***
Возможно, Сокка все же вернется в эту чайную – ради чудесного вида. Он сейчас об интерьере, конечно, а не об одном угрюмом официанте, который пытается сжечь взглядом и краснеет самым очаровательным образом.***
И, да, Сокка возвращается. И, конечно же, приводит с собой Аанга. Ну, то есть, это Аанг приводит Сокку с собой, ага. Ведь Сокка же совершенно не заинтересован в походах во всякие чайные и во всяких угрюмых-парнях-со-шрамами, пф-ф, еще чего. А если кому-то показалось, что в этот раз именно Сокка почти тащил за собой Аанга, который – во имя этой его альтруистичной справедливости или еще чего – предлагал теперь сходить в кофейню… То, ну, показалось. Подошедший к их столику Зуко бросает на Сокку полный презрения и пренебрежения взгляд. – Опять ты. В ответ Сокка загорается лампочкой. – Так ты меня помнишь! Зуко закатывает глаза и обреченно стонет – а Сокка совсем, совсем не думает о том, как его стоны звучали бы в несколько… иных декорациях. Совсем, совсем, совсем не думает. Ух.***
А затем Сокка возвращается в эту чайную еще раз. И снова. И опять. И в какой-то момент он начинает забывать, что надо бы брать с собой Аанга в качестве оправдания того, зачем вообще сюда ходит. И Сокка все еще терпеть не может чай – но готов признать, что в этой чайной он по крайней мере… сносен. Больше похож на то, что имеет смысл, а не просто на чуть подкрашенную воду. И Зуко неизменно встречает его хмурыми, угрюмыми взглядами. Но в следующий раз, когда Сокка пытается провернуть свою «твои-родители-случайно-не» штуку, Зуко вместо того, чтобы угрожать вылить ему на голову кипяток – закатывает глаза и ворчит что-то о том, что родители вот Сокки точно не были клоунами, потому что иначе он не оказался бы в этом настолько плох. Сокка немного удивленно, но от души смеется, обличающе тыкая пальцем в Зуко. – О, так у тебя есть чувство юмора! Ты обычно прячешь его в хмурой складке между своих бровей? В ответ он получает какое-то недовольное бурчание – но Сокка почти уверен, что обычно идеально ровная линия губ Зуко перестала быть такой идеальной. И чем чаще Сокка приходит туда – тем большим количеством реплик они обмениваются. И оказывается, что у Зуко действительно в наличии чувство юмора – немного мрачное и самоуничижительное, но абсолютно уморительное. И взгляды его все меньше прожигают до костей – все чаще кажутся более спокойными, даже, кажется, самую чуточку теплыми. И в какой-то момент Сокка окончательно перестает придумывать причины и оправдания для своих визитов в чайную, и все чаще он приходит туда один, без Аанга, и в какой-то момент вдруг ловит себя на том, что Зуко весело не просто дразнить – с ним весело припираться. И говорить. И приятно даже просто находиться рядом.***
И однажды Сокка шутит очередную дурацкую шутку, и Зуко вдруг прыскает, и губы его… Растягиваются в улыбке. Не в этом уже знакомом едко-насмешливом коротком оскале – а в улыбке. Настоящей. Искренней. И эта улыбка абсолютно преображает его лицо, будто освещая его изнутри. И шрам его, который никогда Зуко не портил, никогда не казался Сокке уродливым – будто разглаживается под силой этого света. И черты его лица, остро-красивые, резкие – смягчаются так, что бедное сердце Сокки едва это выдерживает. Оно не создано для таких испытаний, уф. И Сокка не уверен до конца, что это не сон, так что он моргает – но видение не уходит. Так что он зажимает пальцами кожу на запястье и тянет – коротенько вскрикивает от неожиданности, когда это оказывается больно. Он ведь думал, что и впрямь спит и ничего не почувствует! Улыбка Зуко тут же стекает с губ, сменяясь тонкой поджатой линией и беспокойством в глазах – Сокке хочется себя стукнуть, да посильнее. А Зуко даже чуть вперед подается – явно непроизвольно, и хмуро осматривает Сокку с головы до ног. – В чем дело? – Ни в чем! – ни-капли-не-визжит-Сокка, ощущая, как теплеют дурацкие уши – и тут же спешит сменить тему, выдавая поток дурацких шуток. Зуко явно не ведется на это – но позволяет увести разговор в сторону, все еще хмуро на Сокку поглядывая. А Сокка заставляет себя дышать и не думать, не думать, не думать об улыбке, которую явно высекло у него в подкорке.***
Проходят дни. Проходят недели. Сокка продолжает таскаться в чайную. Сокка отказывается признавать, почему. И если с той, первой улыбки, он мысленно ведет подсчет каждой, которую выходит у Зуко вызвать… То. Ну. Это совершенно ничего не значит.***
– Возможно, мне уже пора заявить на тебя за сталкинг, – хмуро говорит однажды Зуко, складывая руки на груди и с прищуром глядя на Сокку, которому только что принес заказ. Ощущая, как уголки губ тянет улыбкой – Сокка подается вперед, опираясь локтями на столик, и мурлычет: – Ты всем постоянным посетителям заявляешь такое или я особенный? То, как демонстративно Зуко закатывает глаза, выглядит уже настолько знакомым, что у Сокки что-то за ребрами щемит. Но тут же собственная улыбка чуть увядает, а щемление за ребрами сменяется каким-то неприятным, давящим чувством. Потому что сознание цепляется за слова Зуко – и Сокка вдруг всерьез над ними задумывается. Неужели, со стороны все и впрямь выглядит вот так? Сокке самому казалось, что он не делает ничего ужасного. Да, ему нравится поддразнить Зуко, нравится обменяться с ним репликой-другой по возможности, нравится выяснять, что заставит его смутиться и покраснеть. Но Сокка никогда не пытался по-настоящему навязаться, никогда ничего, выходящего за рамки, не предлагал и не допускал. Или ему так только казалось? Сколько времени-то уже прошло с того, первого его визита в эту чайную? Больше месяца? Он и правда таскается сюда больше месяца? – Но если мое присутствие причиняет… неудобства, – в конце концов, через силу выталкивает из себя Сокка, пытаясь удержать на лице остатки улыбки – но почти физически ощущая, как она становится совсем кривой и ломаной. – То я все понимаю. Только скажи – и я перестану приходить. Почему именно эта перспектива кажется Сокке настолько неприятной, он не может объяснить себе и сам. Ну, подумаешь – это всего лишь чайная. И всего лишь один-единственный официант. Угрюмый, саркастичный, очаровательный официант, улыбка которого, возможно, лучшее, что Сокка видел в своей жизни. Уф. Ладно. Вероятно, обвинение в сталкинге не такое уж и беспочвенное. Сокка окончательно сникает. Кажется, сейчас ему строго-настрого запретят еще когда-либо сюда являться – и это будет, в общем-то, справедливо. И ему, в общем-то, придется послушаться. И в этом, в общем-то, нет абсолютно ничего катастрофического. Все, Сокка, хватит разыгрывать драму. Ты не умрешь из-за отсутствия чая в крови – ты его даже не любишь! И от отсутствия в своей жизни прожигающих золотистых взглядов не умрешь тоже! Уф. Обхватив пальцами кружку, Сокка принимается сосредоточенно в нее пялиться, ощущая, как сердце проваливается куда-то в пятки – но краем глаза все равно продолжая следить за Зуко. На несколько секунд над столиком повисает тишина, которая почему-то не прерывается даже обычным, зудящим на фоне гомоном чайной – и это Сокка просто видит то, что хочет видеть, или острый и подозрительный взгляд Зуко и впрямь смягчается? Сокка уже угрюмо склоняется к тому, что первый вариант, конечно же, вероятнее – когда Зуко вдруг отводит взгляд и говорит отстраненным голосом: – Ты делаешь чайной неплохую выручку. Твое исчезновение может стать… затратным. Взгляд Сокки отрывается от кружки. Он чуть хмурится. Зуко стоит к нему обожженной стороной, из-за чего по его лицу ничего невозможно сказать – и Сокка хмурится сильнее. Потому что – ну не приносит он на деле никакой особенной выручки; не так уж много заказывает. Да и вообще… А потом Сокка замечает это. Виднеющаяся за волосами мочка уха Зуко, чуть покрасневшая. Сердце выбирается из пяток, подскакивает вверх. Оу. Все еще немного неверяще глядя на него, Сокка пытается сопоставить – потому что, ну, это же Зуко. Если он что-то и знает о Зуко – так это то, что его взрывной, огненный характер и абсолютное неумение врать исключает возможность лести, подстраивания или еще чего-то в таком роде. Он бы определенно воспользовался возможностью окончательно вышвырнуть Сокку, если бы хотел – и если до этого терпел его только ради дяди. По меркам Зуко та чушь, которую сказал – это практически признание, что да, он не против присутствия Сокки здесь. А еще у Зуко самый опекающий и заботливый дядя в мире – если бы он хоть заподозрил, что Сокка как-либо причиняет дискомфорт племяннику, то его задница уже давно отсюда вылетела бы. Сокка ощущает, как улыбка, окончательно было погасшая – возвращается, куда ей положено. – Если так ты пытаешься сказать, что тебе нравится моя компания – то я польщен, – мурлычет он на пробу, прощупывая почву и проверяя – действительно ли правильно все понял. В ответ Зуко наконец полностью поворачивается к Сокке и простреливает его взглядом – и, ха! Выясняется, что щека у него тоже чуть алеет. – Надо было воспользоваться возможностью вышвырнуть тебя отсюда, пока была, – ворчит он – явно пытаясь звучать раздраженно, но даже без тени того жгущего презрения, которым окатил Сокку в первый день. И Сокка с облегчением смеется. – Да, надо было. И теперь ты от меня уже не избавишься, – дразнит он. Когда Зуко уходит, бурча себе под нос что-то об уткочерепахах, которых он в прошлой жизни явно мучил, раз в этой заслужил такое – Сокка только смеется громче.***
Так что Сокка продолжает таскаться в чайную. И в ближайшее время не планирует прекращать.***
За исключением того, что Сокка-то, может, и не планирует – но потом все как-то наваливается, работа-учеба, и в результате он больше недели не может выбить даже полчаса на то, чтобы заглянуть в чайную. Когда же наконец такая возможность представляется – Сокка практически вползает туда, совершенно выжатый. Рушится за свой привычный столик и растекается по нему вялой, безвольной лужицей, едва удерживаясь от жалобного скулежа. Но наконец в поле зрения появляется знакомое угрюмое лицо – и вдруг выясняется, что на улыбку у Сокки силы все-таки найдутся. – Э-э-эй! А вот и угрюмое солнышко выглянуло этим пасмурным днем! То, какой кислый и пренебрежительный взгляд в ответ на эту фразу бросает Зуко, заставляет Сокку весело прыснуть. О, как же ему этого не хватало! И как он только существовал раньше без этой постной мины в своей жизни? – Видимо, мне предстоит опять попрощаться с покоем? – сухо интересуется Зуко, а все еще растекшийся по столу Сокка укладывает голову на предплечье, чтобы лучше его видеть, и улыбается шире. – У тебя там несколько ошибок. Ты хотел сказать «со скукой», – исправляет его Сокка, и Зуко невпечатленно хмыкает, но не оспаривает. А затем он вдруг отводит взгляд. Выражение его лица становится сложным и между ними повисает странная, немного напряженная тишина – но не настолько напряженная, чтобы заставить Сокку себя от стола отскрести. – Думал, ты уже не вернешься, – в конце концов, ничего не выражающим голосом говорит Зуко – и Сокка хмыкает. – Что, успел выдохнуть с облегчением? – он хочет, чтобы это прозвучало легкомысленно и насмешливо – но усталость настолько пропитала кости, что Сокка не успевает отловить легкую горечь, проскользнувшую в голос. Сил не хватает даже на то, чтобы нормально себя отчитать. После этого Зуко наконец возвращает взгляд ему. И вот она, опять – складка между его бровей, глубиной с Марианскую впадину. Но только не обычную угрюмую Марианскую впадину, а, скорее… обеспокоенную? – Скорее, гадал, не убился ли ты, запнувшись о собственные шнурки, – хмыкает Зуко, и это можно было бы счесть за насмешку, вот только… обеспокоенная Марианская впадина, да. И то же беспокойство, кажется, сверкнувшее в его глазах. Сокка замирает. Недоуменно моргает, пытаясь понять. Это что же… Зуко переживал о нем? Но Сокка не успевает не то, что среагировать – даже до конца осознать, потому что Зуко уже продолжает: – Ты самый надоедливый, громкий, невыносимый засранец, которого я знаю. Вот только и оскорбиться Сокка не успевает тоже – его бедный мозг сегодня нигде не успевает. …хотя так-то все сказанное только что правда, да. Неважно. Но лицо Зуко уже чуть краснеет, и он заканчивает, все еще удерживая взгляд Сокки – с каким-то странным, незнакомыми нотками в голосе: – И без тебя здесь и впрямь было скучно. Пока наконец резко выпрямившийся Сокка оторопело моргает, пытаясь своим со скрипом работающим мозгом все произошедшее обработать – Зуко уже разворачивается на сто восемьдесят и уходит, сверкая красными ушами. Ощущая, как губы растягивает в улыбке – Сокка наконец приходит в себя и кричит Зуко вслед: – Я тоже по тебе скучал! А Зуко, пользуясь тем, что в обычно забитой чайной сейчас почти нет посетителей – не оборачиваясь и не останавливаясь, показывает ему средний палец. Сокка счастливо смеется, вдруг впервые за последнюю неделю ощущая прилив сил.***
Сокка почти – почти! – уверен, что когда он приходит в чайную на следующий день, то видит промелькнувшее в заискривших глазах Зуко облегчение и его совсем чуть-чуть приподнявшиеся уголки губ. И даже если это всего лишь его воображение… Ну, этого все равно достаточно, чтобы Сокка мысленно пообещал – в чайную он теперь будет таскать сам себя за загривок, если понадобиться. Но больше никаких недельных исчезновений.***
И однажды Сокка ни-капли-не-засматривается на Зуко, который ловко лавирует между столиков, разнося заказы – и ни-капли-не-из-за-этого проносит кружку мимо рта, проливая кипяток с листьями себе на пальцы. И Зуко тут же, моментально оказывается рядом. И тащит его в заднюю комнату. И достает аптечку, принимаясь возиться с небольшим ожогом Сокки, который и ожогом-то толком не ощущается – о чем он и пытается сказать Зуко, но тот не слушает и продолжает возиться с несуществующим ожогом, раздраженно шипя в ответ на любые протесты. Но пальцы Зуко при этом, несмотря на все раздражение в голосе – осторожные. Даже бережные. Такие, что Сокка судорожно сглатывает – и вдруг очередная порция протестов застревает у него в горле. И он совершенно точно таких касаний не ожидал бы от того угрюмого, раздражительного парня, которого однажды впервые встретил в этой чайной. Но от того, кого он узнал за прошедшие месяцы? Того, кто за этой угрюмой раздражительной маской прячется? Да. Да, определенно ждал бы. И лично врезал бы тому Сокке из прошлого, который посмел бы с ним поспорить. Так что он больше не возмущается – и разрешает себе тихонько плавиться под осторожными касаниями, которые не портит даже вспышка боли от соприкосновения кожи с антисептиком… После чего приходится ворчливо признать, что ладно, да, возможно, этот ожог не такой уж и несуществующий. Зуко самодовольно хмыкает – и продолжает бережно ожог обрабатывать. Сокка закатывает глаза – и продолжает под бережными пальцами млеть.***
И однажды Сокка случайно – ну правда случайно! – подслушивает разговор Зуко с его дядей, Айро, который всегда весьма настойчиво требует, чтобы Сокка звал его по имени, потому что он-еще-не-настолько-стар. – Не понимаю, зачем он сюда так часто таскается, – слышится знакомое бурчание, и проходящий мимо Сокка тут же прилипает к стене и ни-капли-не-подслушивает. – Никто не может любить чай настолько сильно! – срывается Зуко в почти возмущение. Сокка не может быть до конца уверен – но он все-таки уверен, что речь идет о нем; особенно если вспомнить тот их диалог с Зуко о сталкинге. Так что он прилипает к стене плотнее. Прислушивается внимательнее. А тем временем Айро отвечает – кажется, немного оскорбленно. – Для начала – не недооценивай чужую любовь к чаю, мой дорогой племянник. Да и… – на секунду он замолкает, и хотя Сокка этого не видит – все равно почти уверен, что Айро посылает Зуко знакомую хитрую улыбку. – Сдается мне, твой милый Сокка приходит сюда совсем не ради чая. – Ничего он не мой! – раздраженно выплевывает Зуко, и Сокка рискует – высовывает нос из-за угла, чтобы убедиться. Да, у Зуко эти его очаровательно краснючие щеки. По какой-то причине, возвращаясь к своему столику, Сокка чувствует себя до невозможности самодовольным. И, может быть. Самую капельку. Счастливым. Хотя для этого совершенно никаких рациональных причин.***
Но, потому что Аанг, очевидно, никогда не умел что-либо скрывать от Катары, да и в принципе хранить секреты – ну а Сокка ему и не говорил, что это секрет… Очень скоро о том, что презирающий кипяченую-воду-с-листьями Сокка зачастил в чайную – узнают и Катара, и Тоф. Про Зуко они тоже узнают – ну спасибо, Аанг! И по какой-то совершенно неясной, неочевидной, абсурдной – вероятно, правдивой – причине решают, что Сокка зачастил в чайную именно из-за него. Пф-ф. Девчонки! Вот вечно они что-то надумывают. Но, тем не менее, если Аангу Сокка не может отказать, потому что котячьи глаза и вот это все – то Катаре и Тоф невозможно отказать, потому что они Катара и Тоф. И потому что ни один здравомыслящий человек, дорожащий своей жизнью, не рискнет им отказать. А Сокка всегда считал себя оплотом здравомыслия и в этом абсурдном мире в целом, и в их пришибленной компании в частности… …поэтому он, конечно же, категорически запрещает Катаре и Тоф ходить в чайную. После чего они – конечно же! – окончательно уверяются в том, что им просто обязательно, непременно, жизненно необходимо туда попасть. И снова. Девчонки. И это не в каком-то уничижительном сексистском смысле, это просто… Катара и Тоф. Первая вечно сует нос, куда не приглашали и любит все за других решать. Вторая же обожает повеселиться за счет Сокки – а тут такой повод! Друзья Сокки, которые, в сущности, являются семьей – просто проклятие на его голову. И он ради этого проклятия и выше головы прыгнет, и из кожи вылезет, и кого-нибудь из кожи вытащит. Но это всего лишь незначительные детали.***
И вот так они заваливаются в чайную все вчетвером. И вот так они оказываются в точке, где Катара обводит оценивающим взглядом растерянно моргающего Зуко – и глубокомысленно кивает. – Ладно. Возможно, в этом есть смысл, – повторяет она в точности до интонаций фразу Аанга, сказанную им еще в тот, самый первый раз – потому что эти двое, очевидно, родственные души, пара, благословленная и небесами, и преисподней, и всякое такое. А теперь они еще и смотрят друг на друга этими слащаво-влюбленными взглядами, явно без слов уже что-то обсуждая, и просто… Фу. Нет, Сокка, безусловно, желает им обоим только счастья – но у него от такого количества сахара кариес разовьется! Спасибо, не надо. Зуко же, в свою очередь, бросает растерянный, требующий ответов взгляд уже на Сокку – а тот, сложив руки на груди, недовольно куксится и бурчит себе под нос что-то, чего даже сам разобрать не может. При этом избегая взгляда Зуко и старательно игнорируя факт того, что собственные щеки теплеют. – А мне он нравится! – вклинивается в происходящее Тоф, и Сокка демонстративно закатывает глаза, недоверчиво фыркнув. – Он даже ничего еще не сказал, а видеть ты его не можешь. – Очень мило с твоей стороны напомнить мне о последнем пункте, – напевает Тоф тем самым обманчиво-сладеньким голоском, который использует, когда готовится сделать омлет из яиц какого-нибудь бугая. Но сейчас Сокка не настроен на это вестись. Ну правда, они сами сюда напросились и не имеют теперь права винить за то, что его внутренний мудак выползает из берегов! Поэтому он только бурчит: – Всегда пожалуйста. Но Тоф, больше не обращая на Сокку никакого внимания, уже безошибочно указывает пальцем на ноги Зуко. – И мне нравится его твердый, уверенный шаг. Так ходит человек, который знает, чего хочет от жизни. А ведь она даже не преувеличивает – наверняка и правда все услышала и проанализировала, Сокка никогда не перестанет поражаться тому, как у нее это выходит. И если он немного восхищается Тоф, потому что слепота никогда не мешала ей жить более полноценной жизнью, чем большинство зрячих… То восхищается Сокка совсем не немного – а она прекрасно об этом знает. Тем временем Тоф переворачивает ладонь боком, как для рукопожатия, оставляя ее повиснуть напротив Зуко – и клыкасто ему улыбается. – Мы подружимся. Сокка неоднократно видел, как от этой ее улыбки матерые мужики срали кирпичами – но Зуко, нужно отдать ему должное, даже не вздрагивает. Твердо пожимая руку Тоф, он невозмутимо выдерживает ее костедробильную хватку. И лишь взгляд Зуко, вновь обращенный к Сокке, превращается в совсем уж потерянный – а щеки самого Сокки в это время начинают гореть так, что уже становится невозможно это отрицать. И он сползает по креслу едва не под стол, отчаянно поскуливая.***
Его друзья абсолютно, абсолютно ужасны. И он никогда и ни на что их не променял бы.***
После этого Тоф и Катара становятся в чайной куда более частыми гостями, чем хотелось бы Сокке – а ему хотелось бы, чтобы они вообще за порог этого места нос не совали. Но когда его мнение что-то для них меняло? Так что по итогу они обычно устраиваются за уютным угловым столиком и принимаются там шушукаться и хихикать, наверняка обсуждая при этом Сокку, как он абсолютно уверен. Тандем этих двоих всегда существует на полюсах – они либо срутся так, что крыша взлетает до небес, и все желающие спастись бегут на другой континент. Либо абсолютно синхронизируются, находясь на одной волне чистого взаимопонимания. Очевидно, возможность поугорать над Соккой – второй вариант. И почему это его жизнь?! Но дальше – хуже. Потому что дальше Сокка замечает, как Зуко начинает переговариваться с Катарой и… И, если бы Сокка точно не знал, какие Катара и Аанг сладко-счастливые – прям до сахара на зубах, да; если бы точно не знал, что Катара скорее позволит заморозить себя в айсберге, чем предаст Аанга – то он, возможно. Возможно. Немного приревно... что-то эдакое заподозрил бы, то есть. Ну а так – у него нет абсолютно никаких причин для любых подозрений. И вообще это не его дело. И… …и когда Сокка однажды видит, как Катара с этими своими грустно-понимающими глазами самыми кончиками пальцев касается шрама Зуко – внутри что-то неприятно, тяжело переворачивается. Он решает, что все. Хватит. Тут явно требуется кое-какое разъяснение!***
– Знаешь, вообще-то, моя сестра встречается с Аангом, – как бы между прочим произносит Сокка чуть позже, небрежно опираясь на стойку, за которой Зуко возится с какими-то стаканами. Но после услышанного он замирает. Медленно оборачивается. – И я не представляю, как мог бы этого не заметить, учитывая, что они липнут друг к другу каждую свободную секунду, – размеренно и неторопливо отвечает Зуко, будто начал сомневаться в умственных способностях Сокки – и кто бы стал его за это винить? Но затем он вздергивает бровь и спрашивает: – А ты вдруг решил меня об этом оповестить, потому что?.. И оставляет конец предложения повиснуть в воздухе. Сокка фыркает. Ощущая, как сердце бьется в кадык, он с деланным легкомыслием взмахивает рукой. – Ну, знаешь. На случай, если у тебя вдруг появились какие-то виды на мою сестру. – У меня не… – начинает оторопело Зуко, но затем вдруг возмущенно вскидывается. – С чего ты вообще взял? И говорит с таким видом, будто это по определению какая-то невозможная чушь, которая могла примерещиться только какому-нибудь сумасшедшему придурку вроде… ну… Сокки. И. Эй! Он не на ровном месте это придумал, спасибо большое! И теперь просто обязан защититься. – Ты постоянно так мило с ней воркуешь! – обвинительно указывает он пальцем на Зуко, принимаясь перечислять. – И улыбаешься ей – мне вот ты почти не улыбаешься. А еще ты разрешил ей притронуться к твоему шраму! – А тебе так хочется потрогать мой шрам? – неожиданно тихо и, кажется, с вполне искренним недоумением спрашивает Зуко, на что Сокка возмущенно всплескивает руками. – Да не в этом суть! – А в чем тогда суть? – взрывается Зуко, как по щелчку пальцев переходя от недоумения сразу к огненной злости. – Потому что это оскорбительно для моей чести, и я обязан ее отстоять! Твоя сестра просто была ко мне добра, а я умею это ценить. Не так часто со мной кто-нибудь был добр. И у меня и в мыслях не было уводить ее у твоего друга, если это то, что тебя так волнует! Кажется, Зуко говорит что-то еще – но мозг Сокки уже цепляется за одну фразу, и всю его злость вдруг вымывает изнутри. На ее месте зарождается что-то давящее, царапающее – по изнанке наждаком. – А я не был к тебе добр? – едва слышно спрашивает он, вклиниваясь в распаляющуюся тираду Зуко – и даже не особенно ожидая, что тот услышит. Но Зуко слышит. И тут же замолкает. И Сокке кажется, он может увидеть, как его злость тоже улетучивается, оставляя за собой что-то растерянно-уязвимое. Почти беззащитное. Но Зуко молчит. И молчит. – Я не это… – в конце концов, хрипловатым голосом пытается он – но Сокка не дослушивает. Сокка уже разворачивается. И уходит. Уходит. Кажется, чуть-чуть рассыпаясь изнутри на каждом шаге.***
И дело в том, что чуть позже, когда Сокка остывает, когда вновь может включить холодный рассудок и ясную голову, выясняется: чем больше он об этом думает – тем яснее понимает, что да. Он не был по-очевидному добр к Зуко. То есть… Все эти его шутки, глупые подкаты, саркастичные подколки – они не несли в себе по-настоящему злого умысла. Но это сам Сокка все понимает – а как оно смотрится со стороны? Он ведь не такой, как его сестра. Это Катара – добрая, светлая, понимающая, заботливая. Да, она может быть жестокой и стальной, когда приходится, но для этого ее нужно по-настоящему довести. Всю остальную часть времени они с Аангом являют собой идеальную гармонию добра, света и прочей радуги. С другой стороны – Сокка. Прагматик и скептик с запасом сомнительных шуток в кармане. Он не добрый и не заботливый. Да, ради близких ему людей Сокка на все пойдет – больше, чем на все. Но он умеет холодно расставлять приоритеты. Он не тот, кто побежит спасать одного безымянного человека, рискуя при этом всем миром. Но в этом и суть, кажется. Не было бы ничего удивительного, если бы внимание Зуко и впрямь привлек кто-то вроде Катары, с ее заботой и добротой – но не кто-то вроде Сокки, с его прагматизмом и жесткостью. И нет абсолютно никаких причин, с чего бы это должно задеть Сокку. Абсолютно. Вот только как мудак он себя все же повел – и перед Зуко извиниться должен.***
И вот на следующий день он возвращается в чайную, и садится на свое привычное место, и неловко на нем ерзает, сражаясь с желанием сбежать оттуда с такой скоростью, чтобы даже сверкающих пяток никто не увидел. Но Сокка – не трус. Не собирается он бежать! Ну, облажался – в первый раз, что ли? Да Сокка же неоспоримый мастер в этом. Профессионал своего дела. Лажает так умело, что даже сам не сразу понимает, где налажал! Уф. Ладно. Хорошо. Он может это сделать… …а потом он видит Зуко и понимает, что – нет, не может. Но должен. Когда Зуко подходит к столику, Сокка тут же вскакивает на ноги. Они застывают друг напротив друга. Утекают секунды. Минуты. Дни. Века… Вероятно, стоило бы остановиться на секундах. Но внутренние часы Сокки готовы с легкостью это оспорить. Когда-то давно – вечность назад длиною в несколько месяцев – Сокка думал о том, что золотисто-карий оттенок глаз Зуко мог бы быть очень теплым, если бы его не перекрывало огнем злости. Но сейчас? Сокка был уверен, что Зуко разозлится, как только его увидит – для этого ведь есть все основания. Может, даже наконец вышвырнет Сокку из чайной – впервые по-настоящему и без права возвращения. Вот только на деле золото в глазах Зуко сейчас совсем не кажется враждебным или презрительным. Почему-то отчетливо ощущается так, будто оно отдает тем самым теплом, которое Сокка когда-то лишь воображал – может, и сейчас воображает? И все же… Зуко смотрит совсем не зло – он смотрит неуверенно и уязвимо, и рыжие крапинки плавают в расплавленном золоте его глаз, и что-то внутри Сокки тоже – плавится. Ох, черт. Прежде, чем успевает осознать – или понять, что за дерьмо с ним творится и почему сердце так в ребра ломится, – он выпаливает: – Прости меня. – Прости меня, – и понимает, что эхом ему звучит голос Зуко. Пара секунд тишины, пока они ошарашенно друг на друга смотрят. А затем из горла вырывается непроизвольный короткий смешок. И спустя секунду Сокка осознает, что уже хохочет во весь голос – и рядом тихонько фыркает Зуко, что для него является эквивалентом громогласного смеха. – Мы такие нелепые, – широко ухмыляется Сокка, отсмеявшись – и Зуко хмыкает. – Как ловко ты вписался в рамки цензуры. В ответ Сокка весело фыркает – но тут же серьезнеет и произносит все еще с улыбкой, но теперь эта улыбка отчетливо оседает где-то в горле горечью. – За что ты вообще извиняешься? Это же я повел себя как придурок. – Я не лучше, – морщится Зуко, и на какое-то время они опять замолкают. Пока Сокка отчаянно пытается подобрать слова – он же всю ночь репетировал, так куда они все делись и разбежались-то, а?! – Зуко в конечном счете заговаривает первым. – Слушай. У меня и правда нет никаких… Намерений по отношению к твоей сестре, – осторожно подбирает слова он, и Сокка сглатывает желание чуть истерично, невпопад хихикнуть. Намерений. Они в каком веке живут-то, а? Но Зуко уже продолжает – а Сокка не совсем мудак, поэтому сдерживает дурацкий порыв и позволяет ему высказаться. – Они с Аангом прекрасная пара. Вроде как родственные души. Союз, благословленный небесами, или как там говорят, – у Сокки уголок губ непроизвольно дергается от того, насколько слова Зуко напоминают его собственные мысли об этих двоих. – Я бы никогда не попытался… – Знаю, что не попытался бы, – все же осторожно перебивает его Сокка, не желая больше слушать, как Зуко оправдывается там, где оправдываться совершенно не должен. – Ты не такой мудак и скорее остался бы стоять на обочине в ущерб себе, чем влез. Просто… это ведь не значит, что у тебя нет чувств к ней. Последние слова заставляют Сокку самого поморщится. Нет чувств к ней. О, Туи и Ла. Кто вообще в здравом уме так говорит? И он еще мысленно осуждал Зуко за намерения! – Но их нет, – хмурится тем временем Зуко. – И я все еще не понимаю… – Я просто идиот, ладно? – чуть раздраженно перебивает Сокка – и ему остается лишь надеяться, что понятно: это раздражение направлено только на самого себя. – Мне понадобились месяцы, чтобы просто подступиться к тебе. Чтобы ты начал разговаривать со мной, а не воспринимал любое мое слово, как повод начать обороняться. Я понимаю, что сам в этом виноват, потому что начал наше знакомство с тупого подката и ничего удивительного, если после такого ты все, что вылетало из моего тупого рта, воспринимал вот так. И я знаю, что моя сестра во всем лучше, чем я, она милая, добрая, заботливая, вот это все, тогда как я прагматик с набором тупых – восхитительных, я хотел сказать, шуток. Но все равно! Мне понадобились месяцы – тогда как ей понадобились какие-то дни. Когда ты впервые мне по-настоящему улыбнулся, это было как… Как… – Сокка задыхается, в попытке подобрать слова для описания того, что он испытал тогда. И ощущает отчаяние, потому что это кажется до абсурдного невозможным. Разве Сокка виноват в том, что подходящих для такого слов еще не придумали? Разве он виноват, что улыбка Зуко находится где-то непомерно выше любых возможных слов?! Уф! Так что по итогу он просто взрывается, едва не переходя на крик. – А Катаре ты улыбаешься так часто! И ты весь такой милый с ней, и, и… …и Сокка сдувается. Весь его запал, на котором он выдал эту абсолютно бессмысленную тираду – иссякает, оставляя его опустошенным, выжатым и разочарованным. В самом себе. Потому что, сколько бы слов Сокка ни выдал – важных среди них, кажется, так не затесалось. Только какое-то эгоцентричное дерьмо. Нескончаемое нытье. Он безнадежен. Абсолютно, невозможно безнадежен. Ощущая себя близким к тому, чтобы начать биться головой о стену – мозгов там все равно нет, хуже не станет! – Сокка осознает, что его от этого порыва удерживает только тот факт, что хмурящийся Зуко вдруг тихо говорит: – Кажется, ты кое-что неправильно понял, – на секунду он замолкает – а затем осторожно, вдумчиво продолжает, будто каждое слово стоит ему огромных сил. – Я такой не конкретно с тобой. Я такой со всеми, Сокка. Пальцы Зуко тянутся к шраму, слегка его касаются – но он почти тут же руку одергивает, явно не сразу осознав, что именно делает. Морщится. Отводит взгляд. Продолжает еще тише. Осторожнее. Как-то даже опасливее. – Мой дядя недавно сказал мне, что я стал чаще улыбаться, и его это очень радует. Потому что еще недавно я не улыбался совсем. И твоей сестре вряд ли вообще хоть раз улыбнулся бы, если бы не… На секунду Зуко замолкает, Сокка видит, как дергается его кадык, когда он сглатывает; как поднимается и опадает грудная клетка, когда он с силой вдыхает. Сам же Сокка вдохнуть не может – у него и так в ушах шумит, в грудной клетке грохочет. Вдруг все прослушает, если вдохнет? А затем Зуко поворачивается к нему – и, глядя Сокке в глаза странно решительным, почти воинственным взглядом, говорит: – Еще дядя сказал, что я начал улыбаться с тех пор, как в нашу чайную зачастил один надоедливый придурок с тупыми подкатами и дурацкими шутками. Сокка моргает. Моргает еще раз. И вдруг ощущает, как что-то напряженное, неприятно-ледяное в грудной клетке начинает оттаивать; как дергаются уголки губ, расплываясь в полноценной, счастливой улыбке; как сердце сбивает в счастливый ритм за ребрами. – Во-первых, я абсолютно уверен, что твой дядя не использовал слово «придурок». Он меня обожает, – бросает Сокка на пробу – дразняще, но чуть неуверенно, настороженно. На всякий случай проверяя, правильно ли понял – или это его эго попросту пробило небеса?.. Но Зуко только глаза закатывает, с мягким раздражением хмыкает – и последняя натянутая пружина внутри Сокки расслабляется, отпуская на волю что-то теплое и светлое, затапливающее грудину талыми весенними водами. – Ну а во-вторых… – продолжает Сокка и подается вперед, облокачиваясь о ближайшую столешницу и поигрывая бровями, прежде чем продолжить чуть тише, ниже: – Значит, мои мужские чары все же подействовали? В ответ Зуко закатывает глаза до крайности демонстративно, и хотя он стоит боком и на виду у Сокки остается обожженная часть лица, а уши скрыты отросшими волосами – он все равно уверен, что замечает очаровательный, легко скользнувший по скулам румянец. – Так и знал, что не нужно тебе это говорить, – ворчит Зуко, но в словах нет настоящей злобы – и Сокка улыбается шире. Ярче. Счастливее. Но в следующую секунду его улыбка немного приглушается, когда в голову приходит одна мысль – а подобное дерьмо никогда еще Сокку до добра не доводило. Наверное, надо бы остановиться – только-только ведь планеты на свои орбиты вернулись и все такое. Хватит провоцировать вселенную и рисковать тем, что Зуко его наконец вышвырнет! И все-таки. Сокке нужен ответ. Хотя бы какой-то. Хотя бы косвенный. Иначе он себя изгрызет изнутри, гадая – вот как сейчас щеку изнутри грызет, решаясь. В конце концов, неловко передернув плечами, он все же невпопад говорит: – Но, знаешь… Кому-то вроде тебя подошла бы девушка вроде моей сестры… – Кому-то вроде меня? – вздергивает бровь Зуко, и теперь приходит черед Сокки хмыкать с легким, беззлобным раздражением. – Ну, знаешь. Колючий и огненный снаружи – мягкий, как зефирка, внутри. Невозмутимость на лице Зуко ломается возмущением таким отчетливым, что почти физически ощутимым – и Сокка не может удержатся. Коротко хихикает. Но не дает Зуко возразить и возмутиться зефирке вслух, а не только лицом, уже продолжая; переходя к главной – и самой страшной части. Да, раньше его гей-радар никогда не подводил и не просто так он начал знакомство с Зуко с нелепого подката – и все-таки. Ему правда нужно знать. – Да и, если тебе нравятся только девушки, то это точно твой типаж… – Я не говорил, что мне нравятся только девушки, – прерывает его Зуко. Тишина. Тишина. тишинатишинатишина Сокка может услышат, как сверчут – сверкочут? стрекочут? что они там делают?! – воображаемые сверчки, и где-то за окном обрушивается одна вселенная. Ну, или же это обрушивается сердце Сокки. Чтобы тут же, по совершенно неясным причинам, куда-то к кадыку воспарить – или выше. К нёбу. К небу. К солнцу. Прочая сопливая – но отчего-то сейчас кажущаяся правдоподобной чушь. – Это хорошая новость, – внезапно осипшим голосом выдыхает Сокка – и Зуко вторит ему так же тихо. – Да? Но бровь его при этом приподнимается, а уголки губ очень характерно вздрагивают, как предвестники улыбки – Сокка чуть залипает на этом движении, судорожно сглатывая. А потом он осознает, что именно сказал. И ощущает, как щеки начинают гореть. И принимается сбивчиво тараторить, с каждым словом закапывая себя все глубже и глубже. – Э-э-э... Я имел в виду... Хорошо для какого-нибудь гипотетического парня… Который влюбится в тебя... Вот... Да... Значит, у него есть шанс… – У него определенно есть шанс, – невозмутимо кивает Зуко, и уголки его губ вздрагивают сильнее, и если это не коварный план против бедного сердца Сокки – то что вообще?! – У гипотетического парня, – безнадежно хрипит он, заставляя себя оторваться от губ Зуко – чтобы столкнуться взглядом с его золотистыми теплыми глазами. Сердце отчаянно скулит. Лучше. Не. Становится! – Гипотетического, – с нарочитой серьезностью кивает Зуко. – Гипотетического, – отзывается Сокка совсем беспомощным эхом. Они замолкают. Губы Зуко поджимаются – но не так равнодушно и отстраненно, как это раньше бывало, а так, будто сдерживать улыбку ему все сложнее. И Сокке тоже… все сложнее. Во всех возможных дурацких смыслах. – Ну, я пошел, – неестественно высоким голосом выдает он, понимая, что еще немного – и его тут окончательно размажет. Вряд ли Зуко спасибо скажет, если ему придется отрывать Сокку от пола шваброй. Так что он тут же, запрещая себе опять залипать – а для этого требуется огромное усилие воли, между прочим! – разворачивается на сто восемьдесят. По дороге к выходу из чайной Сокка, кажется, неловко задевает все, что только возможно и невозможно задеть, лишь чудом не расшибая себе голову. Пытаясь выбраться оттуда до того, как сделает еще какую-нибудь глупость. Или ляпнет что-нибудь, или все-таки покалечится, или…***
…или поцелует Зуко.***
Вот же дерьмо.***
И до Сокки вдруг доходит, что его реакция на общение Зуко с Катарой это… всего лишь ревность. Дурацкая ревность. Вот. Же. Дерьмо.***
Обдумывая все случившее по дороге из чайной, пока дурное сердце пытается угомониться, а туман в голове наконец немного проясняется – Сокка понимает, что не может сказать точно, когда именно он так… вляпался. И как долго все игнорирует. Случилось ли это вот только что, вместе с теплыми золотистыми глазами Зуко, с этими его дрожащими уголками губ? Или это случилось, когда Зуко впервые улыбнулся ему – и мир к чертям перевернулся? Или когда его пальцы бережно обрабатывали ожог Сокки? Или, может, когда Зуко впервые ответил ему колкостью на колкость? Или. Или… …или, когда Сокка впервые переступил порог этой чайной – то уже тогда был обречен? А может, благословлен. Тут уж под каким углом смотреть. Хотя, наверное, не так уж важно, когда – важен итог. Сокка вляпался. Теперь он знает. Теперь игнорировать и отрицать уже не получится. И Сокка понятия не имеет, готов ли он вновь пройти через такое. Готово ли его сердце, которое уже однажды через мясорубку пропустили. И Сокка определенно в ужасе. Но еще – что самое пугающее – он все равно ни о чем не жалеет. И, возможно, ему нужно отправить Аангу подарочную корзину, полную дурацких засушенных листьев, которые заливают кипятком. И даже если сердце Сокки будет раскромсано на маленькие и жалкие алые ошметки… Ну, он все равно должен Аангу корзину. Потому что знакомство с Зуко в любом случае того стоило.***
И Сокка продолжает ходить в чайную, и все вроде как идет своим чередом, за исключением того, что ему все сложнее смотреть на Зуко – по той простой причине, что все сложнее на него не смотреть. Вот такой дурацкий парадокс. Весь Сокка – человек-парадокс. И он все чаще ловит себя на том, что залипает, наблюдая за лавирующим между столиками Зуко; что восторженно слушает, как Зуко занудствует на тему готовки чая; что готов пить любой кипяток с листьями, который только Зуко ему принесет. И однажды. Однажды. Зуко вдруг приносит ему… кофе. А когда Сокка в ответ смотрит на него со смесью непонимания и восторга – фыркает. – Кое-кто по секрету рассказал мне, что ты на самом деле терпеть не можешь эти «сушеные листья, залитые кипятком». – Катара, – тут же без сомнений выпаливает Сокка, ему даже время на раздумывания не нужно. Влезать в жизнь Сокки и раскрывать секреты Сокки, будучи преисполненной уверенности, что делает ему лучше и причиняет добро? Да, это как раз вписывается в понимание «благих намерений» его сестры. И то, как Зуко неловко мнется, как отводит взгляд и неуютно ведет плечами – лишь это подтверждает. Он явно не собирался выдавать имя своего информатора, но и врать напрямую совершенно ведь не умеет – самым очаровательным образом не умеет. А ведь еще секунду назад Зуко был весь такой самоуверенный с этим своим кофе – а теперь весь такой милый неловкий ежик, что сердце Сокки просто не выдерживает. Слабое оно у него. Или стало слабым после встречи с Зуко. Уф. – Дурацкие не в меру болтливые сестры, – хмыкает Сокка, вырывая Зуко из этой чудесной неловкости – но настоящей злости в его словах нет. Да, Катара любит совать нос, куда ее не просят… Вот только зачастую это ее бесцеремонное вмешательство и впрямь заканчивается хорошо. Иногда его сестра, конечно, бесит – и Сокка за нее без сомнений бы умер. Он делает глоток из своей кружки – и довольно рокочет, потому что, Духи, это определенно лучший кофе в его жизни. Может ли Зуко быть хоть немного менее совершенным?! – Выходи за меня, – бездумно мурлычет Сокка, расплываясь в блаженной улыбке – и только когда ловит на себе абсолютно пришибленный взгляд Зуко, осознает, что именно ляпнул. И застывает жалким испуганным зверьком, пережидая желание откусить себе язык. Он Сокке еще пригодится. Восхитительные шутки сами себя не пошутят! – Эм… Я имел в виду… Этот кофе просто слишком хорош… – принимается неловко лепетать он, старательно не замечая, как теплеют щеки – и тут же, кое о чем вспомнив, добавляет поспешно; исключительно справедливости ради! И, может, еще немного чтобы отвлечь внимание – в том числе собственное… Хм. – Но этот ваш кипяток с листьями… То есть, чай… Он тоже не так уж плох! Просто… Почему земля не может разверзнуться, когда это так нужно? Где какой-нибудь ужасный тиран и деспот, пытающийся захватить мир силой и пламенем, на сражение с которым срочно нужно бежать вот прям сейчас?! Ну хотя бы какой-нибудь несчастный продавец капусты, которому срочно нужно помочь его капусту спасти!.. – …он все еще остается кипятком с листьями, – милостиво спасает его Зуко, фыркая – и Сокка тихо-тихо выдыхает. Что за добрая, светлая душа! Вот только Зуко уже серьезнеет, строго добавляя: – Но только попробуй сказать такое моему дяде… – …я еще хочу жить, – делая театрально большие глаза, заканчивает за него Сокка – и шутит при этом только наполовину. Он уже пару раз видел, каким может быть добродушный старичок Айро, когда в чайную приходят буйствовать – и определенно не хотел бы оказаться под прицелом его гнева. – Еще он, вероятно, воспримет это личным оскорблением, если узнает, что я приготовил тебе кофе в его чайной… И тогда мне предстоит схватка, от которой зависит моя жизнь, – с абсолютно несерьезным трагизмом бросает Зуко. Потому что они оба прекрасно знают, что на самом деле его дядя на что угодно ради своего племянника пойдет – даже разрешит ему готовить кофе в своей драгоценной чайной. Разве что перед этим устроит драму. О-о-о, Сокка подозревает, что драма – это у них семейное. Но он все же решает подыграть и подается к Зуко ближе, заговорщическим шепотом произнося: – Я сражусь за тебя в жестоком поединке магов огня, покорителей чайных, и отстою твою честь во имя лучшего кофе, который я пробовал в своей жизни. Губы Зуко знакомо вздрагивают прежде, чем расползтись в полноценной, той самой улыбке, от которой его лицо начинает светиться – и от которой Сокка, возможно, зависим. Определенно зависим. А затем. Вдруг… – Это что… Кофе в моей чайной?! Зуко делает большие глаза. Сокка делает большие глаза. Мир застывает. Начинается. Драма.***
По итогам которой Сокка почти уверен – у Зуко тоже есть к нему чувства. Потому что добровольно приготовить кофе, зная о последствиях, можно, только испытывая большие, светлые чувства, которым не страшны ни испытания, ни время. Ни драматичные дядюшки с их непомерной любовью к чаю.***
В конце концов Айро соглашается, чтобы Зуко готовил кофе для Сокки – но только когда посетителей нет, иначе это бьет по его гордости чайного мастера. Понятно, откуда у Зуко все эти речи о его попранной чести. А потому что пустеет чайная лишь, когда закрыта – обычно персональная кружка с кофе оказывается перед Соккой уже после окончания смены Зуко. Так случается и в этот раз. И вот они сидят напротив, Сокка потягивает свой кофе, Зуко – свою талантливо приготовленную кипяченную воду с листьями. На плечи опускается мирная, уютная тишина, которая ни капли не мешает обычно болтливому Сокке – раньше его тишина всегда напрягала; всегда казалось, будто это его обязанность – заполнить ее хоть чем-нибудь. Дурацкими шутками. Тупыми подкатами. Бессмысленными разговорами. Иначе зачем он вообще нужен? Вот только с Зуко этого ощущения почему-то нет, почему-то рядом с ним даже тишиной наслаждаться получается. Но когда он все же ее прерывает – и против этого Сокка тоже совершенно ничего не имеет. Лишь поднимает взгляд и весь превращается во внимание, пока Зуко, задумчиво глядя в свою воду с листьями, тихо говорит: – Помнишь день, когда Катара притронулась к моему шраму? – Это тот, когда я закатил тебе истерику? – весело спрашивает Сокка, пытаясь сглотнуть плотный ком в горле, и Зуко фыркает – но продолжает казаться странно напряженным, все еще взгляд от чашки не отрывая. На самом деле, Сокка старательно о том дне не вспоминает. С тех пор уже прошло достаточно времени и стало абсолютно очевидно, что он идиот, а между Катарой и Зуко совершенно ничего нет – и любые чувства Зуко к Катаре, кроме теплой и абсолютно платонической привязанности, ему просто померещились. Ну, его идиотской беспричинной ревности померещилось. Не суть. Но тот момент со шрамом все равно кажется Сокке… странным. Непонятным. По какой-то причине ему казалось, что для Зуко это должно быть не так уж и просто – позволить кому-то коснуться своего лица. Что довольно глупо. Может, для него это ничего не значит. Может, шрам – это всего лишь шрам, и не нужно ничего додумывать. Может… – Ты не досмотрел тогда до конца, – прерывает его размышления сипловатый голос Зуко. – Она вряд ли осознавала, что делала – просто потянулась на порыве жалости и сочувствия. А я… Ну… Я отпрыгнул от нее чуть не на полметра, – морщится Зуко, и произнести это ему стоит явных усилий; но тут же он добавляет с самоуничижительным смешком: – Не очень адекватная реакция, а? Но я не люблю, когда к нему прикасаются. Тем более вот так неожиданно. На пару секунду Сокка застывает, обрабатывая стопорящимся мозгом новую информацию – частично объясняющую непонятное ему, частично совпадающую с его мыслями насчет Зуко, а частично… – Я такой мудак, – выдыхает он, сдерживая порыв побиться головой о стол. Этого хватает, чтобы Зуко оторвал взгляд от чашки и бросил на него хмурый взгляд. – Ты не знал… – Это не оправдывает меня! – взрывается Сокка, распаляясь от нуля до ста за считанные секунды и бешено размахивая руками. – То, что я приревновал тебя, вообще не причина… – А ты приревновал? – прерывает его тихий голос, и Сокка тут же сдувается воздушным шариком, проколотым чьей-то иглой. Злость испаряется – на ее месте остается кое-что похуже. Смущение. О. Кажется, он случайно спалился. – Я думал, это было очевидно? – так же тихо – и чуточку неловко отвечает Сокка, потому что, ну правда. Если уж даже он сам понял, что приревновал!.. Щеки теплеют, но Сокка отказывается отворачиваться, продолжая удерживать с каждой секундой все сильнее теплеющий, все яснее смягчающийся взгляд золотистых глаз. А в следующую секунду Зуко вдруг тянется вперед. Вдруг кладет ладонь между ними на стол, внутренней стороной вверх. – Дай свою руку, – просит он незнакомо низким голосом, от которого у Сокки, если бы он стоял, могли бы подогнуться коленки – или не могли бы. Здесь определенно нужно еще одно подробное исследование… Хм. Сокка отвлекся. Он поднимает руку и послушно вкладывает ее в ладонь Зуко. А затем… А затем Зуко тянет руку Сокки на себя. И прижимает ее внутренней стороной к своему лицу. К обожженной его стороне. Дыхание Сокки стопорится. Застревает в горле. Сердце обрушивается в аритмию. Кожа под пальцами оказывается бугристая, шероховатая – и на секунду Сокка замирает, задыхаясь моментом… А потом неуверенно прижимает свою ладонь чуть ближе. Чуть теснее. Едва уловимо, до боли благоговейно скользит пальцами по уязвленной коже. Зуко шумно вдыхает – но не делает ничего, чтобы Сокку остановить. Его глаза – золотистые, искрящиеся и бесконечно печальные. На секунду они кажутся Сокке глазами повидавшего ужасы старика на лице молодого парня – и из-за этого ему так сильно хочется укутать Зуко в объятия, что пальцами второй руки он вцепляется в столешницу, лишь бы сдержать порыв. – Когда мне было тринадцать лет, – хриплым, надломленным голосом начинает говорить Зуко, глядя Сокке в глаза. – Отец обжег мне щеку, потому что я возразил одному из его деловых партнеров на официальной встрече. Блядь. Точно не та история, которую Сокка мог бы ожидать услышать. Скажи это кто-то другой – он бы, может, засомневался в правдивости таких слов. В Зуко он не сомневается ни секунды. Тем более, что Сокка уже и сам прекрасно знает, какими ублюдками могут быть некоторые люди. И предела этой ублюдочности, кажется, не существует. Челюсть его стискивается до скрипа и почти крошева. Ладонь сжимается на столешнице с такой силой, что едва не ломает ее – но Сокка следит за тем, чтобы пальцы второй руки продолжали нежно касаться щеки Зуко, пока он шумно сглатывает, а в грудной клетке разгорается зверствующая ярость. – Твой отец – ублюдок, – все же выплевывает Сокка сквозь стиснутые зубы – и понимает, что может по пальцам одной руки пересчитать те разы, когда настолько сильно хотелось пустить в ход кулаки. Но Зуко лишь улыбается ему бесконечно, убивающе грустно. – Да, ублюдок. Но мне понадобилось слишком много времени, чтобы это осознать. И он рассказывает. Рассказывает, как, будучи ребенком, действительно верил, что случившееся – его вина. Что это он – тот, кто поступил неправильно, кто должен восстановить свою честь, кто обязан заслужить прощение своего отца. Рассказывает, что дядя – единственный, кто всегда и безоговорочно был на его стороне, но Зуко далеко не сразу понял, как многого это стоило. Что это стоило всего. – Когда я перестал злиться на себя – то начал злиться на отца, и это тоже было разрушительно для меня самого. Не помогало и то, что я почти уверен – он подстроил смерть мамы. Но постепенно… Постепенно это ушло. Постепенно гнев в груди начал затихать – и мне стало на него плевать. Потому что он никогда не был моим настоящим отцом. Дядя Айро – вот, кто стал мне отцом и всегда им будет. Это – слишком. Слишком. Слишком для ребенка, которому пришлось такое пережить. Сокка понимает, что затуманенные глаза начали проливаться солью, только когда Зуко протягивает вторую руку – и нежно вытирает влажную дорожку с его щеки. Когда в последний раз плакал, он не помнит. Слишком привык быть сильным для своей младшей сестры. Слишком привык ее защищать. Быть ее опорой. Стеной, на которую можно опереться. Но сейчас… Сейчас эти слезы не кажутся ему чем-то постыдным или неправильным – только не тогда, когда они проливаются за ребенка с лицом, обожженным родным отцом. За ребенка, которого должны были купать в любви и обожании – а вместо этого предали и искалечили. Физически. Ментально. За ребенка, от которого отвернулся весь мир – и лишь один человек остался на его стороне. Что ж. Больше Сокка определенно не сможет осуждать излишнюю угрюмость и нелюдимость Зуко – не то чтобы он и раньше осуждал. Но теперь Сокка еще и понимает. – Когда мы с Катарой были маленькими, на наш дом напали и нашу маму убили, – сипло выдыхает он, потому что это справедливо. Собственная честность – в обмен на честность Зуко. И без того печальные глаза Зуко становятся такими грустными, будто ему на плечи рушится вся тяжесть мира. – Этого не должно было произойти с тобой, – каким-то образом находит Зуко самые правильные слова из возможных – ни следа тошнотворной жалости. И со всей возможной искренностью Сокка выдыхает в ответ: – С тобой – тоже. И есть что-то в этом моменте. В этих секундах, когда сердце ломится куда-то в кадык – в руки чужие ломится. Когда они смотрят друг на друга – болезненно оголенные душами. Освежеванные. Препарированные. И полностью друг другу открытые. Способные уничтожить друг друга одним словом. Одним движением. Золотистые глаза Зуко – бесконечно печальные и бесконечно прекрасные. К ним притягивает, будто Сокка – стрелка компаса. А Зуко – его Север. К ним припаивает. В них топит. Сокка не контролирует это. Он просто за этим ощущением тянется. Вперед. Вперед. Вперед. Ближе и ближе. И видит, как Зуко подается навстречу. Сокке нужно. Нужно… Но затем Зуко вдруг резко отшатывается. И в глазах его вдруг появляется отголосок страха. Отголосок чего-то панического и отчаянного. Момент ломается – рассыпается песком, который задувает прямиком в глаза Сокки. А Зуко тем временем отворачивается. А Зуко тем временем хрипит: – Уже поздно. После чего поднимается. Подхватывает их кружки – кофе и чай. И уходит. Уходит. А у Сокки в глазах – песка столько, что до рези. А Сокке кажется, что он разваливается на куски здесь и сейчас. Глядя в спину Зуко.***
Позже, когда Сокка лежит в своей комнате, глядя в темноту потолка и прокручивая события сегодняшнего вечера – то понимает, что он идиот. И мудак. И облажался так, как не лажал еще никогда. Тогда, в моменте; там, в чайной, когда Зуко повернулся к нему спиной – Сокка мог думать только о том, как больно ему самому. Но теперь, когда удается запихнуть свою боль поглубже и включить здравый смысл… Сокка. Все. Испортил. Сердце беспокойно, панически грохочет за ребрами. Дыхание сбивается в рваный, испуганный ритм, норовя булыжником застрять в гортани. И Сокка не может ждать до утра, чтобы все исправить – слишком страшно, что к тому моменту разрушения достигнут масштабов, восстановлению не подлежащих. Так что он вскакивает с кровати. И мчится в ночь.***
На самом деле, Зуко и Айро живут прямиком над чайной – о чем Сокка давно и прекрасно знает, хотя раньше никогда в их квартире не был. И в любой другой ситуации даже ему не хватило бы наглости заявиться без приглашения. И посреди ночи. И вообще. Но сейчас… Ну, это – исключительная ситуация. Экстренная! Даже для здравого смысла самого Сокки звучит не особенно убедительно – зато для не здравой? Для паникующей? Для отчаянной? Очень, очень убедительно. – Прости меня! – тут же выпаливает тяжело дышащий, примчавшийся сюда в рекордный сроки Сокка, как только дверь открывается и за ней показывается знакомое лицо. Зуко удивленно моргает. Он не выглядит ни капли сонным и одет в повседневную одежду, будто еще и не думал ложиться – хотя уже сильно за полночь, и понимание последнего заставляет Сокку поморщиться. Но сейчас ему не до того, чтобы разгадывать всякие загадки имени Зуко. Так что, когда тот хмурится: – Что?.. Сокка прерывает его, ветряной мельницей размахивая руками. – Для начала – прости за то, что ворвался посреди ночи. Я хотел подождать до завтра – но просто не мог. Что, если завтра уже будет поздно? Что, если ты просто вышвырнешь меня из чайной – потому что имеешь полное право? Ты и сейчас можешь меня выгнать… Поэтому я буду говорить очень быстро, чтобы ты не успел. И Сокка набирает полные легкие воздуха, планируя все остальное выдать на одном дыхании. – Я облажался сегодня, да? Конечно, я облажался. Ты мне ужасающую историю своей жизни рассказываешь – а я сосаться лезу. В свое оправдание могу сказать только – мне казалось, мы на одной волне! И ты тоже этого хочешь! Что я тоже тебе нравлюсь хотя бы на сотую долю также сильно, как ты нравишься мне. Но я был неправ, да? И мне очень, очень, очень жаль. Потому что я не могу потерять тебя, как друга. Я не… – Сокка. Сокка, пожалуйста, остановись. Ты сейчас задохнешься, – мягко прерывает его Зуко, сокращая расстояние между ними и обхватывая лицо Сокки ладонями. И Сокка действительно останавливается – хотя и не до конца уверен, то ли из-за слов Зуко, то ли из-за ощущения на щеках его шероховатых и теплых, бережных рук, к которым так и тянет прильнуть сильнее; порыв едва удается сдержать. И только заткнувшись, Сокка осознает, что ведь и впрямь все это почти на выдохе выпалил, а теперь его легкие уже жжет от недостатка кислорода. Еще один глубокий, судорожный вдох – и Сокка готовится продолжить, он ведь еще не закончил!.. Но останавливает рука Зуко, мягко прижатая ко рту. – Давай ты для начала зайдешь в дом, – осторожно говорит он и тянет внутрь осторожной, но решительной хваткой. За спиной захлопывается дверь. Сокка проваливается в тепло золотистых глаз. Открывает рот… И понимает, что растерял все слова. Дерьмо. Он же хотел что-то еще сказать. Ну точно хотел. В голове была заготовлена целая огромная эпичная речь, призванная убедить Зуко не посылать его куда подальше!.. Зуко вдруг вздыхает тяжело и отступает на шаг, выпуская Сокку из рук – становится необъяснимо холодно и едва удается удержаться от того, чтобы потянуться за касанием. А затем Зуко зарывается лицом в ладони – и у Сокки что-то внутри обрывается. Он вот настолько облажался? А сейчас облажался куда сильнее, когда завалился домой к Зуко посреди ночи из-за идиотской паники?.. Может ли Сокка облажаться еще больше – или все уровни дна пробиты, а, вселенная?! – Мы и были на одной волне, – вдруг хрипловато говорит Зуко, оторвав лицо от ладоней и глядя прямо на Сокку. – И это я здесь тот, кто должен извиняться. Есть часть Сокки, которая тут же взбудораженно вскидывается и приятно в подреберье стягивается; которое неверяще ликует из-за услышанного «на одной волне» – но второе предложение это ощущение надежно перебивает. Отодвигает его на второй план. Приятное – на потом. Для начала – разобраться с тревожащим. Так что Сокка хмурится такому – чертовски несправедливому – повороту, и уже хочет то ли возмутиться, то ли засыпать вопросами, то ли просто завопить «что?» на это дурацкое «должен извиниться». Очевидно же, кто извиняться на самом деле должен! Очевидно же, что эта вина, появившаяся в золотистых радужках – не имеет абсолютно никого смысла! Вот только Зуко поднимает руку. – Дай теперь мне сказать, – и Сокка тут же послушно захлопывает рот. Но Зуко дает себе еще пару секунд, глубоко вдыхает-выдыхает – и лишь затем говорит: – Я сбежал сегодня, потому что испугался, Сокка. Я никому и никогда не рассказывал то, что рассказал сегодня тебе. Это… Огромный уровень доверия для меня. А ты мог случайно заметить, что мне сложно подпускать к себе людей, – слышится самоуничижительный смешок, который Сокка от всей души ненавидел бы, если бы умел ненавидеть хоть что-нибудь в Зуко. – И если я подпущу тебя еще ближе… То будет слишком больно отпускать. А я видел, как ты флиртуешь с другими. Для тебя это просто – но я не такой. Я так не могу, Сокка. Я… – Ты думаешь, я играю с тобой? – не выдержав, прерывает его Сокка, ощутив болезненный укол между ребер – но Зуко с легким отчаянием качает головой. – Это не то, что я имел в виду. – Тогда что? – Сокка хмурится сильнее. Но в то же время… Он вдруг осознает, что, кажется, и сам понимает. Потому что вспоминает, что, да, в самом начале, когда только начал приходить в их чайную – Сокка действительно флиртовал со всеми подряд, не задумываясь об этом, не придавая этому значения. Тогда Зуко еще был просто угрюмым, саркастичным, очаровательно краснеющим официантом. Тогда вот это – страшное, большое и теплое, еще не поселилось за ребрами Сокки. Тогда оно еще только зарождалось. Потом этот привычный для него флирт со всеми подряд как-то сам собой сошел на нет – тогда Сокка внимания не обратил, значения не придал. Теперь же понимает, почему. Потому что – Зуко. Вот так просто. Вот так сложно. Так что… Логично, на самом деле, если Зуко пришел к таким выводам – вот только все равно ведь по изнанке царапает болью и легкой обидой. – Ладно. У тебя есть причины так думать, – тяжело выдохнув, признает Сокка, не давая уже открывшему рот Зуко ответить. Для начала, кажется, Сокке самому пора одну вещь прояснить. – Тогда я расскажу тебе еще кое-что важное, – кивает он в первую очередь самому себе. Глубоко вдыхает. Вновь заглядывает в золотистые глаза с их тысячами зачаровывающих переливов, с их осевшими на донышке болью, тревогой и непониманием. А еще – с их бесконечным теплом. Тем самым, которое когда-то Сокка себе лишь воображал – а теперь отчетливо видит даже сейчас. И именно эти глаза дают Сокке сил сказать то, что должен. – Серьезные отношения в моей жизни были лишь один раз. Она много болела с самого детства и на самом деле каждый знал, чем все в конечном счете закончится. Это должно было приготовить к тому, что случится – но оно не приготовило. Не меня. Мне было шестнадцать. И моя первая любовь умерла у меня на руках. Сокка шумно выдыхает. На секунду крепко зажмуривается. Спустя столько лет боль должна была бы притихнуть – но правда в том, что Сокка просто привык к этой боли настолько, что научился ее не замечать. Но сейчас, когда он рассказывает все это? Боль знакомо вскидывает где-то там, в области желудка. Оскаливается. Щерится. А затем он открывает глаза – и взгляд вдруг на секунду приковывает к небу за окном. Сокка с силой сглатывает, видя идеальный кругляш на чернильной простыне. – Той ночью было полнолуние, – хрипит он. – И мне нравится думать, что она сама наблюдает за мной оттуда, с Луны. Что там Юи счастливее и ей больше не больно. А затем взгляд Сокки возвращается к Зуко. Чтобы увидеть его печальные, неизменно теплые глаза; ни тени жалости – океан сочувствия. Чтобы вновь найти в них силу. Когда Зуко осторожно делает шаг вперед, из него вырывается сиплое, надтреснутое: – Сокка… То Сокка качает головой. Ему не нужны слова – ему более чем достаточно взгляда Зуко. И он еще не закончил. – Я говорю это, чтобы ты понял. Да, я много флиртую – но за этим никогда и ничего не стоит. Это легко. Это не несет за собой никакого смысла. Это… – и Сокка вдруг понимает, почему Суюки всегда ему отказывала, хотя была очевидно в нем заинтересована. Она тоже это знала. Знала, что ничего серьезного с ним никогда не будет. Нужно было догадаться раньше. Часть Сокки хочет немного истерично засмеяться – но он сдерживает порыв, вновь целиком и полностью концентрируясь на том, что единственно важно. На том, кто единственно важен. На Зуко. – Ты защищаешься тем, что отталкиваешь людей – а я защищаюсь ничего не значащим флиртом и глупыми шутками. Людям кажется, что я открыт и прост – и за этим очень легко скрывать настоящего себя. Сокке кажется, он никогда так сильно и так глубоко не копал в себя – это страшно. Вот только… Вдруг вспоминается тот день, когда он осознал, как сильно в Зуко вляпался – и задался вопросом, а готов ли к такому вновь. Кажется, ответ Сокка знал уже тогда – потому что уже тогда ни о чем пожалеть не мог. Но так, как сейчас… Это уже не чувства шестнадцатилетнего разбитого подростка, впервые влюбившегося. Так с ним не было еще никогда – так глубоко, так ярко, так мощно. И, кажется, уже никогда не будет. Сокка уверен – это либо сделает его самым счастливым человеком во вселенной. Либо его разрушит. Вот только оно ведь того стоит. Зуко того стоит. – Но с тобой это уже давно перешагнуло черту ничего не значащего флирта и глупых шуток. Куда раньше, чем я решился осознать, – безнадежно хрипит Сокка. Еще один глубокий вдох. И он решается. И он в широкий шаг сокращает расстояние между ними. И уже сам заключает лицо Зуко в ладони, бережно оглаживая бугристый шрам. И улыбается ему, догадываясь, что улыбка, наверное, получается немного разбитой – но сейчас иначе не выходит. – Я не стану обещать тебе вечную любовь, потому что ты все равно в это не поверишь. Но я точно могу сказать, что влюбляюсь редко – и накрепко, так что можешь даже не надеяться слишком просто от меня избавиться, если… Судорожный вдох. Испуганный сбой сердца. Сокка с силой сглатывает – и заставляет себя продолжить, пропадая в глазах напротив и наплевав на то, как уязвимо звучит: – Если все-таки рискнешь. И я знаю, что не заслуживаю, боже, ты ведь восхитительный, и ты совершенно не мой уровень, но если ты дашь мне шанс, то я сделаю все… Единственное предупреждение, которое получает Сокка – это решительный блеск, вспыхнувший в золотистых радужках. А в следующую секунду Зуко вдруг резко подается вперед и опять обрывает его тираду. Вот только в этот раз – своими губами на чужих губах. На мгновение Сокка застывает, абсолютно ошарашенный. Сраженный. Пытающийся понять – может, он все-таки не отправился посреди ночи ни к какому Зуко и спокойно спит себе сейчас, видя самый прекрасный сон? Но когда Сокка ощущает, как Зуко пытается от него неуверенно отстраниться – это неплохо отрезвляет. Как колотым льдом за воротник. Нет. Ни один чертов сон не смог бы сравниться с реальным Зуко; с реальным Зуко в его руках; с реальным Зуко, целующим его. Ни один чертов сон не смог бы воспроизвести жар, которым от него тянет. В котором Сокка чуть-чуть сгорает – но самым прекрасным образом. Ох, Духи. Он так попал. Тут же сам подавшись вперед, Сокка не позволяет Зуко отстраниться и с готовностью включается в процесс. Они моментально в происходящее падают – как с обрыва. Но не в пропасть. Скорее, в небо. Да, получается немного неуклюже и хаотично, да, чуточку лихорадочно – будто не один Сокка здесь слишком долго ждал, слишком сильно хотел и теперь слишком боится, что это. Чертов. Сон. А еще – получается абсолютно восхитительно. Идеально. Губы Зуко – горячие. Шероховатые. Отзывчивые и жадные. Лучше, чем любой чертов сон – чем любая возможная фантазия. Когда они разрывают поцелуй – Сокка ошалело улыбается Зуко в губы и сбивающимся голосом произносит: – Это значит, что я все же получил свой шанс? – Только если я получу шанс в ответ, – так же сбито шепчет Зуко – и тоже улыбается. Коротко. Неуверенно. Бесконечно светло и бесконечно прекрасно. Самым очаровательным образом и так, что бедное сердце Сокки – совершенно не выдерживает. Хорошо, что сам Сокка совсем не против. – Столько, сколько захочешь, – хрипло обещает он. А затем утягивает Зуко в новый поцелуй. Прежде, чем глаза окончательно закрываются от удовольствия – взгляд Сокки вскользь мажет по кругляшу луны за окном, и ему кажется, что тот на секунду загорается ярче, будто бы одобрительно. А вскоре солнце вспыхивает рассветом, окончательно скрывая кругляш луны в лучистом свете. Пока они с Зуко продолжают счастливо улыбаться друг другу в губы – где-то за ребрами Сокки вспыхивает его личный рассвет.