Шиповник

Что-то неуловимо мягкое мелькало в голове, такое быстрое и плавное. Оно плыло, обтекая и сглаживая острые углы, сворачивалось и извивалось, как змея, не давало ухватиться даже за часть. Бакуго тоже плыл. В чем-то бесконечно вязком и текучем, прохладном, совсем не похожим на воду и в то же время в ней самой. Что-то вокруг него не имело цвета, не имело запаха, оно было неосязаемым и легким, плавным, но таким неподъемным и прочным. Он плыл по течению чего-то, о чем не знал, его глаза были открыты, но он никуда не смотрел, ничего не видел, не дышал. Его сердце не стучало, кровь не двигалась, и он не чувствовал, как что-то обволакивает его, но знал, что это так. Бесконечная пустота держала его и толкала вперед, такая подвижная и изворотливая, похожая на самую приятную ткань. Бакуго не хотел, чтобы она исчезала, и она все крутилась, затягивая его в водоворот, который не ощущался, и он не был против. Полотно прорезает что-то белое. Он поворачивает голову, не задействуя ни единой мышцы и не двигаясь одновременно. Нечто темное и вязкое порвано, заостренные края повисли на острых шипах. Бакуго не моргает, не глотает, не дышит. Не может или не хочет? Он не знает. Шипы похожи на волчьи клыки, кусок ткани висит на них, но вокруг нет ни единого звука, когда она снова рвется, и все не имеет никакого смысла. Это легкое и дымчатое нечто такое неуловимое и воздушное, ему все равно, что шмотки ткани остаются на зубьях. Здесь нет цветов, нет запахов, нет движения, но Бакуго плывет по течению, его устраивает этот безмятежный покой, эта ледяная пустота, в которой он оказался. Он видел эти колючки. Темно-зеленые стебли, длинные и слегка вьющиеся, и листья. Мелкие-мелкие, они помещались на подушечку пальца, их было много. Все они падали, спокойно опускаясь вниз, на землю, с той же плавностью, с которой он уносился дальше. Нет воспоминаний, нет мыслей, нет ничего. Здесь не было света, даже когда шипов стало больше, или их тоже никогда не было? Бакуго не знал. Он вытягивает руку вперед, к стеблям, но не видит ничего, словно пальцы сливались с бесконечно пустым и громоздким. Не было звона, не было тревоги, не было страха. Оно поглощало все раньше, чем Бакуго успевал задуматься, забирало его силы, зрение, слух. Он хватается за что-то ладонью, и оно проходит насквозь, словно никакого стебля нет. Может, его и нет. Бакуго оглядывается, не понимая, стоит он или лежит, но пустота плывет вместе с ним. Или это он плывет с ней? Шмоток ткани закрывает растение, он снова лениво пытается ухватиться за что-то неосязаемое и туманное, и оно сползает, открывая белое. Он бы вздернул бровями, но он не может. Не хочет? Все равно. Бакуго видел этот цветок, но воспоминания такие же неуловимые, как течение и поток воздуха, по которым он движется. Белый шиповник, застрявший в этом чем-то, такой ослепительно яркий и невозможно тусклый, он танцует в этой игре пустого и вязкого, противясь течению и оставаясь на месте. Бакуго не слышит, не видит, не чувствует. Есть ли здесь этот яркий бутон? Или нет никакой пустоты? Что-то мягкое мелькало в его голове. Такое грациозно подвижное и шустрое, медленное и неповоротливое, угрюмое, холодное. Он поворачивает голову. Существует ли в этом месте эхо? Такое оглушительно громкое и едва слышимое, неуловимое, совсем рядом, повсюду и нигде. Он вбирает воздух во всю грудь, но… — Бакуго! … но здесь нет воздуха, нет звуков, нет запахов. Нет ничего. Бакуго плывет. Белый шиповник сковывает его лодыжки и царапает щиколотки, впивается в его руки, и бутоны раскрываются на его стеблях повсюду, украшенные зелеными листьями. Они сковывают и освобождают, вытягивают. Кровь не течет, но брызгает на них, впитывается в нежные лепестки, стекает вниз. — Очнись же! Он под водой? Или под землей? Здесь пусто или просто темно? Бакуго не знает, почему голос так далеко, он застревает в бесконечных лозах шиповника, который впивается в его кожу. Цветы появляются повсюду и нигде, вплетаются в его тело, стараясь вырваться наружу: из него и из этого места. Можно ли назвать это местом? Он закрывает глаза, но пустота остается той же. — Давай! — голос хлопает его по груди, и Бакуго чувствует боль повсюду сразу, такая острая, буйная, как шипы, прорезавшие ткань. Его легкие тут же наполняются воздухом, и он закашливается, выплевывая то ли слюну, то ли кровь. Невообразимо воняло: сырость и горечь, что-то влажное и холодное, они все смешались и ударили по нему, и он чувствовал такую сильную тошноту, но даже не мог подумать о том, чтобы пошевелиться. — Он очнулся! — Бакуго видит всполохи красного, зеленого и желтого, они мелькают, разбавляя пустоту, и он издает хрип, от которого его глаза слезятся. — Не разговаривай, — строго приказывают ему, когда он пытается что-то сказать, и все цвета пропадают. Больше он никуда не плывет. Застывший в луже из крови и рвоты, Бакуго выглядел грязным, ободранным, казалось, даже бессознательность не могла принести ему того облегчения, которого он так жаждал. Его рот был приоткрыт, с краешка губ наискосок ползло что-то бледно-розовое и пузырящееся. Пена становилась жидкой и похожей на слюну ближе к краю челюсти, она капала вниз, к желчи, и Тодороки все кричал, чтобы он очнулся, срывая голос. Бакуго мог захлебнуться, его шея не была в нормальном состоянии, и его нельзя было переворачивать, но и держать на спине нельзя, а они только что сломали ему пару ребер, пока пытались заставить его сердце работать. Мидория запретил ему делать искусственное дыхание: то ли из-за того, что у Бакуго была лихорадка, и он выделял кучу пота, то ли из-за того, что его голову нельзя было приподнимать из-за странного положения его шеи. Тодороки не особо задумывался, у Деку мозг работал быстрее, поэтому пришлось просто вспомнить отработанные до автоматизма движения и считать десятками под надоевшую, крутящуюся в голове Stayin' Alive. Он хочет поднять обломки своим льдом, даже вытягивает руку, чувствуя пот и слезы на своем лице, но Мидория успевает раньше — просто ударяет его по щеке, хоть и выглядит едва ли лучше, чем он сам. Тодороки без слов понимает, что он хочет сказать, они видели такое на экзамене. — Здесь Бакуго! Его завалило! — он нажимает на кнопку на наушнике. Его голос расслаивается после долгого крика, расходится эхом из-за обломков, и если можно назвать везением то, что он не был прижат камнем, то парень был любимцем судьбы. Тодороки не знает, что ему отвечают, не слышит, что говорит Изуку, потому что все вокруг смешивается и крутится, как в стиральной машине. Лицо Бакуго перед его глазами, перепачканное в бетонной пыли и крови, закручивается в спираль, плывет, вертится, словно он пьяный и не может сфокусироваться, и по горлу прямо из желудка ползет что-то кислое. Тодороки инстинктивно падает на локти и предплечья, стоя на четвереньках, когда оно, цепляясь за пищевод, выплескивается наружу. На зубах остается скрипящая кислая желчь, повсюду стоит вонь, и он задыхается так же, как сейчас задыхается Бакуго, к которому он пытается протянуть мокрые липкие руки. Он осознает, что громко и надрывно кричит только когда Иида хватает его под мышки и прижимает к своей спине, чтобы оттащить от Бакуго. Шото брыкается, его трясет от могильного холода, как если бы его запихнули в морозильную камеру в одной футболке, и картинка перед глазами то сужается, то расширяется, потому что он видит, как его забирают. К нему тянутся руки, поднимающие его, и Тодороки собирается использовать причуду, но она просто не слушается его. Он кричит, пока его голос не начинает рваться, как лист бумаги, с таким же оглушительным треском, пока не начинает кашлять. Он не может вырваться, не может напасть и защитить, не может вдохнуть. Тодороки оседает, мышцы внезапно просто отключаются, его голова падает на грудь. Язык сводит от кислоты и горечи, по его подбородку, кажется, до сих пор течет слизь и слюна, а голова так болит, что он перестал различать голоса — к нему кто-то обратился, но он не знал, кто именно. Имело ли это значение? Уже нет. Он больше не плыл. Он тонул в море колючих цветов, которые поглощали его, царапали, цеплялись за кожу и утягивали внутрь, как трясина. Здесь не было течения, только бесконечная боль и белый-белый-белый, окропленный грязно-багровым. Бакуго просыпается, но не может пошевелиться. Ему больно дышать из-за трубки, задевшей горло, и он закашливается: горло сжимается вокруг нее и болит, словно от наждачки, и из уголков глаз текут слезы. Они стекают по его вискам и добираются до ушей, все становится мерзким, мокрым и холодным. Ему приходится насильно остановить себя. Никто нигде не мелькает. Никто не находится рядом. Бакуго старается подскочить, но его грудь так сильно сдавливает, что он не может вдохнуть больше трети объема своего кулака, и его плечи привязаны к кушетке. Он жмурится в попытке смахнуть капли с ресниц, и его руки совсем не двигаются. Помутненным сознанием он пытается вспомнить все. Патруль, шиповник, женщина. Что-то случилось, что-то страшное, что-то горячее, как огонь, громкое, неудержимое. Нет запаха, нет вкуса. Оглушительно мощное. По виску течет пот: масляный, вязкий, жгучий. Он нервничает? Или это лихорадка? Разве есть разница? Бакуго не знает, но, несмотря на тяжесть в скрипящих ребрах и невозможность подвигать головой из-за бандажа на шее, он кричит, чтобы позвать на помощь. Это больше похоже на мычание, на что-то агрессивное и враждебное, рокочущее, отпугивающее, но он не может глубоко дышать, поэтому ускоряется, чтобы взять как можно больше воздуха: голова кружится, горло болит, грудь сдавливает. В помещение вваливается кто-то незнакомый, и Бакуго дергается. Двое мужчин прижимают его за плечи к кушетке, а женщина куда-то нажимает, что-то делает, а затем извлекает из его горла трубку, отскакивая, когда он клацает зубами. — Где они?! — Бакуго хрипит. Едва ли можно разобрать его слова, голоса почти нет. Он надышался угарным газом и дымом, случайно слизнул с носогубной складки собственную причуду, его до сих пор тошнило, а в горле — саднило. Изуку был в порядке, он просто обязан, иначе зачем все это? Тодороки тоже, он лично оттолкнул их, скинул, закрыл, он спас их. Но где они? Всегда находились рядом, преданно ожидая пробуждения. Бакуго знает, сам такой. Как дрессированные собачонки, рвутся вперед и защищают, а потом сидят, свернувшись под боком, и требуют пробуждения. Бакуго тоже. Но их нет. Шипы кисло-сладкие, терпкие, ползут вверх, царапаются. Они вплетаются в ветви деревьев лианами, цветут и не пахнут, устилая грязный мокрый асфальт лепестками. Такой колючий и одинокий, паразитирующий, мерзкий, причиняющий боль. Шиповник прорастает и рвет мышцы, рвет мысли, рвет пустоту, вьется змеей и танцует. Бакуго держится за стебель, ему больно. Или должно быть больно? Течение плывет, зовет, безмятежно молчит, а он упорно подтягивается, ранится об колючки, но ползет прямо к бутону, тусклому, как пыльная белая футболка. Он просыпается. На этот раз не привязан и без трубки в глотке. Что-то неуловимо мягкое мелькало в голове, такое быстрое и плавное… Это уже было? Бакуго дышит свободнее. Вчера была среда? Так ли это важно сейчас? Он пытается вдохнуть. Осторожно, медленно. Трубки в носу чешутся, катетер в предплечье — тоже, и бинты вызывают нестерпимый зуд. Бакуго не может повернуть голову, перед глазами — пятна. Такие плавные, изгибающиеся, по краям разливаются разноцветным, как бензин на мокром асфальте: они тоже плывут, вытягиваются, округляются. Его тошнит, потому что потолок начинает вращаться, и в груди тяжело-тяжело. Это определенно сломанные ребра, он знает, как они ощущаются, как трещат, скрипят, как двигаются. Школьная медсестра не заглянула к нему? Все настолько плохо? Почему тогда он очнулся? Очнулся ли? Бакуго сглатывает, морщится от боли в горле. В любой другой ситуации он бы содрал с предплечья пластырь и, скривившись, вытащил бы катетер с иглой, но он даже повернуть голову не в состоянии, что уж говорить о том, чтобы сесть. Его руки безвольно вытянулись вдоль тела, и головная боль все усиливалась, заставляя жмуриться. — Тодороки? — он шепчет, надеясь, что кто-то отзовется. — Деку? — в легких скапливается что-то жидкое и скользкое, и Бакуго кашляет в попытке избавиться от этого, но ничего не выходит, только горло сильнее болит. Он глубоко вдыхает, чувствуя слезы на ресницах, и снова хрипло зовет их. Шепот отражается от стен, красной лентой висит на шипах, и тоже вьется, играючи трепыхается, как птица, прочищающая перья. Бакуго зовет их так долго, что течение времени из отчетливо ощущаемого превращается в бесконечную белую нить. Ее тянут вперед, чтобы она опутала ножки кушетки и тумбочки, чтобы обмотала стойку кардиомонитора и капельницы, чтобы пролезла в щель под дверью, и стягивают в канат. Такой прочный и ярко-белый, какой висел в спортзале в средней школе, только новее: он болтался, дразнясь завязанным узлом, и взмывал вверх, выше потолка. Бакуго зовет Тодороки, зовет Деку, но едва ли кто-то в палате смог бы услышать его голос. В таких ситуациях он самостоятельно вставал и шел на поиски, но шипы пригвоздили его к кровати, держали рядом, продолжали охватывать гибкими лозами и тонкими стеблями. Бакуго глубоко вздыхает, но шиповник, проткнувший его грудь, нагло светил ярко-белым бутоном с желтым пятном в центре, заставляя зажмуриться. Что-то скользкое в легких зашевелилось и приобрело форму, и он задыхался, пытаясь вдохнуть побольше и выплюнуть это, откашляться, не задохнуться, но оно застряло в трахее, мешало дышать. — Бакуго! Проснись! — испуганный голос и боль в плече побуждают его распахнуть глаза и глубоко вдохнуть. Горло саднило уже не так сильно, но его голова могла поворачиваться, и он чувствовал руки. Он, задыхаясь, часто-часто дышит и по-дикому резко и порывисто шевелит головой, чтобы оценить ситуацию, но натыкается на растерянное, охваченное страхом лицо Тодороки, который смотрел то на Бакуго, то на кардиомонитор — непонятно, зачем, если все равно ничего не понимал. — Ты в порядке? — Прикалываешься? — язвительно хрипит он и поднимает свободную левую руку выше, цепляется локтевым сгибом за шею одноклассника и тянет на себя. Напряженные предплечья Тодороки почти сразу расслабляются, и он упирается лбом в его ключицу. Бакуго чувствует свое сердце, которое так громко колотилось в груди, словно пыталось доломать его ребра. Он дышит глубже, стараясь успокоиться, шумно втягивает носом воздух и крепче прижимает Тодороки к себе, как будто это снова сон, как будто ловкие гибкие стебли сейчас стянут его и, закрепив шипами, утащат. Одноклассник, все еще державшийся за его плечо, неуклюже раскинул локти в стороны, как крылья, и хотя ему явно было неудобно, он старался не двигаться. — Где Деку? — Внизу, разговаривает с учителями. Тебя нельзя было беспокоить, — монотонно отвечает Тодороки. Бакуго чувствует, как трепещут длинные ресницы, щекочущие его кожу, чувствует тепло поверх больничной рубахи, и закрывает глаза. — Хорошо, хорошо, это хорошо, — бездумно говорит он, и в груди что-то нервно трясется и беснуется. Пожалуй, будь тут Мидория, вряд ли он бы позволил себе эту слабость, но здесь только Тодороки. Со своей бесконечной преданностью и верностью, с сильной привязанностью, такой родной и успокаивающий. Бакуго ощущает, как на его шее расцветает что-то теплое и мягкое, как обеспокоенный поцелуй, и когда руки Тодороки отцепляются от его плеча, чтобы осторожно обнять в ответ, Бакуго ловит себя на том, что самую малость улыбается. Облегченно и спокойно. Больше он никуда не плывет.