Любовь

Любек – аккуратный северный немецкий городок с готическими соборами, зданиями XIV века и древними ганзейскими традициями, растоптанными нацистским сапогом меньше полувека назад. Джон Эйвери бродил по узким улочкам старого города, не ощущая шарма минувших столетий, наталкивался на прохожих, слепо смотрел в их лица ничего не выражающим взглядом и продолжал брести наугад. Ему нужно убить время до темноты, когда он сможет сесть во взятый напрокат старенький серый фольксваген и, пропетляв положенное по инструкциям время, чтобы стряхнуть возможный «хвост», снова отправиться в тот старый заброшенный дом, стоявший так удобно – вдалеке от дороги, а значит в стороне от любопытных глаз. Что может делать приличный, хорошо одетый английский джентльмен, в немецком захолустье ночью, один? Эйвери усмехнулся горько и страшно, напугав аккуратную старушку, выходившую с пакетами из булочной. Он будет ждать, как и две предыдущие холодные и промозглые ночи. Ждать и надеяться на чудо. Хотя чем дольше он ждет, тем меньше шансов, что чудо это произойдет. Что тот, кого готовили к никому не нужной и смертельно опасной операции, кого забросили на территорию враждебного государства, вооруженного одним ножом и передатчиком столетней давности, кого с легкой душой предали там, на самом верху, сумеет вопреки всем законам мироздания и здравому смыслу вернуться назад. – Вы бросаете его на гибель!.. – Мы отказываемся от него. Это, конечно, некрасиво. Но его уже все равно, что поймали, разве не ясно? – Вы не сделаете этого! – воскликнул Эйвери. – Нельзя его просто бросить там из-за какой-то паршивой дипломатической причины!.. Холдейн в ярости повернулся к Эйвери: – Уж вам-то не следовало бы жаловаться! Вам нужна была вера, не правда ли? Вам нужна была одиннадцатая заповедь для вашей редкостной души! – Он указал на Смайли и Леклерка. – Вот вы и получили, вот закон, который вы искали. Поздравляю, вы нашли его. Мы послали Лейзера, потому что так было надо, мы бросаем его, потому что должны. Это и есть та дисциплина, которой вы восхищались, – он повернулся к Смайли. – И вы тоже. Вы достойны презрения. Вы стреляете в нас, потом читаете проповеди умирающим. Убирайтесь. Мы – технические специалисты, мы не поэты. Убирайтесь! – Да, – сказал Смайли, – вы очень хороший технический специалист, Эйдриан. В вас уже не осталось боли. Техника для вас – жизненный принцип… как у проститутки… техника вместо любви, – он замялся. – Вспомните праздник победы, флаги… новая война зарождается в старой. Все это уже было, верно? А человек ваш… просто отчаянный. Успокойтесь, Эйдриан, вас бы все равно не послали по здоровью, – он выпрямил спину и продолжал другим тоном: – Получивший британское подданство поляк с уголовным прошлым бежит через границу в Восточную Германию. Договора о выдаче преступников нет. Немцы скажут, что он шпион, что доказательство тому – передатчик. Мы скажем, передатчик ему подсунули, и вообще мы такие уже двадцать пять лет не выпускаем. Насколько мне известно, он распустил слух, что отправляется на курсы в Ковентри. Это легко опровергнуть: никаких курсов там нет. Итак, он предполагал бежать из нашей страны, мы также дадим понять, что он был по уши в долгах. У него была девушка, как вы знаете, она работала в банке. Все это отлично увязывается с уголовным прошлым, поскольку нам предстоит его придумать… – Он покачал головой. – Как я говорил, все это, конечно, некрасиво. Но к тому времени мы все уже будем в Лондоне. – А он будет вести передачу, – сказал Эйвери, – и никого не будет на приеме. – Как раз наоборот, – язвительно возразил Смайли, – на приеме будут они. – И, без сомнения, Контроль – сказал Холдейн. – Верно? – Прекратите! – вдруг воскликнул Эйвери. – Ради Бога, прекратите! Если хоть что-нибудь для вас имеет значение, мы должны сейчас же выйти на прием! Во имя… – Ну? – с ухмылкой спросил Холдейн. – Любви. Да, любви! Не вашей, Холдейн, а моей. Смайли прав! Вы заставили меня сделать это для вас, заставили меня полюбить его! В вас уже любви не было! Я привел его к вам, мы жили с ним в вашем доме, я заставлял его плясать под дудку вашей поганой войны! Я играл для него на дудке, но больше дыхания у меня не осталось. Если я нанятый вами волшебник, Холдейн, то это моя последняя жертва, последняя любовь, больше я дудеть в вашу дуду не смогу. Дверной колокольчик тихонько звякнул. Кофейня, куда завернул Эйвери, спасаясь от пронизывающего ветра, была полупустой и он смог выбрать столик у окна. С его места хорошо просматривалась улица, но сейчас ему было плевать, следят за ним или нет. Сидя над большой чашкой горячего кофе Эйвери вспоминал, как в первый раз увидел Фреда Лейзера – невысокого, подтянутого человека с битловской шапкой густых каштановых волос, едва заметным славянским акцентом, крепкими руками и застенчивой улыбкой. Вспоминал их совместные тренировки и обязательные ежедневные прогулки, когда Фред, как бы невзначай, очень мягко брал его под руку, от чего ему сразу становилось тепло и уютно. «Лучший из лучших в нашем деле», говорил о нем Леклерк, и у Эйвери не было оснований не верить своему начальнику. Хотя, если задуматься или хотя бы внимательно присмотреться, оснований набралось бы изрядно. Но он просто не желал их видеть тогда, отметал, как несущественное, списывал на стремительность переподготовки. Он поддерживал Лейзера в его иллюзиях, сначала по приказу сверху, а затем уже и по собственной инициативе, не желая терять тот контакт, ту близость, которая народилась и как-то слишком скоро окрепла настолько, что сам Джон уже не представлял себя без нее. Прав был Холдейн, рядом с Фредом он обрел смысл, и веру, и жизнь. Без Фреда все это разваливалось, рассыпалось в пыль. И никто – ни вечно ноющая жена, ни маленький Энтони, ни тем более на ладан дышащий Департамент, не могли ничего с этим поделать. Именно поэтому он остался в Любеке, когда все его коллеги под предводительством Смайли дружно уселись в спецсамолет и отбыли в Лондон, даже не оглянувшись. Их миссия здесь была выполнена, его – нет. Он должен возвращаться в тот дом по ночам снова и снова, сидеть и просто ждать, хотя бы неделю. Только тогда он сможет поверить, что надежды нет. Практически нетронутый кофе в чашке почти остыл. До ночи оставалось еще несколько часов. ~ Девчушке нужно было заговорить зубы и обставить все так, чтобы на нее не пало подозрение в пособничестве. Он заявился к ней, потому что больше идти было просто некуда, и теперь понимал, что из-за него она пропадет ни за грош. Глупая курица дала ему свой адрес из чистого любопытства, а он, идиот, воспользовался ею, даже не дав девушке того, чего ей хотелось больше всего. Просто не смог дотронуться до этой белой, на вид шелковистой кожи… Джон… – Ты одинока, Анна? Есть у тебя кто? –Ты о чем? – Ну, там, родители, парень. Кто-нибудь. Она отрицательно покачала головой: – Только ты. – Послушай, давай застегнем пуговицы на твоем плаще. Мне прежде хочется поговорить. Я тебе расскажу про Лондон. Ты наверняка хочешь послушать про Лондон. Как-то раз я прогуливался по набережной, шел дождь, и там какой-то человек рисовал на тротуаре. Ты подумай! Рисовал мелом под дождем, а дождь сразу все смывал. – Ну, иди ко мне. – Знаешь, что он рисовал? Просто собак, дома, всякое такое. И людей, Анна… Ты попробуй себе представить! Вот так стоять под дождем и смотреть, как он рисует. Его обложили со всех сторон, он это чувствовал. Ну, и пусть! Он все равно человек конченный. Жаль только, что он не сможет больше взглянуть в глаза этому мальчишке-джентльмену-убийце, который, сознательно или нет, подтолкнул его ввязаться в эту авантюру. Черт! Он бы многое отдал, чтобы перед смертью еще хоть раз взглянуть в его красивое лицо, чтобы увидеть на нем хотя бы каплю раскаяния. Ему бы хватило и этой капли, честное слово, Пресвятая Дева! – Знаешь, эти англичане – такие чудаки! Как тот старик на набережной. Они думают, что Темза – самая большая река в мире. Ну, что на это скажешь? А на самом деле – просто грязная речушка, в некоторых местах ее можно перепрыгнуть! Что это за звук? – вдруг сказал он. – Я знаю, что это! Это пистолет, это щелкнул пистолет! – Он крепко обнял ее, чтобы она перестала дрожать. – Нет, это дверь, – сказал он, – дверная защелка. У вас в доме картонные стены. Но вообще, когда такой сильный ветер, разве можно услышать хоть что-то? За дверью скрипнула половица. В ужасе она ударила его, плащ на ней раскрылся. Когда они вошли, к ее горлу был приставлен нож. Лезвие – строго параллельно земле, большой палец – сверху. Лейзер стоял очень прямо, повернув к девушке ничего не выражающее лицо, подчиненное какой-то внутренней дисциплине, – человек, который никогда не забывает о своем облике и профессиональных традициях. Они ворвались в квартирку быстро и как-то сразу, всем скопом. «Непрофессионально», – отметил он, автоматически зафиксировав в памяти четверых светловолосых широкоплечих ребят, как две капли воды похожих друг на друга. – Брось нож! – прокаркал один, видимо старший группы. Лейзер не пошевелился. Глаза Анны, огромные от ужаса, не мигая смотрели почему-то не на него, а на тех, кто по всем приметам, пришли ей на помощь. Она молчала, и ему пришлось слегка надавить на лезвие, чтобы привести ее в чувства. Раздался отчаянный женский крик, слившийся со звуками выстрелов. Он почувствовал, как пуля чиркнула по плечу, а через секунду обмякшая девушка рухнула на дощатый пол. Она была мертва. Чтобы определить это, ему не понадобилось даже прикасаться к телу. Невозможно выжить с пулей, попавшей точно между глаз. Его били долго и смачно, но, опять-таки, непрофессионально. Чувствовалось, что ребята просто стравливают перевозбуждение от убийства и поимки «супершпиона». «И ведь легко прошло», переговаривались они между собой – лежавшая в соседней комнатушке девчонка в счет не шла. А избив, сунули в фургон, не потрудившись даже связать, как следует. Пристегнули наручниками к стойке сиденья и отчалили то ли получать указания, то ли разделить радость с друзьями. – Ну, что, шпион, – пролаял один из немцев, когда машина, спустя целую вечность, тронулась в путь, – быть тебе нашим пассажиром до самого Лейпцига, – трое знакомцев Лейзера заржали в голос. Четвертый, вероятно, сидел за рулем колымаги, подпрыгивающей каждые три секунды на ухабах. Дорога явно была не из центральных, и чем дольше они ехали, тем хуже она становилась. Лежавший на полу фургона Фред Лейзер поминутно ударялся то головой, то спиной о стенку и гадал, когда же они выедут на шоссе, которое, насколько он помнил из карт, намертво впечатанных в сознание, должно было уже давно появиться. Внезапно фургон подпрыгнул особенно сильно, так что даже конвоиры, не выдержав, заматерились, и застыл. – В чем дело, Дитер? – заорал старший водителю. – Момент, герр лейтенант. Послышался стук захлопнувшейся дверцы, затем легкие шаги, звяканье замка на дверях фургона и три громких выстрела, один за одним. Просто, точно, по-деловому. – Выходите, быстро! Лейзер со стоном сел, чувствуя, что руки его свободны. Он замотал головой, пытаясь собраться с мыслями, но ему не дали такой возможности. – Скорее! – его потянули наружу, сунули в руки пистолет. – Стреляйте в руку или в ногу. Лучше в плечо, повыше локтя, быстрее же! – Да, ты кто такой, вообще? Какого… – голова кружилась, но он чувствовал, что тело уже начинает восстанавливаться после побоев. – Считайте, что вам повезло, – произнес Дитер и покачал головой. – Не повезло Анне, – парень кивнул в сторону фургона. – Им не надо было ее убивать. – Твоя девушка? – Могла бы ею стать. Наверное… Если бы не вы с вашей дурацкой игрой в шпионы. – Прости. – Идите, – Дитер подтолкнул его в сторону от дороги в темноту. – До границы еще день пути. И я не уверен, что у вас получится дойти. – Прости, парень, – повторил Лейзер, поднял пистолет и выстрелил не целясь. Фургон со скрежетом и грохотом рванул с места, оставив за собой целое облако черного дыма. Когда же облако рассеялось, на разбитой сельской дороге остались четыре едва различимые во мраке фигуры, одна из которых тщетно пыталась встать. ~ Осторожно ступая, чтобы в темноте ненароком не удариться об косяк, Эйвери медленно двигался вдоль длинной узкой комнаты, где три дня назад он так нелепо признался в любви. Любви к тому, кого, возможно, уже не было в живых. Коллега Холден ехидно смеялся, его начальник Леклерк вообще не обратил на слова Джона никакого внимания. Все что интересовало старого иезуита – это, каким образом будет реорганизован его Департамент. Казалось, только Смайли, чертов Смайли, приехавший срочно свернуть операцию, велевший бросить агента на произвол судьбы и немедленно эвакуировать штаб, понял его. – Мы не можем вот так просто взять и уехать! – Эйвери слышал, как дрожит его голос. – Я не могу! – Оставайтесь, Джон, – тихо кивнул Смайли, сморщившись при этом, словно от боли, и неожиданно твердым жестом отметая возражения, уже готовые сорваться с губ Леклерка. – Оставайтесь в Любеке сколько захотите. Только постарайтесь при этом не особо привлекать к себе внимание. – Через три дня, в понедельник, жду вас с докладом, – начальник недовольно поджал губы и отвернулся, будто внезапно потерял к своему бывшему любимчику всякий интерес. Три дня миновали сегодня, а на доклад он, естественно, не явился. Леклерк может идти к черту! Пусть считает его отсутствие заявлением об отставке, плевать. Сейчас важно не это, и даже не его собственная безопасность… Рассохшиеся половицы резко скрипнули, разорвав тишину. Из черноты проема вынырнула тень, швырнула его об стену, потянула за волосы, прижав к оголившемуся горлу острый, как бритва нож. – Что? – вместо вопроса у него вырвалось невнятное бульканье. – Малыш Джонни? – колючая щетина оцарапала щеку, жаркий яростный шепот с таким знакомым славянским акцентом пронзил голову до самого основания черепа. – Славный парень, которому можно верить. – Фред... – в глазах Эйвери замельтешили оранжевые искры. – Ты врал мне, Джонни. Вы все врали мне! – сильная рука крепче вдавила лезвие в кожу. – Лучший из лучших. Каким же я был ослом! Так под каким номером я числился у вас в картотеке? Под номером первым? – Эйвери чувствовал боль в его голосе сильнее, чем собственную. – Ты был первым и единственным, – произнес он, решившись, наконец, прикоснуться к руке, готовой снести ему голову. – Ты и теперь единственный... – Единственный идиот, попавшийся на ваши россказни, да, Джонни? На твою честную улыбку. Эйвери мягко провел ладонью по костяшкам кулака, крепко сжимавшего нож, почувствовал разодранную кожу и множество мелких царапин под пальцами. Как же он устал! – Я думал, что потерял тебя. Не заботясь больше о том, что может сделать с ним острое стальное лезвие все еще прижатое к горлу крепкой и такой знакомой рукой Лейзера, Эйвери развернулся, чтобы увидеть его лицо. В этой кромешной тьме ничего разглядеть он, конечно, не мог. Но он помнил лицо Фреда до самой мелкой черточки. Помнил счастливым, смеющимся, как тогда, во время прогулок по узеньким оксфордским улочкам во время дождя. Помнил его и потерянным, несчастным перед самой заброской туда, откуда, как все они почему-то решили заранее, ему ни за что не выбраться. – Я убил человека, – шепот Лейзера звучал уже не так яростно, первая волна схлынула, оставив по себе горечь и чувство утраты. – Это не важно, Фред. Сейчас важно не это. – Почему ты здесь, Джонни? Почему не ушел со всеми, не улетел в Лондон? – Я не мог, Фред. Просто не мог поверить, что ты не вернешься. – Еще бы, – язвительно бросил Лейзер, – я ведь «лучший из лучших», да Джонни? – Ты единственный, – Эйвери пришлось чуть-чуть склониться, чтобы прижаться своими губами к шершавым искусанным губам Фреда. – Ты ведь и сам знаешь об этом, правда?