Алые знамёна

      — Как ты мог это допустить?! — Сибил ревел так громко, что Кахир почти физически ощущал, как всё его нутро скукоживается пред силой отцовского гнева, и не решался поднять глаз.       Несколько недель назад пелагорский тенкартар бежал. Кто ему помог, как и каким образом, установить так и не удалось. Стражники, охранявшие темницу в ту ночь, были убиты; а остальные ни сном ни духом ни о чём не знали. Пустоголовые идиоты! Кахир рвал и метал в поисках тенкартара, разослал людей по всему городу, но те ничего не нашли: только ошмётки вещей, наспех сожжённых в лесу. Там же валялась и заляпанная грязью ко́фья. Мысль о том, что вражескому тенкартару мог помочь кто-то из их людей, Кахир отмёл сразу — это великое преступление, как против государства, так и против веры, — а значит, кто-то из ягланов затесался в их рядах, чтобы вызволить мальчишку. Куда они теперь направились — неизвестно. Дороги размокли из-за непрекращающихся дождей, и неясно, найдут ли вообще его люди, которых Кахир отправил на поиски.       Всё это он отцу и рассказал, но того, естественно, ни одно слово не убедило:       — Нужно было получше следить за ним! Я говорил тебе, что тенкартар нужен мне живым — здесь, а не где-то там, куда он удрал! Так ты относишься к приказам своего халлета?       — Я не мог предвидеть, что так случится…       — А надо было! Повзрослей уже, Кахир. Кончились детские забавы. Ты взрослый юноша — мужчина. Халлетар, мой наследник…       — Простите меня, отец.       — Простить? — Сибил скривился. — Простить? Твоему поступку нет прощения! Я оказал тебе милость, поручил охранять Баллигур и тенкартара — и вот, как ты платишь мне за доверие?!       Кахиру хотелось провалиться под землю. И почему только всё вечно идет не так? Что бы он ни сделал, как бы не старался — всё неминуемо рушится. Обстоятельства играют против него и кажется, что сам Всевышний смеётся на ним, обрекая на неудачи. Одна за другой, одна за другой…       Когда вдруг двери тронного зала скрипнули, готовясь открыться, всё нутро Кахира взликовало: присунулся, должно быть, какой-нибудь квирис с очередным дурацким донесением — хоть это спасет его от гнева отца, хвала Аеда́ну. Однако вместо квириса в дверях он увидел Имона. Отец тоже обернулся, метнув в него хмурый взгляд.       — Что-то произошло? — Имон, как всегда, был поразительно догадлив. — Кажется, я не вовремя…       — Вовремя, Имон, вовремя, — кисло процедил Сибил. — Мы всё равно уже закончили, потому как здесь не о чем разговаривать. Знаешь, Кахир, в чём твоя главная проблема? — Он вновь повернулся к нему, — Ты себя переоцениваешь. Не задирай нос, взобравшись на гору… А то не заметишь, как под твоими ногами она начнёт рассыпаться по камушкам. Возвращайся в Амъян и принимайся за обязанности сахарка́да. Хоть в этом будь добр не плошать. — Он направился к выходу. — И ты, Имон, тоже. — Сибил похлопал его по плечу. — Ты сослужил мне славную службу в этом походе, но Бакатан не должен пустовать.       Имон, как всегда, покорно внял его словам, и отец ушёл. Кахир шумно вздохнул и потёр ладони друг о друга, отвернувшись от брата. Хотя порой казалось, что они были не братьями — врагами, сплочёнными вечной схваткой. Имону всегда везло, Имон всегда блистал. Первенец не по рождению, но по отцовской любви… Да и по Божьей тоже.       — Я слышал, что тенкартар Пелагора сбежал, — сказал он. — Это правда? — Один звук его голоса заставил Кахира едва не скрипеть зубами от гнева.       — Тебе-то что? Моя неудача — твоя победа. Радуйся и помалкивай.       — Здесь нечему радоваться. Твоя неудача — это неудача всей Дасхатской империи. Ты упустил не просто какого-то мальчишку, а тенкартара. Наследника короны. Что будешь делать, если он выжил? Он вырастет, захочет вернуть свой трон…       — И я добью его.       Имон разочарованно выдохнул:       — Верно сказал отец: ты себя переоцениваешь. Думать надо было раньше. Ты поставил под угрозу результаты всех наших трудов, всех…       — Раз ты такой умный, чего же ты раньше не прибежал сюда и не взял всё в свои руки? — Кахир ядовито скривил рот. — Легко рассуждать о благополучии государства, когда сам пропадал невесть где. Я взял этот замок, я вручил отцу Сосновый трон и корону Эттвудов — не ты.       — Но при этом ты упустил того, кто однажды сможет на всё это претендовать. Если тебя провёл одиннадцатилетний мальчик, то что он сделает, когда вырастет? Харуви́ Пелагора ведь охотно за ним последуют.       — На чьей же ты стороне, Имон? Откуда такая вера в яглана?       — Надейся на лучшее — готовься к худшему. В отличии от тебя, я умею думать о последствиях и прекрасно осознаю все риски.       — Славно, что ты такой дальновидный и предусмотрительный. В сравнении со мной и вовсе сияешь, аки звезда…       — Кахир, хватит. Я говорю это не в упрёк.       — Не в упрёк? — Кахир прыснул. — И что же тогда всё это значит? Захотел умом блеснуть? Ты противоречишь сам себе.       Имон всегда так делает. Ему выгодно иметь брата-бездаря, на фоне которого он всегда может выглядеть молодцом. Игра на контрастах, благо на фоне худа всегда выглядит ещё величественнее… Это то, о чём ему всегда говорила мать.       — Дело не в нас с тобой, а в процветании империи. Всевышний вверил нам наш народ, наше государство, чтобы мы возвеличили его и несли свет акхоли на все стороны света…       — Ну раз на всё воля Всевышнего, может, ему было угодно и чтобы тенкартар сбежал? Пути Аедана неисповедимы, так ведь говорится в Иквади́, тебе ли не знать? Смертным его замыслы не подвластны. Подумай об этом как-нибудь на досуге — с твоим выдающимся умом эта мысль, думаю, быстро усвоится. — Кахир удалился из тронного зала, выйдя победителем в словесной перебранке, но проигравшим — по своей сути.       Взгляд его пал на стену, где некогда висел огромный дортар — без него здесь стало как-то пусто, подумалось вдруг Кахиру. Белый замок, как и весь Либекар — то есть, Баллигур, — теперь принадлежал им, и Кахир, как и велел отец, сделал всё для того, чтобы очистить его от сатихианской символики, коей не место в дасхатских владениях. Однако после, это место стало каким-то… ничтожным. Словно не было войны, словно не было победы — как будто этот город и этот каменный замок всегда им принадлежали. Ещё один клочок земли, в котором правит отец и в котором Кахиру совершенно нет места.       Блуждания завели его в сад — промозглый и облысевший: одиннадцатый месяц, всё-таки, — только снега здесь не было: в Амъяне в эту пору он уже всё осыпал бы. Амъян… Кахиру, право, не терпелось туда вернуться. Только там, в своем саха́ре, где был единственный господином и где перед глазами не мельтешила рожа Имона, он и чувствовал себя спокойнее всего. На глаза подвернулся силуэт Йорама, спешащего в замок — Кахир поспешил отвернуться и пойти другой дорогой. С лементаром сейчас совсем не хотелось пересекаться. Он, как и все ментары Ко́рхуда, служил халли Уне, а значит и Имону. Его подпевалы — последние, кого Кахиру сейчас не хватало.       Имон, Имон, Имон. Сын любимой женщины отца, его Драгоценной наложницы, рождённый под счастливой звездой. Всё — успех, признание, слава, удача — само идёт к нему в руки. Не делает ничего, но получает всё. Кахир на фоне него — блёклая тень, с ним ведь ровно да наоборот… Только нарракши, вот отличии от него, Имон не был. Но если уж всё это — плата за наррак, Кахир бы от него отказался. Ни к чему этот дар, когда вся остальная жизнь — сплошь неудачи. «Благословенные Всевышним», — так говорят о нарракши. Что-то не видит он этого благословения…       В последнее время, потраченное на искоренение всех следов сатихи из новых владений, Кахир много думал о Боге. Они несут свет акхоли на земли ягланов, взывая тех на путь истины, — всё ради любви Всевышнего. Исполняя Его волю, доказывают, что являются верными и достойными рабами Аедана. Все, кроме Кахира — Он гневается на него, не иначе.

***

      Амъян встретил Кахира снегопадом, по-зимнему неистовым ветром и ликующими светлыми лицами народа. Выстроившись вдоль дорог, сдерживаемые квирисами, они тянули кверху руки, скандировали его имя, и имя его отца, желали обоим долгих лет жизни и восхваляли победу в Баллигуре — хоть кто-то, подумалось Кахиру, способен по достоинству оценить его заслуги. Лошадь ступала по улицам неспешно, будто сама прочувствовала триумф своего наездника и желала на как можно дольше растянуть момент славы. Кахир её и не подгонял. Голову держал прямо, осанку — горделиво, но всё равно ловил каждый взгляд и каждое доброе слово.       — Да здравствует халлетар Кахир! Да защитит вас Всевышний! — кричали они. — Слава халлетару! Слава халлету Сибилу!       Его процессии, состоявшей из полусотни квирисов и десятка алых знамён, пылающих аки огонь среди заснеженного дня, потребовалось немало времени, чтобы добраться до дворца. А потом — едва открылись ворота, а квирисы остались позади, повернув в сторону корпуса, — ликованию его пришёл конец.       Кахир заметил у входа во дворец столпившихся советников и замедлил коня, что сразу озадачило ехавшего позади А́ркеля:       — В чём дело, халлетар?       — Не хочу с ними разговаривать. Пойду в обход. Скажи им, что я устал и хочу повидать матушку, пусть приходят завтра.       Впрочем, с матерью тоже не особо хотелось сейчас видеться, но это лучше, чем выслушивать поздравления ни о чём. Аркель направил лошадь вперед, Кахир свернул налево и побрёл по заснеженной тропе.       У дворца его встретили евнухи — точнее сказать, подвернулись по случайности, ведь явно не могли ждать, что Кахир пойдёт через какие-то дебри, лишь бы только скрыться от глаз ментаров… Они склонили головы в знак приветствия, Кахир спешился с лошади и, мельком бросив, мол, приготовьте мне баню, двинулся в свои покои — мать, предсказуемо, ждала его там. Она сидела на кушетке у камина, набросив на плечи мех, и тут же подскочила, когда Кахир, войдя, обратился. Подошла, заключив в объятия, и с широкой улыбкой проговорила:       — Хвала Всевышнему, ты здесь. Мне сообщили о том, что было в походе. Сердце ягланов пало — это великая победа, достигнутая не без твоей помощи. — Он принял её похвалу скупым кивком и вялым подёргиванием уголка рта. — Но почему ты вернулся так скоро? Разве халлет Сибил не говорил, что поход продлится до весны?       — Он и продлится до весны. Но отец предпочёл дальше возглавлять его самому.       — Что-нибудь произошло? — Кахир опустился на кушетку, и Равенна проследовала за ним. — Кахир?       — А тебе, видимо, не обо всём сообщили… — Она опустилась рядом, буравя его требовательным взглядом. Кахир вдохнул, сгорбился, выдохнул — и сказал: — В день, когда Баллигур был взят, мы смогли пленить тенкартара Айхана — единственного выжившего из Эттвудов. Отец пожелал сохранить ему жизнь и велел следить за ним, пока сам… вместе с Имоном… двинулся дальше. Так я и сделал. Однако кто-то помог ему бежать. Найти его мы так и не смогли.       — И что сказал на это халлет? — Равенна взволнованно вытянулась.       — Очевидно, что ничего хорошего. Зато Имону на лесть не поскупился… Он всегда его превозносит. Во всём.       — Неудачи со всеми случаются. — «Со мной — чаще всего». — И всё же, они не умаляют твоих побед. Не Имон был там. Не Имон взял Белый замок. Он не потерпел неудачу, но не достиг и успеха.       — Однако плохое всегда помнится лучше, чем хорошее. Ты думаешь, я всего этого не знаю? Я знаю, что я был там, я! Но попробуй объяснить это отцу и всем остальным…       — Разумеется, твой отец был недоволен таким раскладом. Но в том-то и дело, что это — лишь минута гнева. Порыв, который сотрётся без остатка. Не стоит принимать такие мелочи близко к сердцу.       Кахир насмешливо фыркнул:       — Мелочи? С таких мелочей всё и начинается. Тебе ли не знать.       И без того тёмные глаза матери совсем почернели. Возможно, Кахир перегнул, задев её за живое: ведь когда-то именно так халли Уна и оттеснила его мать в сторону — очаровала танцем, стала постоянной гостьей отцовской опочивальни, а потом — Драгоценной наложницей, правящей не только в гареме, но и в сердце халлета. И плевать отцу было на то, что Равенна подарила ему первенца. На первенца, видно, тоже плевать…       — Так или иначе, пути Аедана неисповедимы, — сказала Равенна. Всё же горечь она прятать умела — ему бы так… — Нет смысла гадать об этом сейчас. Халлет ещё не объявил наследника.       — И что с того? Ты и правда думаешь, что отец захочет видеть меня на престоле?       — Напрасно ты себя принижаешь…       — Принижаю, разве? Я говорю правду, мама. Все это знают. Ни отец, ни Корхуд — никто никогда не поддержит мои притязания.       — И всё-таки, квирисы на твоей стороне.       — Какие ещё квирисы? Из Амъяна? А остальной империи что, не существует?       — Квирисы всей империи тебе и не нужны. Важны только столичные и те, кто поддерживают тебя. Ведь если случится так, что…       — О чём ты сейчас вообще говоришь?! — Кахир подскочил с места, как ошпаренный. Что же она, бунт затеяла?! — Даже не смей это предлагать.       — Ты сам начал говорить о правде — так и я скажу, — заявила она, сморщив лоб. — Хочешь власти — возьми её сам. Иначе никак.       — Тебе самой стоило подумать об этом семнадцать лет назад.       — Верно, стоило. Но я была глупой девочкой, которая ничего не понимала… И посмотри на меня сейчас. Я не желаю своему сыну такой же участи. Прозябать в чьей-то тени — это жалко. Но место под солнцем не достаётся нам просто так.       — Ты говоришь о моём отце и брате, не забывайся.       — Я говорю о человеке, который списал тебя со счетов, и о твоём сопернике. — Однако только что ты говорила о том, что не стоит всё так преувеличивать! — Логика матери временами искренне поражала Кахира. Она скажет что угодно, лишь бы только доказать собственную правоту. Сама, казалось, не знала как оправдаться — пожала плечами и выпалила:       — Я всего-навсего хотела тебя поддержать.       — Получилось скверно. Впредь не говори о подобном, больше никогда, не смей! Теперь оставь меня. Я хочу отдохнуть.       Мать сокрушённо вздохнула, но всё же ушла. Кахир проводил её тяжёлым взглядом и присел на кушетку. Он и сам не понимал, почему так зол, причём на всех. Злость — ненависть, ненависть — злость. Злился на отца: тот никогда не признавал его, несмотря ни на что. Ненавидел Имона, ведь он был точно огромный, непоколебимый камень преткновения на пути. Но смерть… Смерти им Кахир не желал. Хотя подумывал, что всё было бы куда проще, будь он совсем один… Да сразит его Всевышний за такие мысли!       В двери постучали — ну кого ещё сюда принесло?! Скрипя зубами Кахир дал дозволение, и в покои вошёл евнух, чтобы сообщить, что баню уже подготовили. Славно. Придя туда, Кахир первым делом всех отослал: каждое мгновение, проведённое в обществе кого бы то ни было, — всё равно, что иглой под ноготь. А вода успокаивала, так было всегда. Потому он, верно, и любил море. Волны манят к себе, тянут таинственными чарами… Дни, проведённые на корабле в пути, были лучшими, пожалуй.       И всё же, вода не способна вымыть эти ядовитые мысли. Отец ещё не объявил наследника, убеждала мать, и Кахир хотел бы верить, что тот не оставит его за бортом, да только вот… Ну смысл надеяться зазря? А как ведь хорошо всё начиналось… Тенкартар Айхан — маленькая, но болючая язва, которая ещё доставит хлопот. Много ли харуви уже сплотились вокруг него, как скоро поведут за ним армию? Бояться мальчишки — глупо, но Имон всё же прав. Да и потом, скверно как-то это всё… Тенкартар хоть и яглан, но всё-таки ребёнок, с которым они обошлись слишком жестоко. Коли он захочет однажды отомстить, у него будут на то причины. Оставалось надеяться лишь на то, что он не выжил.       Мысли, мысли, мысли. Опасения, опасения, опасения. Сомнения. Кахир закончил мыться и спешно покинул баню. Хотелось отрубить самому себе голову — в нее только дурь всякая лезет…       Вернувшись в покои, Кахир позвал Аркеля, которому велел подать ужин и принести вина.       — Вина? — удивился тот. — Разве можно? Ланзат ведь ещё не закончился…       — Плевать мне на ланзат — у меня праздник. — «Нет никакого праздника — просто хочу забыться». — Пара бокалов не повредит.       — Так… Грех ведь.       — Тебе-то что? Мой грех, а не твой. И вели подготовить наложницу.       Аркель, смирившись, ушёл исполнять приказ. Кахира временами он страшно раздражал — его в качестве камера избрала мать, а она никогда не выбирала тех, кто мог ей в чем-то противоречить. А потому сам Аркель, подобно ей, был до одури дотошен, когда дело касалось правил, порядков и наки́да. «Нельзя», — его любимое слово; а ещё «грех», конечно. Но, по крайней мере, он знает, что такое верность, и не разменивается ею попусту. Да и у Кахира было достаточно упрямства, чтобы преломить набожность Аркеля.       Ланзат, бесконечные молитвы и бесчисленные заповеди, которым нужно следовать… Ради чего, ради милости Всевышнего, которой Кахир не видел ни разу за всю свою жизнь? Когда-то Кахир строго блюл всё предписанное накидом — с его набожной матерью по-другому просто невозможно, — а Иквади чуть от зубов не отскакивала, — и толку? В конце концов, даже Всевышнему, несмотря на все старания и жертвы, он неугоден. Так в чём же смысл этих жертв, которые никогда не окупаются? На что отказываться от мало-мальских удовольствий, сцеживая из жизни последние краски?       Хотя, возможно, всё это и есть кара за отступничество… Чем же Кахир отличается от ягланов, если сомневается в Нём?