в обители холодно.

В Обители тепло, цветут яблони и поют молодые соловьи. Ева никогда не любила тишину — что-то чертовски страшное таилось в ней даже при свете дня, напоминая, что даже в Раю ты не можешь быть окончательно счастливым. Она поняла это очень давно, наверное, еще в день своего воплощения. Рай, оказывается, совсем не такой, каким его привыкли видеть в книгах; не такой, каким его описывают набожные матушки своим до абсурда доверчивым детишкам. Ведь соловьи в Раю — картонные, вода безвкусная и пресная, а Верховные ангелы — не воплощение божьей доброты. Ева поджимает персиковые губы и смотрит на аллею — огромную, манящую, до покалывания в кончиках пальцев красивую. Еве в аллею ту входа нет. По ней, говорят, грехи людские ходят, круги наматывают. Искупиться пытаются. А еще говорят, что по аллее той супруга Чертова гулять любит, яблоки наливные, ядом смертельным пропитанные, собирать и девок молодых на темную сторону заманивать. Девкам тем, говорят, глазницы иглами выкалывают нещадно и на костях грешников танцевать заставляют. Грешников тех, что в мире людском провинились и в Рай хваленный попасть не заслужили. Ева думает, что преувеличивают все. Еве кажется, что ее просто напугать хотят. И грехов там никаких нет, и яблоня растет не иначе как святая, и глазницы никто никому не выкалывает. И по наивности девичьей считает, что супруга Чертова девок молодых любить пытается. Лилит над наивностью этой смеется заливисто. Не создана она для чувств мимолетно-призрачных, людских и болезненных. Пыталась однажды. Не вышло у нее ни черта. — Ты коли глядеть решила, так хоть ближе подойди, — улыбается женщина, на ограду, листвой свежей поросшую, поясницей опираясь. — А то некрасиво как-то получается. Лилит высокая, стройная, темная вся; волосы ее, иссиня-черные, по земле тканью шелковой плывут, а Ева глазами хлопает наивно, лицо белое-белое издалека рассмотреть пытаясь. Ей ведь Верховные близко подходить строго запретили, за непослушание из Обители изгнать грозились. А у девчонки в груди страх зародился да так и разросся, душу светлую липкими щупальцами сковав и дыхание перекрыв. У Евы в голове молитвы намертво уже засели, и ничего, кроме прошения да песен ангельских, она будто и не знала вовсе. — Мне нельзя к тебе, — девчушка локон пшеничный меж пальцев крутит и на траву упрямо глядит, в глаза насмешливые — безжизненные совсем — смотреть боясь. — Ты в услужении чужом, на стороне не той. У Лилит от открытости девичьей глаза неподдельным огнем загораются. И вода голубая, что здесь «кровью» зовется, по нарисованным венам быстрее течь начинает, но теплее не становится. — Ежели у нас выбор теперь «услужение» — мне в услужении жить всяко лучше, чем тебе на свободе поддельной, — честности в голосе больше, чем хрипотцы привычной. — И ангелов нудных слушать — тоже поддельных. — То есть как это — поддельных? — спрашивает Ева, прищуриваясь почему-то. — Ну, как, — брюнетка шаг ближе делает, но границу аллеи проклятой не переступает все равно. Нельзя ведь. — Ангелы те из глины созданы по велению Божьему, по подобию, как избранник твой Адам. И приказы свыше выполняют исправно, но души человеческой не имеют вовсе. И ты тоже. У Евы мир, что веками строился, из понятий и правил здешних, в одно мгновение рушится и на осколки разлетается, сердце насквозь пронзив напоследок. Ева помнит, что лжецы по преданию Божьему в Ад попадают и сгорают заживо. Ева на ухмылку алую, кровавую почти, засматривается невольно. И мысленно корит себя за то, что соблазнам поддается бездумно, но к аллее той идет. Назад не оборачивается даже. — Хочешь сказать, у меня и сердца нет? — спрашивает и в грудь себя бьет остервенело, кончиками пальцев удары быстрые чувствует. — Простая имитация, не более, — пожимает плечами Жрица. — Тоже из глины. А чувства твои из нитей отчаяния сотканы. Отчаяние ведь порождает чувства. А чувства — эмоции. Ева понимает, что ничего, кроме дикого отчаяния, последние полвека не ощущала. А счастье слепое — это лишь последствие; симптом, который скоро совсем исчезнет. — И любить я, выходит, тоже не могу? — на глазах голубых слезы горячие наворачиваются, а Лилит уже в двух шагах оказывается и улыбается. Нежно, почти по-матерински. — Любить вряд ли, — качает головой, девчонку уже в упор рассматривая. — А вот чувствовать — запросто. И, будто бы в доказательство собственных слов, вперед подается, чужие персиковые накрывая. Губы у Евы именно такие, какими Лилит их представляла — мягкие, сладкие и чистые, грязью за полвека ни разу не тронутые. И Лилит про себя подмечает тут же, что ей дочь Божью впервые за полвека вправду стало жаль. В Обители впервые завяли яблони, стало тихо и до дрожи холодно.