Горностаи рынок составят

Катится веретено дня, месяца, недели, в этой канители Ричард еле успевает заметить, как набирает массу новый мост — волей судьбы, рьяных дождей или изгибов шеи лебедей в парке рынок долго не может определиться с местом, или неведомые никому небесные глашатаи, божественные горностаи не приходят к компромиссу, кусают друг друга за виляющие тела — лебеди аккуратно спускаются на воду, величественно забирают кусочки булки с глади. «Это странно, — говорит Ричард, заправляя темноту пряди за ухо, — гулять наверху», Дверь соглашается, особенно когда так много дел, они обрывают плащ, грызут лацканы, запрыгивают на плечи и тянут вниз, рыбный бриз бьёт в лицо, но в Нижнем Лондоне бывает и хуже, и более пахуче, Ричард почти не замечает его. Дверь прячет нос в строчку меха от ветра, Ричард рассказывает ей про районы, улочки, скверы — «красивые оконца» — кто придумывает выплавлять из чёрного и блестящего, как тело змеи, металла, украшения для окон, изгибать их по форме слезы, Дверь закатывает глаза: «ты выдумал половину истории», Ричард парирует: «абсолютно всю!». Шуршат фонтаны, сбиваются колёсики у детских колясок, рынок плывёт по течению, как меховой воротник в жидкой толпе парка, рынок причаливает, горностаи распускают собрания и белый стол пустеет, вместо бутылки воды миска с морковью — «эй, шаг вперёд, не мечтай!» — рынок останавливается не в стекле торговых центров с зеркальными полами, не в пыли библиотек, а в подвалах разрушенной церкви. Это пригород, особый мир, которым правят велосипедные колёса, многие тащат их как товар или надежду обменять на тарелку карри — есть относительно круглые, есть погнутые, есть треугольные или с четкими углами, полностью состоящие из одних спиц и вообще без них, со сгоревшими от скорости покрышками и огромным слоем толстой резины. В церкви случаются мировые войны и рождения четверняшек с родимыми пятнами на лбу, похожими на раскрытую пятерню, это тупик всех велосипедных прогулок, дальше стелится трава и чертящая кирпичная крошка, Ричард смахивает вместе с ней неприятное ощущение моста. Разбитый орех алтаря, пережёванная чудовищем скорлупа, церковь мала, но подвалы в ней обширны, длинны, совершенно не узки и тянутся до самого Биг-бена, или ещё дальше, дальше лысых гор и песочных дорог, на которых прохлаждаются мальчишки из пригорода, дальше канализаций, жарких островов и материков, сделанных изо льда. Подполы, секретные комнаты сожраны зеленоватой плесенью, вместо времени теряют болты и прибитые косяки, стены как огромные куски бетонного пирога — внутри сыро, но терпимо, валяется иссохшая книга, Ричард моргает, кто-то более рукастый уже подбирает её, интересно, это дневник, Библия, или что-то прозаичнее, Ричард сворачивает в очередное ответвление от центрального коридора. Мост сегодня чертовски мил, не зажёвывает никого, кто переходит вместе с Ричардом — Дверь говорит, что ей очень жаль, но в поместье сами собой рождаются дела, которые теребят её за волосы, лезут на плечи, раскрывая карманы, и никому нельзя их поручить — только собственноручно отвесить крепкие щелбаны и решить, стереть в пыль. Ричард в одной из самых больших комнат, но её треть занимает шатёр, местные называют его театром: «на сегодняшнем рынке будет полное выступление», «собирай весь скарб, народу будет тьма!», шатёр пахнет карри и только что сваренным зефиром, это новое любимое лакомство у всех местных обывателей. Ричард проходит за занавес, грузные бордовые портьеры, про них складываются легенды — они сотканы из крови всех, кого проглатывает мост, Ричарда иногда передёргивает от прикосновения бархата к плечам — ведь никто точно не знает, откуда крысит, продавший ткань, добывает её. Сцена и следующее пространство всегда кажется больше, чем комната, чем три, это из-за удушливой темноты и железнодорожных фонарей, они чадят то персиково-розовым, то кобальтом самого глубокого космоса. Здесь бочки с едой для ламп и смазывающих механизмов, двери в тысячу и одну гримёрку, Ричард прикидывает, что ещё рановато — устраивается в углу, наблюдает, как медленно оживает рынок, раскладывается, словно палатка. Тентов, всевозможных палаток, складных навесов и прилавков здесь куча: альбинос с глазами цвета душных роз налаживает прилавок, ловко работая шуроповёртом, он никогда не снимает серого плаща и торгует диадемами, кольцами, бусами и самыми надёжными амулетами, скрюченными из проводов, медных проволок — рядом с Ричардом раскачивается один узел, синий с белыми пятнами краски, как звёздное небо, странно, что его никто не скрывает и не присваивает себе, Ричард толкает сплетение проволок, похожее на воланчик для бадминтона, в синей юбке мелькают белые крапинки. Ожерелья вьются по манекенам, одни зелёно-синие и вьются вокруг шеи, другие томно-красные и опоясывают грудь, но все ужасно грязные, Ричард переводит взгляд, неподалёку старина Бейли теряет перья, видимо, галки сегодня покупаются с неохотой, а на знания спрос есть всегда. Бейли приплясывает вокруг мальчика с аккордеоном, гармонь раздувается, как кузнечные мехи, клетки Бейли под напором птичьих клювов теряют дверцы — печатные платы, и блестящие медью прутья, Бейли пытается угомонить прожорливый клюв, птица не кричит, а смеётся, и от этого смеха седеют вороны. Ричард присматривается к мальчишке: кто таков, откуда, грязная куртка и измазанные в саже рукава, ладони в угле, наверное крысит, чертовски везучий крысит, раз мост не пережёвывает его в темноту и в чехле от аккордеона что-то блестит, шелестит, подпевает или пародирует стук клавиш, такое можно обменять не только на тарелку с карри. По просторам рынка ходят длинноногие блондинки, как финки, блестят кровавыми губами, продают и обменивают сдутые и проколотые воздушные шары, велосипедные покрышки, паренёк с очками неправильной форме ластится к одной, под мышкой велосипедное колесо, прошедшее, судя по виду, и тиски, и гору из валунов, и извергающийся вулкан, и дыхание дракона. У прилавков стихает шёпот, слышно только перестукивает сердец, хотя это несколько преувеличено, приукрашено, постоянный ропот на рынке как константа — прогуливается толпа низкорослых и рыжих, Дверь как-то рассказывает, что это древний род ведьм, гадальщиц, прорицательниц, настоящих, никогда не водящих за нос, но и не предсказывающих что-то хорошее. Они редко где-либо появляются, их многие если не боятся, то опасаются — торговка карри скрывается в прилавке, может, садится, чтобы достать бутыль с соусом, может, прячет взгляд — одна ведьма оставляет ей карту, чертовски интересно, какую, но не разглядеть, ведьмы прячутся за углом. Впрочем, Ричарду уже пора — блуза, выпрямленная паром, пара потайных шнурков, фокусов, о которых знает только мальчишка-подносчик, Ричард снова толкает амулет из лавки альбиноса — помнится, он то ли от сглаза, то ли на удачу, или всё вместе: удача, отводящая злые глаза, Ричард опускает потайной рычаг и поднимается на сцену. Это больше выступление огня, ловкого и вертлявого, чем Ричарда, поначалу неповоротливого, неуместного, кажется, что тело сделано из другого теста, не для законов, обитающих здесь — Ричард решает больше никогда не вешать нос, это ведь не пальто и не вымокший плащ, и теперь огонь фантазирует за его плечом. Он крестьянин, или порядочный купец, семьянин, а может быть вдовец, оплакивающий убитую болезнью жену, сапоги при шпорах, и весь мир в кармане брюк, как вдруг что-то происходит, мальчишка-подносчик переключает вентили, выкатывает огненное колесо. Сгущается ночь, меняется мир, солнце становится луной, теперь герой вампир, вурдалак, оборотень, или такой же человек, только находящий язык с огнём, он отслаивается, отваливается от родной деревни, убегает в мыльные черные декорации, для старины Бейли это лес, для мальчишки, оставившего аккордеон, это пещера в огромной горе. Здесь герой подвластен самому себе, изучает, на что способен, огонь отражается в глазах Ричарда, рисует ему и страх, и удивление, он мимолётно оглядывает зал, теперь убеждается, что Бейли здесь, хотя видит все номера по тысяче раз. Ричард высекает искры из колен, опаляет камень стен, рисует углём оленей с бархатными рогами, заходит глубже в пещеру, в лес, приоткрывает одно из главных чудес — отрезает себе кисть пламенным лезвием, так много костей, хрящей и других мелких побрякушек содержит такой маленький отрез. Теперь герой одет не в невинный белоснежный шёлк, а в блестящий, как кожа змеи, жилет, он похрустывает на спине. Мир превращается в круговерть, сворачивается сырную лепёшку — Ричард знает, куда направится после выступления — это горящее колесо, прожорливые капли огня лижут лодыжки, игрушечные вспышки, ловкость тренированных рук — Ричард спрыгивает, смахивает сам себя с бешено вращающегося горящего колеса. Сажа устилает щёки, и в глубине пещеры, за самым толстым стволом дерева герой находит то, что ищет: кроткую девушку из хлебной лавки, бескрайнее поле, на котором можно возвести дом, или сжечь его дотла, и пламя коснется неба, сырного шара луны, надо же, торговцы едой выдумывают что-то упрямое, раз оно так настойчиво лезет в голову. Или герой ищет что-то ещё, мальчишка-подносчик никогда не делится своими интерпретациями, только соглашается с версией про продавщицу. Номер небольшой, но зрелищен, как уверяет маркиз, старина Бейли и Дверь, Ричард никогда не думает, что его стезя будет сделана из плазмы — огонь идёт за ним, преследует, перебивает, жжёт покрышки автобуса, везущего Ричарда в Лондон, не боится ни дождя, ни града, прожигает угольком зонтик. Рано или поздно доберётся до головы, но, увы, это будет нескоро, да и вообще, толстые балки сгорают медленно, герой на сцене счастлив. Номер заканчивается, как расплывается и в итоге затухает свеча: медленно, пачкая подсвечник, руки убитого писца и всё вокруг, Ричард скоромно кланяется, пряча в поклоне задумку для нового номера. Следующим будет представление крох-альбиносов, все в серых плащах, будут петь звенящую, почти церковную песню, она новая, Ричард, наверное, останется послушать, малютки точно родственники того мастака амулетов и оберегов, прячущегося под капюшоном. Ричарду никогда не удается их сосчитать — состав всегда меняется, то увеличивается, то уменьшается, они одеваются так же, как мастер, будто пародируя старшего братца, предводителя, прародителя. Ричард переодевается в свой привычный наряд, убирая кожаный жилет в темный шкаф, выходит через потайные ходы, обходя бочки с маслом, здесь можно выйти в совершенно другой конец рынка, интересно, зачем церкви такие подвалы. Лампы ленивы и немного глупы, чадят, воздух становится тёмной непривлекательной пудрой, белый окрашивается в озёрно-зелёный, Дверь расстёгивает куртку с зеленоватым мехом. — Неужели леди Дверь порешала все неотложные дела ножом или наплевала на них? — И то и то, фокусник, — Дверь убирает прядь с лица, волосы кажутся синими, как ночь над железнодорожными путями, лампы так вспоминают прошлую размеренную жизнь, понятно, но Ричард не советует этим увлекаться. Дверь точно останется послушать выступление крох, а Ричард с ней, значит с забегаловками, где продавцы забывают про оплату заказов, придётся повременить, она клюёт Ричарда в губы и осекается от тепла. — Ты что, правда ешь огонь?