***
Управляющий городскими теплицами господин А́веллен встретил Кахира с необычайным волнением: старый нарракши, на голове которого давно свойски обосновалась белоснежная седина, а на лице — морщины, точно на изюме, был удивительно суетлив и нетерпелив, перемещаясь по тропинкам быстрее ветра. Кахир всё гадал, зачем Авеллен так настойчиво, почти умоляюще, просил его прийти — кто вообще отважился бы донимать халлетара такими глупостями? — однако теперь, оказавшись в этом озеленившемся месте, начал понимать. Здесь поселился наррак, которого было слишком много. Кахир ощущал это каждой клеточкой своего тела. — Вы знаете ведь нашу проблему… — медленно говорил Авеллен, сопровождая его по дорожкам. Старик, который обычно еле ноги передвигал, сегодня чуть ли не припрыгивал, аки бойкий ягнёнок. — Последние полгода урожай был совсем уж… Да никакой. Даже потепление не помогло. Сколь мы не пытались, а выходил он такой скудный, словно из земли высосали всю жизнь. Но этой ночью — после этой страшной бури — свершилось то, что я считаю не иначе как чудом Всевышнего. Вы только посмотрите… Они остановились у большого участка зелени, сплошь и рядом покрытой наливными плодами солнечных ягод: россыпью золотых монет они свисали с кустиков и блестели, мокрые от росы; излучали такой мощный, густой аромат, что разом пробуждали и звериный голод, и мгновенное, следующее за ним насыщение. Всё поле было усеяно золотом. Земля горела бурым цветом. — Что-то я не понимаю… — Кахир нахмурился. — Вы хотите сказать, что всё это… Проросло за одну ночь? — Я сам не поверил, когда увидел. А яблоки… Они как дождём посыпались с деревьев. Урожай стал столь огромен, что теперь мы и не знаем, куда его девать. — Как куда? В запасы отправляйте, куда ж ещё. Хотя я всё равно не понимаю, как такое может быть. — Никто не понимает, халлетар. Такое за пределами нашего понимания и знаний, которыми мы обладаем. Всё это, конечно, хорошо, но я опасаюсь, что такие чудеса животворящие могут создать волнения в народе. Как считаете, быть может, нам не стоит об этом распространяться? — Это разумно. Учитывая, как суеверен наш народ… Кто-то ведь может посчитать, что здесь замешаны тёмные силы. Начнётся смута. Я этого не хочу. Вы, наверное, тоже. Авеллен кивнул. — Поэтому будем пока об этом молчать. Велите рабочим держать язык за зубами: под страхом смерти, если уж на то пошло. Не допускайте слухов и сплетен — я спрошу с вас лично, господин Авеллен. — Вас понял. Не беспокойтесь, я всё улажу. — Надеюсь. Но всё-таки без внимания этот вопрос оставлять нельзя. Я пошлю к вам опытных нарракретов, пускай разберутся, что здесь происходит. — А смогут ли они, мой халлетар? Ведь что-то… Происходит уже давно. Полгода мы не могли победить засуху и неурожай, взявшиеся непонятно почему, а теперь вот это… Дивные вещи творятся. Может, стоит обратиться к астрологам?.. — Никаких астрологов, господин Авеллен. Я охотней поверю коварному катилу, чем этим нарринсахши-самозванцам. Нынче каждый мнит себя астрологом. Я не собираюсь тратить своё время на эти глупые выдумки. — Да, но… Если мы найдём кого-то проверенного? Это дело, оно ведь всё неспроста. Всевышний даровал нам свободность видеть и слышать не просто так. Через мир, что нас окружает, он даёт нам знаки и подсказки, он… — Ну раз так, — Кахир вспыхнул, сам не понимая, почему, — то я сам с этим разберусь и сам поступлю так, как считаю разумным. Не лезьте туда, куда вас не просят. Пока нам нужно работать с фактами — для этого нужны нарракреты. — Как вам будет угодно. — Авеллен проглотил своё огорчение. — Вот и славно. Теперь покажите, что ещё у вас тут случилось. Управляющий повёл Кахира дальше, и с каждой пройденной тропой ему открывались всё более поразительные виды. Земли озеленились, плоды прорастали и накатывали лавиной. Овощи, фрукты, ягоды, зерно — всем этим удалось бы всю империю накормить, казалось. Жизнь и плодородие бурлили здесь неистовым потоком; ещё отчётливее витало сгущающее воздух, таинственное, необъяснимое тепло… Наррак. Наррак заполонил каждую частичку пространства. И это он, без сомнений, пробудил в этом месте буйство жизни. Его было много, это великая сила; и она спасла народ Амъяна. Кахир вздрогнул, вспомнив нечто… Как ночью он, держа в руках дортар, раздираемый отчаянием, воззвал к Богу, против которого некогда боролся… Воззвал, чтобы тот дал ему знак. Он смотрел на гряды посадок, распустившиеся наливными плодами, слышал запах цветов и ягод — и понимал: вот оно. Вот он, знак. Его молитвы впервые были услышаны. Минуло несколько часов, прежде чем Кахир, разрешив все дела, двинулся во дворец. Всё это время господин Авеллен не прекращал вещать ему о премудростях земледелия, в которых тот не смыслил ничегошеньки, чем — опять-таки — подтверждал поразительность явленного чуда, после чего повёл к рабочим, чтобы халлетар лично с ними побеседовал. Все они рассказывали одно и то же, в общем-то: пришли с утра, как ни в чём ни бывало, и пришли в оторопелый ужас. Одна женщина решила, что лишилась рассудка. Другой мужчина, уже глубоко не молодой, лепетал что-то о грядущем «конце света». Третьи говорили так: всё это — добрый знак, скоро ваш отец-халлет одержит ещё одну великую победу, и ягланское государство покорится дасхатам до скончания времён… Но все они, если отбросить нелепые суеверия, сходились в одном: наррак бушует, и его стало до одури много. Кахир велел им молчать — болтунам языки пригрозил отрезать, — а Авеллен лишь поддакивал, покуда не спровадил его до ворот. Там, у пышной розовой клумбы, их встретила старица. — Постойте! — Она окликнула их, и Кахир заметил, как лицо Авеллена помрачнело от недовольства. — Пойдёмте, халлетар, — еле слышно шепнул он, — не обращайте внимания… Эта женщина… Она безумна… — Халлетар Кахир! — Голос у неё был громкий и басистый, отнюдь не такой, какой мог быть у обыкновенной горбатой старухи. Кахир должен бы выказать раздражение такой дерзостью, но управляющий его опередил: — Ты что себе позволяешь, женщина?! Перед тобой сын халлета Дасхатской империи! А ну пошла вон! Разве я не говорил тебе, чтобы ты не ошивалась, где попало?! — Я ровно там, где должна быть, господин. Он привёл меня сюда, чтобы я кое-что сказала нашему халлетару… — Не неси чепухи. Брысь! Пока я не. — Довольно, господин Авеллен. — Кахир взмахнул рукой, веля ему замолчать. Что-то в словах старицы его привлекло. Этот манящий тон, этот взгляд… Кахир вздрогнул, когда присмотрелся. Один из глаз, спутавшиеся среди глубоких морщин загорелого лица, был слеп и покрыт мутной белой пеленой, отчего казался особенно зловещим. Вот, зачем нужны кофьи, подумалось ему. Кахир постарался не смотреть в слепой глаз старицы, но она, похоже, успела это заметить, и её сухие губы тронула кривая усмешка. — Чего тебе нужно? — Подойдите ближе, и я скажу. Этого никто не должен знать. Только вы. Бред, старуха безумна — говорил здравый смысл. Но Кахир, кажется, давно прекратил его слушать… Авеллен что-то забормотал, но он проигнорировал его и подошёл к старухе. — Говори. Не трать моё время понапрасну. — Мой глаз, на который вы так усердно старались не смотреть… Я знаю, он смущает, но он — видит истину. То, что сокрыто за фасадом нашего переменчивого мира, за иллюзией роскоши и достатка, за… — Ближе к делу. — Зубы скрипнули от нетерпения. Старицу не обрадовала его нетерпеливость. Она облизнула сухие губы, удручённо причмокнув, понизила голос и пробормотала: — Вот, что я скажу, халлетар… — Старуха поманила его костлявым пальцем, ведь была низкой, и Кахир наклонился к ней, ощутив отголоски смрада, присущего немытому телу. — Не верьте алым львам. Они верят в ложь, и вас в ней пытаются убедить. Они слепы и не видят путеводной звезды на небосводе, не знают истины… Но она знает. Она расскажет. — Не понимаю, о чём ты говоришь. — Вы уже встречались с ней. Знаете её… Она — причина сих чудес. И вы, конечно. Ему было угодно, чтобы вы стали одним из тех, кто принесёт свет. Он, она… Кахир не понимал, о чём говорит эта старуха, которая с каждым произнесённым ею словом всё больше походила на безумную, в самом деле. — Вы всё поймёте, когда придёт срок. — Она словно читала его мысли — Кахир с трудом не вздрогнул. — Пока же вам предстоит выдержать большие испытания, перенести великие потрясения… Хотите знать, что ждёт вас дальше? Хотите знать… — Старица приблизилась к нему почти вплотную, задавливая своим дурным запахом. — …кто взойдёт на трон Дасхатской империи после халлета Сибила? Хотел… Или нет? И да, и нет. Неизвестность страшила, но конкретика — тоже. Он и сам знал ответ, в общем-то; только услышать его боялся. Хотя и верить всяким безумицам, возомнившим себя нарринсахши, — себе дороже. Но столько безумств творилось вокруг в последнее время, что он уже и не знал, кому верить. Всё смешалось. Кахир молчал — слишком долго, видно. Старица схватила его за рукав, напрочь позабыв о границах дозволенного, и проговорила: — Вас я на нём не вижу. Вам судьбой уготовано другое… — Она вытянула сухую жухлую шею, вцепилась в него чернотой единственного глаза и вкрадчиво произнесла, понизив скрипучий, точно старая калитка, голос до полушёпота: — Владыка предначертал вам иной путь. Кахир отшатнулся от неё, как ошпаренный. Безумная старуха! Кровь вскипела от внезапного гнева — он был готов влепить ей пощёчину, если бы не опомнился в последний миг, когда уже вскинул руку. Кахир поджал губы и замер, старуха отступила от него, и он, нервно смяв пальцы, махнул рукой и развернулся. Не видит его на троне, говорит. Судьбой ему другое уготовано, видите ли… То, что велит ягланский бог! — Гоните прочь эту полоумную, — прошипел он, поравнявшись с Авелленом. — Она своё уже вдоволь отработала. — Что она сказала вам, халлетар? — Управляющий побелел, как снег. — Если прикажете, мы её… — Оставьте это. Что бы она ни сказала, вас это не касается. Вернувшись во дворец, Кахир первым делом примчался в балайин, где, к его собственному облегчению, снова не оказалось всяких посторонних, которые могли бы его потревожить. Кахир упал на колени перед священным огнём — и молился; долго молился. О прощении, о щадящем наказании, если кому-то вроде него и вовсе дозволено милосердие; о том, чтобы скитания его заблудшего духа кончились — даже если для того истина поразит его молнией… Откуда же в голове эти мысли, откуда? Как он смеет прикасаться к дортару и уповать на божество неверных слепцов? Как смеет сомневаться в Нём? Не смеет, конечно, не смеет, даже если Он сомневается в Кахире. Но почему же Он так суров, почему? Разве он сделал что-то помимо того, чтобы восславлять Его имя, нести Его свет по миру? Всевышний оставил его — за что? Это равнодушное пренебрежение страшило даже больше, чем Его гнев. Выйдя из балайина, Кахир ощущал себя ещё более запятнанным, чем прежде, и до основания разорванным в клочья. Будь он Баллигуром, сам себя разгромил бы и утопил в крови и пламеним. «Я не вижу вас на троне». Ложь. Мерзкая ложь, извергаемая устами презренной ягланки. Ложь, ложь, ложь… Отвратительно похожая на правду. Никто не пойдёт за ним, никто не захочет видеть его на троне — отец не захочет, и Корхуд тоже, независимо от того, что он сделает. Проклятый с рождения, обречённый на неудачи… Провал — в его крови. Провал — вся его суть. Это уж даже обезумевшая полуслепая старуха разглядеть способна. Победа и поражение. Ложь и истина. Преисподняя и Лучезарные сады. Он — в пограничье меж тем и другим. Ему нужно спасение. Ему нужны ответы.***
Кирене потребовалось некоторое время, чтобы успокоить свой буйный тревожный разум, и, в конце концов, она решила не сходить с ума. Будь, что будет — от судьбы не убежишь, её не переиначить. Если ей предначертано ещё раз попасть в покои халлетара, так тому и быть. Если нет… Так тому и быть. Её бессильная злоба точно ничего не изменит. Решив не замечать присутствия Джаханны, этой напыщенной самодовольной павлинихи (не хватало только пёстрого хвоста для полноты картины), Кирена погрузилась в привычную дворцовую рутину: уборку, стирку и всякое остальное… Девушки гарема, видно, вздумали, играть с ней в молчанку — и пусть. Ей до их пустого трёпа дела нет. С ней — Бог. После обеда, когда минуло время отдыха, Джина отправила её к лекарям — дескать, тем нужна помощь в сборе трав — своих дел невпроворот. Вместе с Хéссией, юной конопатой йермедáрри, Кирена вышла в дворцовый сад и принялась, заручившись от той дотошными указаниями, собирать всё необходимое — даром что здесь каждая травинка, казалось, могла сгодиться. — Милостивый Аедан… — Хессия пыхтела, враскорячку собирая благоухающую зелень. — Никогда ещё такого не было… Весь сад порос… — Я вижу… — Кирена продолжала сосредоточенно отрывать листья и цветки, складывая их в корзину. Нежные кончики подмявшейся травы щекотали её ноги и гладили руки — волей-неволей она вспомнила, как, будучи в монастыре, с другими послушницами искала четырёхлистники: работа была долгая, муторная, но нужная — подобное дортару растение считалось священным, найти его — всё равно, что заслужить почётное звание помазанницы Божьей. В тот день Кирена отыскала их четыре, но сообщила лишь об одном — было бы слишком неосмотрительно привлекать к себе столько внимания. Монастырь… То уже пройденная глава её жизни, которую ей стоило бы похоронить на задворках памяти. Но Кирена не могла. В стенах этого места, должно быть, прошли лучшие времена. В них она оставила своё прошлое, своего жестокого отца и голоса, твердящие ей о том, что она — жалкая и никчёмная. Размеренная жизнь в уединении, посвященная целиком и полностью служению Владыке, подарила ей утешение и успокоение. Лишь вознося Ему молитвы, она чувствовала себя на своём месте. Лишь отдав Ему всю себя, она чувствовала себя собой. Сейчас она, в общем-то, делала то же самое: служила, исполняла своё предназначение… Но не так, как ей того хотелось бы. Возлежав с халлетаром, который не был ей мужем, не совершила ли она грех? Грех ли сие действо, совершенное во славу Ему? Могут ли и вовсе такие, как она, считаться грешными? Фересфуры не подвластны заповедям, завещанным для простых смертных, и ей бы не стоило переживать о таких несущественных мелочах… Но всё-таки, Кирена ощущала себя грязной. Она сделала больше, чем должна была, предалась разврату, покусилась на чужую жизнь. Безусловно, всё это — важно, нужно. Но… — Ай! — Кирена укололась о шип: пучок вороньей лапы возник над землёй весьма некстати. Хессия бросила, мол, осторожнее; она сорвала пучок и бросила в корзину. На кончике пальца вздулась кровавая капля: алая, как ослепительное зарево. Видно, ей стоило меньше думать о всяких глупостях. Всё, так или иначе, уже предрешено. Травы они собирали до самого ужина — на последний Кирена с трудом поспевала, а вот Хессия, видимо, не спешила её отпускать. — Признаться, я удивлена, — сказала она, довольно хмыкнув, когда оглядела корзину с травами, что преподнесла ей Кирена. — Ты первая, кто не наложил мне гору уродливых сорняков. — В травах я разбираюсь. Когда я была в монастыре, мне часто доводилось этим заниматься. Иногда я и настойки помогала варить. — Вот как, значит… Было бы неплохо, если бы завтра ты с этим подошла: оценим, что ты умеешь. Глядишь, выйдет нам хорошее подспорье. Кирена не могла не согласиться. Неизвестно, сколько ещё она проведёт в этом дворце: помощь лекарям выйдет более приятным времяпрепровождением, нежели задраивание полов в гареме. В последний она возвращалась неохотно — это место, подобное гнезду ядовитых змей, было невыносимым. — Кирена! — Агнус окликнул её, как только она переступила порог, выплыв из-за угла. — Где это ты пропадала столько времени? Все тебя обыскались. — Я помогала Хессии. — Хессии? Ей от тебя какой прок? — Мы собирали травы. Пенна вам не сказала? — Нет. Никто мне ничего не сказал. Травы она собирала, вот ведь кудесница… Ну ладно, так! Я тебя зачем искал? Ступай в баню, да поскорее. Вымойся и приведи себя в порядок. Сегодня ты отправишься в покои к халлетару. Кирена телом ощутила, как десятки пар глаз наложниц устремились в её спину, и тут же воцарилась зловещая тишина. — Халли Равенна так распорядилась? — Ах, если бы… Клянусь, это просто чудо… Халлетар сам велел тебя позвать! Молчание разбилось вдребезги. Голоса — удивлённые, поражённые, взбудораженные, возмущённые и разгневанные — лавиной захлестнули каменные стены, эхом звеня на воздухе.***
— Халлетар. Кахир вздрогнул, когда Кирена окликнула его и положила руку ему на плечо: возникла, словно из ниоткуда, незаметно прокравшись на балкон. Учитывая, что она задерживалась из-за «неурядиц в гареме» (Агнус всегда оправдывал так их неорганизованность), он не ожидал, что она появится так скоро. Обернулся. Кирена стояла у него за спиной, облачённая в винное платье, с небрежным, но прелестнейшим образом обрамляющим выпавшими прядями её бледное лицо, пучком, и вяло улыбнулась, поймав встречный взгляд. — Я пришла, — протянула она, — как вы того и желали. Он желал. До сих пор поражался тому, что такая мысль, такая… нужда, вообще возникла. Заходить столь далеко в отношениях с наложницами ещё не приходилось: как правило, Кахиру не было до них совершенно никакого дела, — и теперь он не знал, что делать. Да и позвал он её совсем не за тем, что положено при подобных визитах. Ему нужны были ответы, которые могла дать лишь Кирена. — Присядь, — сказал он, борясь со внутренней неловкостью, жмущей, точно щипцы. — Поешь. Кирена-то присела, но не похоже, что была голодна: ограничилась кистью винограда и вишнёвым мейсаром, поглощение которых растянула слишком надолго. Пока они ужинали, если эти пронизанные нескладностью посиделки вообще можно было назвать ужином, небо успело отгореть и потухнуть — воцарился предночный сумрак, а с ним — ветер и естественная для такого часа прохлада. Кахир всё думал, как подступиться с одним единственным вопросом, который не давал ему покоя последнюю неделю, но не решался его озвучить — чем дольше собирался с мыслями, тем крепче становилось убеждение, что всё, случившееся той ночью, было не больше, чем порождением его затуманенного алкоголем разума. Никакой подоплёки, никаких потаённых смыслов. Что, в общем-то, было бы разумно, если бы только он не помнил, что сказала тогда Кирена. Разве вы не видите? О, он видел — и помнил всё, что узрел. Кахир посмотрел на Кирену, которая прожигала отрешённым взглядом слившийся с морем горизонт, вздохнул — и выпалил: быстро, пылко, пока не растерял решимость: — Что это за бесовщина была в прошлый раз? Кирена переменилась в лице. Её глаза вмиг расширились, в них промелькнуло напряжение; она повернулась к нему и — так несуразно с её обеспокоенным видом — холодно резанула: — О чём вы? — Ты и сама всё прекрасно понимаешь. Руины городов, знамёна Эттвудов, ваши… Ягланские символы. — Кахир пренебрежительно скривился. Он помнил, как тогда же — всего на мгновение — он увидел кровь на её губах и чувствовал, будто она умирает. — Что ты об этом знаешь? Говори. Что я видел, и почему? Кирена задумчиво сморщила губы и едва уловимо нахмурилась. — Я знаю лишь то… Что это было неспроста. Божественное провидение никогда не даётся зря и не приходит, к кому попало. Он чувствовал, что она юлит. Кирена говорила складно, да только ни о чём. — Что это было? — повторил Кахир с нажимом. — Этого я вам сказать не могу… — Почему?! — Потому что я не знаю. Эти видения были ниспосланы вам — не мне. И именно вы должны их понять. Никто другой попросту не сможет. — Не ври мне, женщина. Ты знаешь больше, чем показываешь. Ты ведь сама сказала: с тобой такое уже случалось. «И мне было страшно в первый раз», — он чётко помнил её слова, прорвавшиеся через завесу хаотичных образов. — Верно. Случалось. И, как и вам, никто не мог мне с этим помочь — только я сама была в силах разобраться. — А если я не смогу? — Кахир криво усмехнулся, хотя в том не было причины. — Сможете. — Кирена заверительно кивнула. — Дар даётся только тем, кто может его вынести, совладать с ним. Подумайте. Хорошо подумайте… Ответ лежит на поверхности. Правда всегда кроется в том, что мы пытаемся отрицать. Мы охотнее верим в ложь, чем признаём истину. «Не верьте алым львам. Они верят в ложь, и вас пытаются убедить в ней». — И что это за… Истина? — Это дано понять только вам. Но учтите: пока вы не откроетесь ей — по-настоящему, от чистого сердца не откроетесь, — она к вам не придёт. Быть может, вы сами пока не готовы. А ещё, быть может, время не пришло… «Вы поймёте, когда придёт срок». — Но знайте: то, что должно случиться, — случится. От своей судьбы не уйдёшь. «Владыка предначертал вам иной путь». Кахир начинал понимать — но не признавать, нет. Он не готов был разрушить свой собственный мир, даже если тот был подобен горящей Преисподней. — И всё-таки, — добавила вдруг Кирена, — один совет я могу вам дать… Слушайте своё сердце, свой дух. Освободите его от оков. Он посмотрел на неё — она взгляда и не отводила. Прожигала в нём дыру глазами-морями: из них струился опаловый свет, стрелами вонзаясь прямиком ему в душу, — взором проникала под кожу, под кости… Воздух загустел от взднявшегося облаком тепла — удушливого, дурманящего, властного, сильного… До тошноты знакомого. Теперь он знал, откуда черпает источник эта бесовщина. Кахир не знал, что делать, и сделал то, что было бы единственно правильным в этой ситуации: подавшись к Кирене, он поцеловал её, притянув за лицо. Что бы там ни было, но она — его наложница, и стоило бы заняться тем, чем должно. Кирена, как и в прошлый раз, решила перехватить инициативу. Резко подскочив, она переместилась к нему на колени, обхватила бёдрами, прижалась всем телом, обвив шею руками: такой бойкости и не ждёшь от девушки, чья одна только речь монотонна и безжизненна. Тягучее чувство узлом стянулось внизу живота — собственное тело играло против него. Кахир был совершенно не настроен на плотские утехи, но почему-то всё равно продолжал блуждать руками по изгибам тела Кирены, и платье — катил его подери — на ней было совершенно некстати. Кирена отпустила руки, ладонями упёршись ему в плечи, и принялась неторопливо, но настойчиво тереться о его пах, пока у него не встал. Кахир выдохнул — не сейчас, не здесь… Однако из-под напора Кирены (чудо, что в её худощавом теле нашлось столько силы) выбраться было невозможно. Она продолжала тереться от него, стиснутый тканью вставший член разгорячённо пульсировал, в то время как по телу начинали распространяться отголоски медленно приходящего под размеренными движениями наложницы удовольствия — Кахир шумно втянул воздух и стиснул зубы, стараясь не издать какого-нибудь звука, который здесь и сейчас оказался бы попросту неприличным, похабным. Кирена, в поисках опоры сжав его плечо одной рукой, другой скользнула вниз, под одежду, и обхватила его член. Кахир вздрогнул от обжигающего холода её пальцев, сквозь зубы вырвался приглушённый полустон. — Это неправильно, — осело выпалил он. Кирена приподнялась, чуть отодвинувшись, — но не чтобы остановиться, нет; она лишь устроилась поудобнее, опёршись на спинку тахты, и принялась тягуче водить рукой вдоль его члена. Удовольствие обжигающей волной растеклось вдоль позвоночника. Кахир замычал, пальцами впившись в бёдра Кирены, и она, наклонившись к его лицу, проговорила полушёпотом: — Это неправильно… Но вам это нравится. Ещё днём он вымаливал у Всевышнего прощения — вечером снова пал в пучину греха. Предаётся блуду и разврату, наслаждается этим… До чего же отвратительно. От самого себя тошно. Кахир запрокинул голову и зажмурился, тяжело дыша. — Отбросьте убеждения, основанные на лжи. Поступайте вопреки тому, что считаете правильным, — это и есть первый шаг к освобождению… Кирена наращивала темп, его ноги два не дрожали от напряжения. На сей раз Кахир не смог сдержать стона — от собственного голоса, преломлённого удовольствием, его замутило. Верно, он жалок, раз не может противостоять самому себя. — Не сдерживайте себя. — Кирена звучала, как мятеж против его собственных мыслей. — Остальное — отпустите. Делайте то, что вам велит чувство. Чего вы хотите сейчас? Подумайте… Со мной вы ведь всё что угодно можете делать… Она снова замедлилась, точно издевалась. Чертовка. — Сядь на него, — прохрипел Кахир. Кирена отстранилась, чтобы поднять юбку платья (какими же долгими были эти мгновения, пока его тело жаждало долгожданной разрядки), и опустилась на его член влажным лоном. Всё кончилось быстро — Кахир облегчённо выдохнул, обмякнув, и Кирена слезла с него, фыркнув с каким-то… Огорчением, что ли. Поднявшись с тахты, оно отошла в сторонку, чтобы, столь небрежно и неряшливо, обтереться собственным же платьем — Боже праведный, что они вытворяют?.. Даром что стыда, от которого он ещё недавно готов был заживо сгореть, не осталось: речи Кирены, напоминавшие в тот момент скорее усыпляющее шипение змеи, возымели свой эффект. Да горит оно всё синим пламенем! Грехопадение, как же… Кахир давно в нём увяз. Если с чем и оставалось смириться, так это с собственной порочностью. Хотя штаны стоило бы натянуть. Скоро Кирена вернулась, нервно поёрзав на месте, и пронзительно — как и всегда, — посмотрела на Кахира: точно хотела что-то выпытать, выпросить… — Что? — Я своё дело сделала. Ну а вы… Она снова поёрзала на месте — он всё понял. Какая, однако, наглая наложница! Гнать бы её с такими дерзкими запросами — да не хочется. Кахир вошёл во вкус и готов был продолжать. Кирена, эдакий Каский в женском обличье, дразнила его одним только взглядом. Только он сомневался, что его хватит на второй подход: придётся искать другие способы её ублажить. — Иди сюда. — Он взглядом указал на свои колени. — И подними… Да, она поняла. Придержав юбку, она устроилась у него на ногах; Кахир запустил руку ей промеж ног и ввёл два пальца во влажное горячее лоно, отчего Кирена рвано вдохнула, инстинктивно подавшись навстречу. Такого ещё не случалось — разбираться приходилось на ходу. Кахир вспоминал, что она делала с ним, и подражал медленному, настойчивому темпу — Кирена мычала, щурилась, но не то, чтобы изнывала от удовольствия. Кахир не ставил себе никакой цели, кроме как поразвлечься, но теперь задумался о том, что, возможно, делал что-то не так. — Как-то… — Кирена сморщилась и соскользнула с его пальцев. — Как-то всё не совсем так, как нужно. — А как? Она вздохнула и отмахнулась: — Неважно, оставьте это. Нужно, чтобы я доставляла вам удовольствие, а не вы пытались ублажить меня. — Нет, Кирена. — Едковатая усмешка слетела сама собой. — Считай, ты пробудила во мне запал — я задался целью. Что мне с тобой сделать? Скажи… — Есть одна мысль… Но я не знаю, понравится ли она вам… Там, откуда я родом, известно много способов делать женщине приятно… — Например? Не то, чтобы он не знал примеров. В Дасхатской империи, какую бы планку богобоязненной нравственности она не старалась задавать, своих тёмных секретов хватало — взять хоть те же публичные дома, прячущиеся в подвалах кабаков и таверн. Грязь, что там царит с подачи знатных мужей и заморских рабынь и жриц любви, вовек не отмоешь… Как не отделаешься и от слухов, гуляющих о разврате, что там творится. И всё же, ему было интересно послушать, что предложит Кирена. У ягланов нравы-то небось и того похуже. — Например, когда мужчина орудует языком… Прямо там. Лучшее из того, что она могла озвучить; но Кахир всё равно не представлял, как это. Кроме как чтобы обзавестись наследником (что, впрочем, пока продвигалось безуспешно), он и не думал о плотских утехах. Да и… Грешно это. Нельзя. Неправильно. Вина всё равно колет — проклятье! — Что ж… Тогда ложись. — Снова эта нелепая непрошенная усмешка. Кирена опешила, сделалась смущённой, смятённой и растерянной, будто сама пожалела о том, что предложила, но покорно последовала его просьбе и готовно развела ноги. Места на тахте было мало — Кахиру пришлось опуститься на колени на полу: всяко лучше, чем свернуться в три погибели. И, оказавшись лицом к лицу с её промежностью, он, право, растерялся, ужасаясь тому, как дошёл до подобного, — в одно мгновение показалось, что это страшнее, чем война… Кахир пальцами провёл меж мягких влажных складок — когда его рука прошлась по выступу, Кирена ощутимо вздрогнула и призывно промычала, дав понять, что это было именно тем чувствительным местом, над которым, как она сама выразилась, придётся «поорудовать». Кахир коснулся её языком и медленно, нерасторопно, как бы подсупаясь, провёл к верху — Кирена тут же отозвалась бурным стоном, успев проглотить его лишь в последний момент. Ей стоило быть потише; но Кахир не стал ничего ей говорить — в пору сказать, такая острая реакция ему прельстила. Ощутив уверенность, он продолжил. Кирена изгибалась, ёрзала на тахте, царапала ногтями ткань — другой рукой зажала рот, глуша всплески собственного голоса, исполненного удовольствием. Кахир понял: нужно наращивать темп — она тут же воспротивилась: — Нет… Нет… — Она зашипела, проглотив сдавленный стон. — Помедленнее… Как раньше… Кирена изогнулась, как прут, сочась влагой, и едва не заскулила, когда он вставил в неё пальцы, подавшись им навстречу. Она была на пределе — беспокойно помахивала бёдрами; приподнялась на локтях, прогибаясь назад; и тут же — обмякла, испустив протяжный измождённый выдох.***
Ночь выдалась дивной — у Кирены до сих пор всё животе комом скручивалось, стоило об этом вспомнить. Такого она от себя не ожидала; как, впрочем, и от Кахира. Возможно, в том виновато буйство наррака… Но, так или иначе, она, наступив себе на горло, своего добилась — Кахир стал пробуждаться от обманчивых иллюзий, что навязал ему дасхатский еретический порядок, даже если способ пришлось избрать весьма нестандартный. Но… При таком раскладе другого и не придумаешь. Сейчас Кирена — наложница дасхатского халлетара, и действовать должна исходя из своего положения. Вернувшись в гарем уже после того, как прошёл завтрак, она, к собственному облегчению, не застала сборища девушек в общей комнате — лишь тройка-другая трудилась здесь, прибирая полки и столы. И всё же, даже их хватило, чтобы поднять страшный шум. Как только Кирена переступила порог общей комнаты, девушки всполошились, загалдели и обратили к ней угрюмые взоры, в которых читалась не то ядовитая зависть, не то… Страх. Иманна, это Анхарово отродье, тоже была среди них. — Ну что? Вернулась? — Бросив тряпку на полу, она устремилась к Кирене. Та стиснула зубы и глубоко вздохнула, собираясь с силами: ох, начнётся ведь сейчас… — Признайся же, ты приворожила его? Зельем любовным опоила? Что ты сделала? — Не твоего ума дело. — Ах, не моего ума? Ты на себя-то посмотри… — Иманна нарочито прошлась по ней снисходительным взглядом, напоминающим животные взоры всяких проходимцев на невольничьих рынках, и пренебрежительно. — Да ты точно ведьма. Чёрная карранши. Травы она вчера собирала с Хессией… А может, ритуалы свои тёмные проводила? — Может. А может и нет. Так я и скажу тебе… Но если уж ты думаешь, что я ведьма, то стоит быть поосторожнее. А то ведь одним вечером ляжешь, а на утро уже и не проснёшься. — Ты мне угрожаешь?! — Даю любезный совет, раз сама по себе ты пустоголовая и недалёкая. Как ты там сказала… «Твоя звезда — это искра, которая погаснет на ветру». И как она, погасла? — Кирена красноречиво выгнула брови, Иманна аж скривилась, затравленно, но одновременно с чётко ощутимым презрением зыркнув на неё исподлобья. — Да, это искра… Искра, которая превратится в такой пожар, что его никто не сумеет потушить. А таким, как ты, остаётся только наблюдать и увязать в трясине собственной зависти. — Не разговаривай со мной так. — А то что? Что ты мне сделаешь? Иманна схватила её за волосы, притянув к себе. Кирена зашипела, вцепившись в её руку, но та только раззадорилась, встряхнула её, натягивая пряди до жгучей боли. — Сейчас я покажу тебе, что я с тобой сделаю… Я протащу тебя за волосы по всему дворцу, чтобы каждый мог плюнуть тебе в лицо, ведьма. — Будь ты проклята! Иманна оттолкнула её, фыркнув с отвращением. Кирена отшатнулась, шумно выдохнув носом, который ширился от гнева, равно как и её глаза, налившиеся злобой — ей стоило больших усилий, чтобы сдержаться и не разорвать в сей же миг эту мерзкую шавку в клочья. А она ведь могла — прежде, чем та успеет моргнуть. — Говорю же — ведьма! — Иманна надменно ухмыльнулась. Девушки, собравшиеся вокруг них, — свидетельницы этого позорного представления, — зашептались, кивая в поддержку склочной наложницы. — Иманна, оставь её. — Услышать голос Джаханны Кирена никак не ожидала, тем более уж — в её защиту. Она обернулась: Джаханна перешагнула порог общей комнаты, шелестя бледно-жёлтым платьев, и встала рядом с Иманной. — Незачем тратить силы на эту дешёвку. Пусть делает, что хочет. Всё равно госпожа скоро отправит её обратно на невольничий рынок — в лучшем в случае. Ну а в худшем, выставит из дворца без гроша в кармане… — Закрой рот, Джаханна, — шикнула Кирена. Подумала же: в защиту — как же… Из всех змей, которыми полнился этот дворец, Джаханна была самой ядовитой и проворной. — А ты кто такая, чтобы мне указывать? Возомнила о себе невесть что — думаешь, Нравственная наложница не знает о твоих выходках? Она просто молчит, терпит: а вдруг ты понесёшь? Хотя ей этого, честно говоря, совсем не хотелось бы. Такая мать для её внуков — не приведи Всевышний, так она сказала. — Я вырву тебе язык. — Напрасно ты рычишь на меня, Кирена. Посмотришь, что ещё будет. Остаться в этом гареме тебе поможет только чудо. Даже твои колдовские чары тебя не спасут. Они бы, наверное, так и продолжили грызться — если бы не пришла Джина, окликнув всех присутствующих суровым возгласом и ударив каблуком и пол. Все разом замерли. Джаханна отошла от Кирены, та — от неё. — Что вы здесь устроили с утра пораньше?! Мне что, палками вас избить?! Никто ей не ответил. Джина смерила сварливую троицу разочарованным взглядом и не повременила с тем, чтобы отчитать поочерёдно каждую: — Тебе не стыдно, Иманна? Ты столько времени в гареме, должна бы новеньких поучить уму-разуму… Ну а ты, Джаханна? Наша госпожа оказала тебе такую честь, сделала одной из своих личных служанок… А ты решила опорочить её титул. Какой позор. А что касается тебя, Кирена… Я уж промолчу. Не пристало фаворитке халлетара вести себя подобным образом. Она не ослышалась? Все нравоучения Джины прошли мимо ушей, стоило ей произнести одно единственное слово. — Фаворитке? — Кирена непонимающе нахмурилась. — Да. Это я и шла сообщить — но пришлось вот вас, овечек неразумных, разнимать. Наш халлетар пожаловал тебе титул фаворитки и некоторые подарки. Заносите! Из-за дверей вышли евнухи. Один передал Кирене мешочек монет, другой — шкатулку. Девушки, те немногие, что здесь были, разошлись изумлённым гулом: этого не может быть, говорили, она точно ведьма… Пусть так. После того, что было ночью, неудивительно, что Кахир одарил её такой щедростью. Кирена открыла шкатулку. Там она нашла перстень с синим камнем, жемчужное ожерелье и пару серебряных сережёк-колец — первый поспешила надеть на палец и, вытянув руку, отметить красоту, благородство и изящество синего камня. — Ну а теперь… — Джина вздохнула. — Собирай свои вещи. Ты переезжаешь в комнату для фавориток. Будешь жить теперь отдельно. Снова этот гнусный шёпот. «Хвала Владыке», — подумала про себя Кирена и заулыбалась. Джаханна демонстративно фыркнула и ушла, Иманна ретировалась вслед за ней. Джина дождалась, пока Кирена соберёт в сундук, принесённый евнухами, свои скромные пожитки, и вместе они двинулись в крыло для фавориток и халли — одинокое и пустое, тихое и безмятежное… — Начинается новый этап твоей жизни в гареме, — чеканно вещала Джина, пока они шли. — Должна сказать, я поражена. Наш халлетар не славится мягкостью — он холоден и неприступен, и, так уж повелось, что до сих пор у него не появилось ни одной фаворитки. Ты, Кирена, первая такая. Уж не буду спрашивать, как тебе удалось и что ты такого сделала… Но предупрежу, что такая благосклонность со стороны халлетара может принести тебе много проблем. Ты видишь, как реагируют на это другие девушки. Они этого просто так не оставят. — Не моя вина, что они скучные и неинтересные. Джина прыснула. — Поумерь свою гордыню. Даже если ты и права, это не повод вести себя высокомерно и провоцировать остальных. Женская ревность — страшная вещь. Помнишь, что я тебе рассказывала? Помнишь. Тебя здесь и так недолюбливают. Ведьмой прозвали. Если не хочешь однажды обнаружить яд в своей тарелке — будь добра вести себя сдержанно и осторожно. Безрассудство и чванство тебя в могилу сведут — не то, что на невольничий рынок. Они пришли в комнату, которая теперь принадлежала Кирене: небольшая, но аккуратная и светлая — и даже с окном, открывающим вид на сад. Аж камень с плеч. Тошно было всё время находиться среди девушек в гареме, просто невыносимо — теперь она наконец-то обретёт покой и умиротворение. — Чуть позже, как у нас тут заведено, тебе в услужение приставят двух девушек — их я выберу лично. Что скажешь, Кирена? Может, Джаханну тебе прислуживать заставить? Или Иманну? Или сразу двоих? — Ты издеваешься надо мной? Боже упаси… Видеть их не желаю. — И хвала Всевышнему! Хоть цапаться, глядишь, перестанете, как порознь побудете… Ты не волнуйся, я выберу самых покладистых. Мне всё-таки склоки здесь не нужны. Может, у тебя есть кто-нибудь на примете? Вопрос не из лёгких: кого ж тут припомнить, когда все вокруг её ненавидят? Кирена задумчиво закусила губу изнутри — и, немного погодя, выдала: — Далия. Пусть она будет… И ещё кто-нибудь. — Далия… — Джина хмыкнула. — Да, помню её, хорошая девушка… Что ж, пусть будет она. Со второй решу чуть позже. — То есть… У меня теперь будут прислужницы… И мне больше не придётся работать? — Конечно нет. Где это видано, чтобы фаворитка спину гнула? Живи себе в своё удовольствие. А кроме того, теперь ты можешь сама посещать халлетара. — Джина сказала, и та тут же оживилась: глаза так и загорелись от радости. — Однако… Это не значит, что ты можешь вламываться в его покои, когда тебе вздумается. Когда придёшь, ты должна сначала уведомить камера и дождаться позволения войти. Ты меня поняла? Кирена кивнула — а в мыслях уже воображала, как ночи напролёт будет проводить с Кахиром. Она не должна с ним расставаться, ни на шаг отходить не должна. Должна быть с ним рядом, всегда и везде, направлять его… Разве не для этого Владыка создал её? — Тогда я пойду к нему сегодня же. — Ну-ну, попридержи коней. Сегодня у халлетара своих дел хватает — он-то, в отличие от тебя, не прохлаждается дни напролёт. Не всё сразу. Ты пока здесь обживись, хорошенько всё обдумай… — А что тут думать? Я — фаворитка. — Мало просто стать фавориткой, куда важнее задержаться на этом месте. Это и так случится. — Ещё важнее — родить наследника и стать халли. Уж это пока никому не удавалось… И не удастся. — Однако теперь я даже не удивлюсь, если удастся тебе. Ей — так тем более. Кирена вздохнула, не выдавая тяжёлых мыслей, с которыми сама давно успела примириться, и произнесла: — Да будет так.***
Джаханна затёрла тряпку до дыр, яростно намывая пол до блеска и скрипа, и, наконец, не выдержала — с силой швырнула её в стену. Всего на мгновение тряпка припечаталась к стене, а после упала, издав мокрый шлепок и оставив влажный след на бледном камне. Хорошо бы так голову Кирены об неё приложить! Это несправедливо. Джаханна подобрала изуродованную её усердием тряпку, ведро с грязной водой и отправилась всё это дело слить — на сегодня с уборкой было покончено. Халли Равенне, благо, её услужение этим вечером было не нужно. Несправедливо. В общей комнате, как и положено в этот час, проходил ужин: сегодня он сопровождался на редкость бурными разговорами — даже Агнус и Джина не могли усмирить этот нескончаемый трёп. Все они шептались лишь об одном: Кирена, Кирена, Кирена, снова Кирена, только Кирена! Несправедливо. У Джаханны не было аппетита, как и желания обсуждать эту проклятую ведьму. Пусть сгинет, пусть сквозь землю провалится. Несправедливо. Будь Джаханна настолько глупой, непременно вцепилась бы ей в волосы, как это сделала Иманна. И сделала бы с ней всё, о чём говорила Иманна — даже больше того. Невиданное самообладание чудом удерживало её от того, чтобы совершить непоправимое; но — Джаханна готова была поклясться — будь её воля, она заставила бы Кирену молить её о смерти. Эта эстлирская сука разрушила её жизнь. Из-за неё они оказались в плену у дасхатов, из-за неё кочевали по невольничьим рынкам и стали рабынями во дворце дасхатского халлетара. Джаханна могла быть королевой Пелагора и проживать свою лучшую жизнь — нет, Кирена всё разрушила! Она могла вернуть утраченное и найти себе место подле сына халлета — нет, Кирена всё растоптала! Девка-монашка, чей образ беззаветной богомолицы рухнул, как только они оказались в этом треклятом дворце, раз за разом стояла у неё на пути и отбирала всё прежде, чем Джаханна могла хоть что-то заиметь. Пока та наслаждалась благоденствием в комнате фаворитки, она натирала мозоли на руках, сбивала колени о холодные твёрдые полы коридоров и гнула спину до боли во всём теле. Всё должно быть ровно наоборот, да не вышло. Джаханна, пренебрежительно, как портовая шлюха, отосланная из покоев халлетара, была вынуждена ночевать в бельевой, чтобы скрыть этот позор — а Кирена… Это несправедливо! Джаханна вышла из-за стола, игнорируя вопрошающие взгляды девушек, и, не произнося ни слова, вылетела из общей комнаты. Неплохо бы выйти в сад, вдохнуть отрезвляющего вечернего воздуха и вернуть утраченное спокойствие — туда она и направилась; но по пути встретила Люцеллу: пришла на звуки надрывного плача, сказать точнее… Девушка притаилась в тени колонн, подпирающих длинный широкий коридор, что вёл к выходу из гарема, свернувшись в клубок на полу. Не то, чтобы Джаханне было дело до несчастий очередной возможной соперницы… Но родившийся в голове замысел просто не позволил пройти мимо, упустив такой шанс. Она окликнула Люцеллу, и та тут же разразилась недовольным бухтением: — Что тебе нужно? Оставь меня в покое. Уйди. Не хочу ни с кем разговаривать! Ещё одна бесноватая дура. Джаханна глубоко вдохнула и возвела глаза к потолку, мысленно взывая к спокойствию, сохранять которое становилось всё сложнее, и произнесла, примирительно подняв руки: — Спокойней. Спокойней… Я всего лишь хотела справиться о твоём самочувствии. Вижу, что оно у тебя, мягко говоря… Паршивое. — А какое оно может быть?! — взвыла Люцелла. — Поставь себя на моё место! Я была у халлетара дважды. Дважды! Думала, что понесу… Но регулы как шли, так и идут… Лекарши ничего не знают. Говорят, что они могут идти и на ранних сроках, так что пока ничего не ясно… Халли Равенна грозилась выгнать меня, если я не рожу ей внука! Мне страшно. Я не хочу оказаться на улице. Не хочу вернуться на невольничий рынок. Вдруг от этого я потеряю ребёнка, если он есть? А если нет? Я должна была пойти к халлетару снова… Но теперь это вряд ли возможно. Появилась Кирена. Она стала фавориткой. Фавориткой! Хотя она не сделала ничего! Она была у него только два раза! Два! И прошла всего неделя! Что она сделала? Как ей это удаётся? Из-за неё я никогда не попаду к халлетару! Из-за неё я… Прорвавшиеся с новой силой слёзы не дали ей закончить свою горестную тираду. Люцелла уткнулась лицом в колени и тихо завыла, хрипя от неконтролируемых рыданий. Несчастное создание… Доведённая до отчаяния и страха, цепляющаяся за последний шанс сохранить некое подобие достойной жизни, пусть в качестве дасхатской рабыни… Бог знает, на что она готова ради этого… — Тише. — Джаханна приблизилась к ней и присела на корточки, утешительно накрыв ладонью её руку. — Всё образуется… — Нет, не образуется! — Люцелла вскинула голову и впилась в неё взглядом опухших, красных и совершенно безумных глаз. — Всё кончено. Я умру. Умру. Умру… — Нет, не говори так! Нельзя. Ты сама себя настраиваешь на такой исход, разве ты не понимаешь? Чтобы что-то получить, нужно за это побороться. — Бороться? Я не могу бороться. Я слабая и глупая девчонка… Я… Я ничего не могу… — Потому что ты сама себя в этом убедила. Вспомни, как ты попала в этот дворец. Наверняка это было тяжёлое испытание. Плен, невольничьи рынки… Я не знаю, что было с тобой, но помню, что было со мной. Меня едва не убили. Потом связали. Вели пешком до моря — через полмира, считай… Я попала в Исхафрон. Потом в Рахтар, в Перрицу, в Мантрис, в Урису, в Докард, а потом и сюда. Меня продавали, как вещь, и покупали, как вещь. Я вынесла голод, холод и болезни. Всё вынесла. Думаешь, мне здесь легко? Думаешь, мне не обидно? Но я терплю. Вспоминаю то, что уже пережила, и верю, что переживу и это. Теперь вспомни себя — и тоже поверь. Если ты попала в этот гарем живой, значит, остальное перенесёшь и того легче. Люцелла перестала рыдать. Утёрла слёзы, нос, тихо всхлипнув напоследок — но всё ещё полнилась сомнениями и страхом. Её глаза лихорадочно блестели, тело пробирала слабая дрожь. — Я не знаю, — прохрипела Люцелла. — Даже если и так… Если я что-то сделаю, она убьёт меня, эта ведьма. Проклянёт. Обречёт на страшные мучения… — Она может. Вряд ли она и в самом деле ведьма, конечно… Но она коварна и опасна, как ядовитая гадюка. Она всех нас отравит этим ядом — только… Если кто-то от неё не избавится. В Люцелле пробудился живой и абсолютно нездоровый интерес: то-то же, вот и оно… В борьбе за собственную жизнь люди иногда готовы на страшные вещи: особенно, когда терять уже нечего — а положение Люцеллы таковым и было. — Или ты, или тебя. — Джаханна понизила голос. — Не хочешь умереть — убей. Подумай о себе, о ребёнке, которого ты, возможно, носишь… Кому из вас будет хорошо, если Кирена вдруг возвысится? Первой она, конечно, избавится от Иманны — все знают, как они друг друга не любят. Потом перекинется на меня. А после… И до тебя очередь дойдёт. Неужели ты допустишь такое, Люцелла? Неужели согласна жить в вечном страхе, пока ждёшь, когда Кирена нападёт на тебя? Действуй проворнее. Верховенство одерживает тот, кто наносит первый удар. Утром у Люцеллы начнутся регулы, и она поймёт, что терять ей больше нечего.