они многое прошли вместе, и за долгие годы стали действительно близки. В 1812 Можайск сгорел дотла, лишь бы защитить Михаила. Москву тогда это не спасло, но поступок Андрея остался в памяти. Именно после того пожара в пышных волосах Можайского поселилась седина. Великая отечественная в 41 подкосила мужчину ещё больше, после оккупации он так и не смог окончательно прийти в себя: у Андрея проблемы с ногами, он не может долго стоять и за пределы своего городка всегда ходит исключительно с тростью. Но несмотря на все трудности, он мягкий и добрый, понимающий и, казалось, имеющий безграничную чашу терпения. Вывести из себя Можайск не мог никто, даже Михаил. Но сегодня в обычно нежных глазах застыли слёзы, а в добром голосе звенела сталь. Что Можайск вообще забыл в квартире Московского средь недели?! - Что ты тут делаешь? - рвано выдохнул Москва, лихорадочно пытаясь вспомнить, ничего ли он не забыл. День города у Можайска в конце мая, сейчас начало июля - забудь Миша его поздравить, скандал разразился бы уже давно, но не спустя полтора месяца. Значит что-то другое. - Я приехал к своему племяннику, раз его отец не способен уделить ему достаточно внимания, - невозмутимо произнёс Андрей, сжимая руки до белеющих костяшек и отводя глаза. Андрей никогда не отводил взгляд при разговоре. Это уже начинало раздражать. - Андрей, не морочь мне голову, ты знаешь, что у меня много сыновей, о каком конкретно сейчас речь? - раздражённо выдохнул Москва, потирая ушибленную руку. В ответ на его слова Андрей резко вскинул голову и вперился глазами в небесные глаза Михаила. И тут до столицы дошло. Можайск был не расстроен, не разочарован, даже не зол. О, нет. Он был в ярости. Яркая радужка окрасилась на мгновение бордовым, как в сороковых, а губы сжались в тонкую линию. - Я надеялся, что это ты мне ответишь, кто из твоих детей сегодня приходил к тебе в офис, - прошелестел Можайск. Одна из особенностей этого города заключалась в том, что Андрей никогда не кричал, если этого не требовала ситуация. Он начинал говорить всё тише и тише, в зависимости от серьёзности происшествия. Можайск говорил на грани слышимости - можно спокойно стрелять себе в висок. В любом случае убьют. Несмотря на многовековой опыт Москвы, на самые различные бедствия, и, казалось бы, полное отсутствие страха, в личном списке Московского самых ужасных проступков гордое первое место по масштабу последствий занимал пункт: "Разозлить Можайск". Честно, Михаил боялся своего младшего брата. Никто не умел так ловко выводить людей на эмоции, как это делал Андрей. В эффектности появления с ним мог сравниться разве что Берлин в сорок первом. И вот сейчас, глядя в разъярённые глаза брата, Москва понял, что просто так он сегодня из столовой не уйдёт даже за водой. - Честно, я не помню, кто ко мне сегодня заходил и заходил ли вообще, - сдался Москва. Капитуляция - лучший способ борьбы с Андреем. Тогда тебя может даже пожалеют потом. - Правда? - прошипел Можайск. Оп-па, сегодня беспроигрышная тактика дала сбой, - А вот Даня очень хорошо запомнил, что ты ему сказал. "Лучше бы ты вообще не появлялся на свет" - не твои слова, нет?! - на последнем слоге голос Андрея истерично подскочил, а пальцы сжались до хруста. Москва побледнел. Он не мог такое сказать! Или мог?.. Нет, быть этого не может! - Я этого не помню! - шипит в ответ Михаил. Ох, кто бы знал, как он сейчас хотел пойти, рухнуть на кровать и вырубиться, а не... - Ах, ты не помнишь, значит?! - Можайск в порыве злости вскакивает со стула, но его ноги подкашиваются и он, тихо ойкая от внезапной боли, снова падает на сиденье. Однако это ничуть умаляет его ярости, напротив, огонь в глазах разгорается с новой силой, - А тогда тебе может быть напомнить, что все города отличаются фотографической памятью?! Какой номер был у последнего приказа, который ты сегодня подписал?! Миша, честно, не хотел отвечать, но мозг сам выдал информацию: "514693" - и злосчастная цифра сорвалась с языка. Недовольно сплюнув, столица сложил руки на груди, ожидая продолжения грозной тирады. По всей видимости это разозлило Андрея ещё больше. - Вспоминай, - голос тихий, приказной. Таким говорил Сталин, когда надо было кого-то незаметно убрать. Миша сглотнул. Дышать стало тяжело. - Не хочешь, значит? Тогда я напомню тебе, - на лице Можайска застыло ледяное спокойствие, казалось, сожми он челюсти ещё немного сильнее - и об острые скулы можно будет порезаться, - Даня - твой сын, ростом на полторы головы ниже тебя, рядом с тобой застенчивый, немногословный, зашёл сегодня к тебе в кабинет скорее всего со словами "привет, па", а дальше что было? Вспоминай, - голос ровный, тихий, а глаза режут без ножа, грудную клетку вспарывают, сердце вырывают и из глубин душу достают. Москва давится воздухом. День покадрово начинает всплывать перед глазами, сознание мутнеет... - Привет, па, - в дверной проём после короткого стука просовывается светлая голова парниши лет шестнадцати. Не дождавшись ответа, парень робко входит в комнату. Москва головы не поднимает, даже не удостаивает Химки взглядом из-под полуопущенных ресниц. Мальчик мнётся, теребит что-то в тонких мальцах, сказать хочет, но слова подобрать не может. Молчание затягивается, а Московский-старший наконец поднимает голову на своего сына. - Ну и зачем ты пришёл? - мимолётный неосмысленный взгляд сквозь парня, - я же говорил не ходить ко мне во время рабочего дня, неужели у тебя совсем нет мозгов, чтобы понять такой простой приказ? - голос столицы равнодушен, он не собирается тратить своё время сегодня на кого бы то ни было. В голове Москвы тихие стоны Саши и его же прохладные руки. Химки предпринимает ещё одну попытку поговорить: - Папа, я... - но его грубо прерывают. - Всё, я не хочу ничего слышать, Федя, уйди! - Но я не Федя!.. - отчаянно восклицает мальчишка, прижимая руки к груди и стараясь не дать слезам сорваться с ресниц. - Да какая разница! - кричит Москва, - Ты в любом случае пока даже не заслужил того, чтобы я запомнил твоё имя, так что иди отсюда! - Но я твой сын... - голос Дани предательски дрожит, по щекам текут слёзы, он даже не может их скрывать, пальцы яростно сжимают какой-то свёрток, губы подрагивают. - Тогда лучше бы ты вообще не появлялся на свет! - чеканит Московский, - А теперь выйди из моего кабинета! Михаил снова утыкается в документы, и различает только на периферии слуха, как хлопает деревянная дверь. Миша приходит в себя, как будто из-под толщи воды выныривает. Воздух пытается хватать ртом, а грудная клетка сокращаться забывает. В глазах ужас и страх, руки дрожат в бессилии. Это не он... Нет, это не мог быть он! Он, Миша Московский, он не мог сказать такого родному сыну!.. Или... Или всё-таки мог... Он не... - Вспомнил, верно? - тихо спросил Андрей. Он откинулся на спинку стула, не отрывая печального взгляда от Москвы, - Ответь мне пожалуйста ещё на один вопрос? - голос печальный, тихий, в нём больше нет ярости, только разочарование, - Скажи, как часто ты доставлял Смоленску неприятности, когда был маленьким? Или Киеву? А Минску?.. - Можайск делает паузу, выжидая ответ. Так и не дождавшись его, продолжает, - Хоть раз, хоть кто-нибудь из них, признался в том, что, по сути, тебе лучше было бы умереть? Хоть кто-то тебе говорил, что без тебя, если бы ты не родился, было бы лучше? Я тебе хоть раз такое говорил? - Можайск говорит шёпотом, едва разнимая губы, звука почти нет, но Москва всё слышит так, как будто каждым словом его набатом по голове бьют, - Хоть раз я говорил тебе что-то подобное, независимо от того, звонил ты мне по работе или в два часа ночи из-за того, что тебя истерика накрыла? Хоть раз, брат, хоть раз? У Миши дыхание почти останавливается, он прислоняется спиной к стене, ноги подкашиваются и в глазах мутнеет. - Нет, - хрипит он на грани слышимости, - не говорили... - Вот именно. А теперь представь себе такую ситуацию: ты звонишь мне в середине ночи после невероятно тяжёлого дня, длительных нервов и постоянных ссор, а я тебе даже слова вставить не даю, лишь: "Ты мешаешь, я не желаю, чтобы ты вообще на свете существовал, было бы легче, если бы тебе никогда не было", - тихо тянет Андрей. Голос подрагивает, пальцы сжимают столешницу, в глазах непомерная грусть. Москву ноги не держат, он закашливается и сползает по стене вниз, руками судорожно хватаясь за ровные стены. - Вот видишь, - молвит Можайский, - я сказал это лишь в качестве примера, а тебя уже так покоробило. А теперь представь, что чувствовал Даня, когда ты это ему в лицо выговорил. Андрей замолчал. На какое-то время в квартире повисла удушающая тишина, и только часы тикали едва слышно. - Ещё я хотел напомнить тебе, что вчера было восьмое июля. День семьи, любви и верности. Москва сполз на пол окончательно. Судорожно открывая и закрывая рот, он пытался вздохнуть, но лёгкие будто схлопнулись и не пропускали воздух в организм. - Данечка очень хотел провести этот день с семьёй. Хлоп. Миша ударяет себя по щеке со всей силы, что осталась ещё в ослабленном теле. - Он позвонил мне и попросил помочь ему с организацией. Вдох прерывается надсадным кашлем со стороны Московского. - Он хотел пригласить и остальных ребят, но они отказались, потому что уже решили отпраздновать этот день со своими друзьями. Не с отцом, Миш, просто напоминание. Столица тихо заскулил, словно побитая собака. - Он хотел позвать Алексея, но его уже пригласил Святогор с Василисой, поэтому он тоже отказался. На мгновение воздух застыл, а после тишина вновь была прервана шёпотом Андрея: - Он даже переступил через свою гордость и позвонил Романову, прося его приехать сегодня с Мурино. И Саша согласился. И снова молчание. Такое неуютное, тяжёлое, пропитанное печалью и болью. Можайск смотрел на своего старшего брата невероятно грустными глазами. Лёд в них растаял, сменившись тягучим дёгтем. Так горько было смотреть в эти добрые глаза. - Знаешь, Данечка очень старался сделать тебе подарок, - прошептал город, - когда я спросил его, что он подарит тебе, он ответил, что вышьет тебе платок. На мой вопрос, почему именно платок, он ответил, что у папы в нагрудном кармане всегда лежит платочек, и только этот подарок может быть нужным и полезным для тебя. Он сказал мне, что это уже пятый по счёту, а остальные четыре были не очень красивыми. Когда он закончил вышивать, он попросил меня научить его печь печенье и варить шоколад. Неделю мы потратили на то, чтобы довести технику приготовления до идеала. Он очень старался, Миш, - по мягким щекам Можайска скатились две одинокие слезинки. Он не плакал уже... Очень давно, наверное несколько сотен лет. Даже Париж, сжигая его, не смог выбить из глаз Андрея ни единой слезы, но сейчас по щекам мужчины катились тихие слёзы, подрагивал выступающий кадык и тяжело вздымалась грудная клетка. - Хватит... Прошу, пожалуйста, хватит, умоляю... - шептал Миша, прикрывая уши руками, - не надо, не надо!.. - Не надо? Нет, Миша, я продолжу. Истории надо рассказывать до конца, - тихо проронил Андрей, - когда Даня вернулся домой от тебя, меня не было в квартире, я ушёл в магазин. А когда вернулся, как думаешь, что я увидел? - Я не знаю... Не знаю... - словно в бреду бормотал Москва. - Даня стоял перед раковиной и сжигал расшитый цветами платок. Тот самый, который он с таким усердием вышивал. Я остановил его, но от платочка осталась едва ли половина, - тут мужчина тяжело поднялся на подгибающиеся ноги и протянул что-то Мише. По инерции взяв в руки вещь, столица расправил её у себя на коленях. Сожжённый больше чем на две трети белый платочек с разноцветной вышивкой разных полевых цветов. Эта цветастая поляна была так похожа на те, на которых провёл своё детство сам Миша. Крупные слёзы собрались на золотых ресницах, скатываясь с бледных щёк. - А ещё знаешь, он выбросил в мусор всё, что приготовил для тебя. И шоколад, и печенье. Мы готовили вместе, но мои блюда он не тронул. Выкинул лишь то, что приготовил сам, - ещё тише проговорил Андрей, садясь вновь на своё место на мягком стуле, - он так старался, чтобы тебе понравилось, даже выпросил у Петербурга рецепт его пышек. Он приготовил их, и они получились невероятно вкусными. Только вот теперь они сброшены в мусоропровод. Тик-так, тик-так. - Он очень сильно плакал, Миш. Позвонивший Мурино, когда услышал его плач в трубке, перепуганный побежал сразу к Александру. Это было ещё до моего прихода. Когда Даня худо-бедно смог объяснить, что произошло, Романовы в один голос как-то попытались успокоить его, но он сбросил звонок и больше не отвечал на их попытки дозвониться. Тогда они стали пытаться дозвониться мне, и я со всей возможной скоростью поспешил домой. Когда я вернулся, то застал его за сожжением его подарка. Когда я более менее смог успокоить его и уложить спать, мне позвонил Александр. Мы долго разговаривали, но он сказал, что если приедет сегодня сюда, он не сдержится и убьёт тебя голыми руками. Поэтому Романовых сейчас тут нет. Тик-так, тик-так. - Миша. Я не виню тебя. В жизни бывает всякое, но я не могу понять одного, брат. Миша, за что? Часы на кухне тикают тихо-тихо, едва слышно. Слёзы Андрея текут по щекам и срываются с точёного подбородка, разбиваются о дорогую дубовую столешницу. Михаил поднимает руки и закрывает глаза ладонями, опуская голову вниз. Как же больно. Лучше бы Андрей кричал на него, бил или кидался чем-то... Но Андрей молчит, и лишь повис в воздухе злосчастный вопрос, сказанный на грани слышимости: "Миша, за что?" Сил нет никаких. Михаил тихо содрогается от беззвучных рыданий на полу, Андрей вторит его слезам, смотря печальными глазами на брата. Какое-то время сидят в тишине. Но вот Можайск поднимается с тяжёлым вздохом и с усилием тянет Москву на себя, ставит на подрагивающие ноги и усаживает на стоящий рядом диван. - Сиди, успокаивайся. Я сейчас воды тебе принесу. Андрей выходит. Возвращается через несколько минут, держа в руках стакан с водой и таблетки. Аккуратно помогает Мише запить успокоительное и забирает пустой стакан. Потом садится рядом и притягивает столицу в тёплые объятия. Можайский тёплый, мягкий, он носит пушистые свитера и приятные рубашки. Он уютный, родной, успокаивающий. Его сердце бьётся под ухом Москвы мерно, спокойно, тихим тук-тук, тук-тук. Тук-тук, тук-тук. - Андрей, - хрипит Миша, - где он?.. - Данечка спит. Снова замолкают. Тук-тук, тук-тук. - Он сможет меня простить?.. - одними губами произносит наконец Миша, утыкаясь носом в горячую шею Андрея. - Он любит тебя. Он простит, - тихо отвечает младший, - когда я уложил его спать, он два часа провалялся в бреду, шепча твоё имя в перемешку с "папа" и сжимая мою руку до хруста костей. Он простит, только тебе надо прийти к нему первым, Миша. А ведь верно. Москва часто ссорился с Химками, часто это были серьёзные ссоры с оскорблениями со стороны старшего, и Миша ни разу не извинялся. Он вообще не помнил, когда в последний раз он извинялся перед кем-либо. Обычно Даня сам шёл на попятную, ожидая его ночью вечером и заваривая столице кофе. Потом он подходил тихо, и шептал на грани слышимости "простите меня, папа, простите меня, пожалуйста!..". И Москва прощал. Он не придавал значения подобным ситуациям, но сейчас сердце рухнуло куда-то в живот от осознания, насколько больно часто было Даниле от слов отца. Стало тошно от самого себя. Миша давно уже привык запихивать чувства и эмоции куда-то очень далеко, привык считать, что у него стеклянное сердце, и совершенно не обращал внимания на замечания Андрея, что стекло на самом деле невероятно хрупкое. Не выдержав нахлынувших чувств, Михаил ещё сильнее вжался в брата, впиваясь острыми пальцами в чужую стройную спину, утыкаясь носом куда-то между плечом и шеей, и тихо протяжно то ли заскулил, то ли завыл. Чужие горячие пальцы вплелись в прямые золотистые пряди, мягко поглаживая кожу головы, сухие губы уткнулись в макушку, и Андрей зашептал что-то нежное и успокаивающее. Никто из них не запомнил, сколько они просидели так, обнимая друг друга, да и это было не важно. Миша пустыми глазами смотрел на спинку дивана. Тяжёлая после затяжной истерики голова не хотела думать, но дурные мысли не покидали разум. Андрей растёкся под тяжестью чужого тела на диване, продолжая тихонько поглаживать голову Михаила. Можайский никогда не скажет Москве, как больно ему было, когда столица почти полностью залез на его больные ноги, ровно так же как и никогда не скажет старшему Московскому, что Даня стоял за дверью с самого начала их разговора. Андрей умеет молчать, когда это нужно, и умеет говорить так, чтобы даже столицу прошибало на слёзы. Андрей всегда рядом, Андрей всегда был тем, кто останавливал Москву от глупых поступков. Андрей - стопор всех необдуманных и обидных слов в семье Московских, Андрей - ниточка, удерживающая Мишу на земле, рядом с теми, кто ему дорог. Андрей мягкий. Тёплый. Родной. Московский дорожит им и тем, что он создал. После второй мировой Андрей, несмотря на собственные тяжёлые ранения, помогал Ленинграду реабилитироваться, успокаивал безутешный Смоленск, когда тот уже потерял всякую надежду на восстановление добрых отношений с Москвой; сидел с маленьким Даней и остальными Московскими, когда тех было не с кем оставить. Андрей всегда рядом, всегда помогает и всегда остаётся в тени. Его имя известно лишь в узких кругах семьи, но Можайску нравится. Он тихий и спокойный, и пусть лучше он будет шить мягкие игрушки и спорить с Рузой по поводу качества молока и сметаны, чем на собственных плечах тащить судьбу всей страны. Ему хватает нести на себе груз создателя мира в семье столицы. Наконец Андрей толкает Москву и спихивает его с себя: - Всё, давай, иди! - шутливо пихает брата в плечо, стараясь вывести его из транса, - Мирись! И без Химок не возвращайся, - добавляет с лёгкой ободряющей улыбкой. Москва энтузиазма младшего не оценивает и даже не пытается улыбнуться в ответ: знает, что не получится даже осклабиться. С трудом поднимается и, слегка пошатываясь, идёт в комнату Данилы. Как только Миша выходит из комнаты, Андрей складывается пополам, сжимает бедра тонкими пальцами, пытаясь унять разрывающую мышцы боль, и тихо шипит сквозь зубы, только бы не издать лишних звуков.