Счастливый принц

В человеческом организме девяносто процентов воды, как, наверное, в Паганини, девяносто процентов любви. Даже если - как исключение - вас растаптывает толпа, в человеческом назначении - девяносто процентов добра. Девяносто процентов музыки, даже если она беда, так во мне, несмотря на мусор, девяносто процентов тебя.

― Время смерти… ― Арсений!!! ― во весь голос закричала я и видела, как все обернулись, ― Арсений!!! ― кажется, стекло отгораживающее меня от него дрогнуло, хотя может мне только показалось, ― Арсений!!! «Во мне не девяносто процентов тебя. Во мне все сто… Я не хочу жить… Мирон, сынок, прости меня, я не хочу жить без него…» Я сползала по стене, чувствуя, как размываются границы материального мира и моего сознания. «Может, мы там с тобой встретимся… Раз, здесь у нас ничего не получилось…» «Темнота… Так будет лучше…» *** Едкий запах нашатыря ударил мне в нос и комната вокруг начала приобретать очертания. Я лежала на больничной койке. Несколько людей в больничных халатах стояли вокруг, я их не узнавала, зрение еще не слушалась меня. ― Дайте мне умереть, ― сказала и отвернулась от них, я чувствовала, что из глаз текли слезы, хотя я думала, что уже все их выплакала. ― Может ей укол сделать, ― послышался густой мужской голос. — Вот увидишь, сейчас подскочит, ― хихикнул женский голос. ― Сашка, мы решили взять тебя в бригаду реаниматологов, ― снова мужской, но уже другой голос. ― Ты своими воплями с того света людей возвращаешь, ― снова хихикающий женский. Я попробовала сфокусировать зрение, в этот раз у меня получилось. Маша ― медсестра. Артур ― врач-реаниматолог. Антон Борисович ― завотделением. Сзади еще стояла медсестра Гульнара и неодобрительно цокала языком. ― Са… ша… ― услышала я еще один голос, даже скорее не голос, а хрип… он прохрипел мое имя. Я еще не понимала, а вот мое подсознание уже сложило два и два и заставило меня подорваться с кровати. Я посмотрела на источник звука. На меня смотрели серебристые глаза. «Как же долго я не видела этих глаз…» В один прыжок… «Откуда у меня такая прыткость?!» …я преодолела расстояние между койками, но в последний момент чьи-то руки меня поймали. Мне показалось, что я зависла в воздухе и дергаю руками и ногами. На самом деле так и оказалось. ― Оу-оу! Он только воскрес, а ты его хочешь прикончить?! ― говорил Артур, цепкие руки которого как раз и держали меня в воздухе. ― С ним сейчас нужно как… ― Как с фарфоровой статуэткой... ― закончила я фразу, ― Отпустите меня. Артур поставил меня на ноги, и я преодолела последний шаг до койки, на которой лежал Арс. Он смотрел на меня и пытался даже улыбнуться. ― Пять минут, ― шепнул мне на ухо Антон Борисович, и они все тихо один за другим вышли из палаты. Я прикоснулась к ладони Арсения и первый раз за это время почувствовала, что он тоже прикасается ко мне, он обхватил мою руку своими пальмами. Слабо, совсем чуть-чуть. Но он был здесь, со мной, живой. Я с трудом сдерживала слезы. Я столько говорила с ним эти месяцы, а теперь совершенно не знала, что сказать. ― Я слышал… все, о чем ты… говорила и… не мог… проснуться, ― каждое слова давалось Арсению с большим трудом, он словно разучился говорить. ― Не разговаривай, мы еще успеем, мы теперь все успеем! ― Графская… Лахта. ― Ты правда… помнишь?! ― Да… — Значит ты должен помнить, что я тебя очень люблю и никуда не отпущу. Он еле заметно кивнул. Из-за двери послышался картинный кашель. Я наклонилась и коснулась его губ в невесомом поцелуе. ― Они меня сейчас выгонят, но я буду здесь, рядом. *** Я думала, что кошмаром были последние два месяца, оказалось, что я ошибалась. Следующие полгода стали настоящим адом для нас всех. Внутренние органы у Арсения восстанавливались, приходили в норму, а вот с костями и суставами было все не так радужно. Он заново учился ходить. Я видела, как он мучается и, сжав зубы, снова и снова пробует сделать шаг. Не знаю, что его больше мучало, физическая боль, которая сопровождала его почти все время или ощущение собственной беспомощности, того, что он сам ничего не может сделать. Я почти жила в больнице. Таскала его на себе, при том, что он был в полтора раза выше меня и раза в два больше весил. Иногда мне казалось, что он меня ненавидит, так он смотрел. Но я знала, что это чувство вины от того, что мне приходится все это переносить. Одна из костей срослась неправильно и пришлось делать операцию, ломать ее и заново ставить аппарат Илизарова. Потом мы перевезли его в реабилитационный центр в Щелково. Через день я моталась в Москву, чтобы побыть с сыном. Если бы не мама Арсения, я бы не справилась. Она полностью взяла на себя заботу о Мироне, а он любил бабушку и не чувствовал себя обделенным вниманием. Но меня все равно не покидало чувство вины перед ребенком. Арсений часто огрызался на меня, когда я предлагала помощь. Потом просил прощения и так по кругу. В какие-то моменты мне казалось, что Арсений сдастся. В другие я думала, что сама больше не выдержу. Я слышала, как он плачет по ночам, а днем старается улыбаться. Я начала ненавидеть наши общественные устои, которые с детства прививают мальчикам, что они должны быть сильными, что им нельзя проявлять слабость, нельзя плакать. Я ударила кулаком в лицо нового физиотерапевта, который сказал Арсу, что «он мужик и должен потерпеть». Пришлось попросить прощения, хоть я и не считала себя виноватой, и подарить бутылку дорого коньяка, чтобы нас не выгнали из центра. Каждый вечер мне казалось, что утром Арсений скажет, что не будет больше всем этим заниматься. Потом наступал новый день и все повторялось по кругу. ― Скажи, как ты все это выдерживаешь, как ты МЕНЯ выдерживаешь? ― сказал он после очередной нашей ссоры, ― Я веду себя как мудак. Я не могу с собой ничего сделать, но отчетливо понимаю, что я полный МУ-ДАК. ― Я сильно переосмыслила свои ценности, пока ты лежал в коме, ― сказала я. ― То есть мне нужно было почти сдохнуть, чтобы ты захотела быть со мной? ― я слышала вновь нарастающее раздражение в его голосе. — Это обидные слова, Арсений, ― сказала я, но у меня не было сил ни обижаться, ни злиться. ― Не воспринимай их так, ― его тон смягчился, ― Я хотел сказать, что, если бы знал, что это нас сблизит, сам бы кинулся из окна еще в Омске. Я уставилась на него. Он смотрел на меня какое-то время, а потом громко заржал. ― Я шучу, иди ко мне, ― он протянул руки вперед. Я присела на кровать рядом с ним. ― Все-таки черепно-мозговая травма не прошла бесследно. Как ты теперь импровизацией заниматься будешь? Шутить совсем разучился. ― Ты маленькая и вредная. ― И горжусь этим, ― я прижалась к его груди щекой и вдыхала запах его кожи. Я знала, что он все время улыбается и пытается шутить потому, что ему невыносимо больно и плохо. И вот такие минуты нежности сменялись агрессией и злобой, иногда на пустом месте. Как-то раз мы сидели за столом в нашей с ним комнате в реабилитационном центре и ужинали. Я думала о Мироне, а точнее, о том, что неплохо бы подыскать квартиру побольше и поближе к школе, в которую он пойдет в сентябре. Арсений зацепил локтем чашку, и она полетела на пол, разбившись вдребезги. Я встала, принесла совок и веник и начала собирать осколки. ― Прости, ― сказал Арс. Я промолчала. Не потому, что расстроилась из чашки или что мне пришлось убирать, я все еще продолжала думать о новой квартире. Конечно, я уставала, сильно уставала, и к вечеру мои мысли были тягучими, словно кто-то растягивал жевательную резинку в моей голове. Но Арсений расценил все это по-другому. ― Если тебе настолько тошно со мной, уходи! ― закричал он. Я подняла на него глаза, я все еще не понимала, о чем он говорит. ― Все эта твоя показная забота и мученический вид, блевать от этого хочется! ― Арс, я не понимаю… Он выбил у меня из рук совок с осколками, они разлетелись по комнате, а потом схватил за запястья и больно их сжал. Я все еще не понимала из-за чего он завелся, но точно осознавала, что это очередной приступ боли… только не физической, а душевной. Но я, к сожалению, не была святой, и периодически чаша моего терпения переполнялась. ― Сука! ― заорала я во все горло, ― Мудак! Возьми себя в руки!!! В следующую секунду Арсений замахнулся на меня ладонью. Я зажмурилась, ожидая получить удар по лицу, но ничего не происходило. Я открыла глаза. Он прижимал сжатую в кулак руку к своей груди. Я видела, что он уже не хочет меня ударить, но мне все равно было не по себе. В это же мгновение я развернулась и пошла прочь. Арсений хотел схватить меня за руку, но не успел. Он неудачно вывернулся и упал на пол. Я обернулась. Он лежал на полу с перекрещенными ногами, опираясь локтями на осколки, и смотрел на меня. Я пыталась найти в его глазах сожаление, но увидела только боль и страх… очень много страха. Я схватила с вешалки свою сумку и пуховик и вышла из комнаты. Я слышала, как он кричит вслед мое имя, просит прощения и еще что-то. Но я не вернулась. Я не была уж совсем бесчувственной тварью. Арсений уже мог более-менее сносно передвигаться на костылях. Руки и плечи уже работали отлично, и одна нога потихоньку начала приходить в норму. «Доберется до костылей…» ― подумала я. Эта мысль привела меня в недоумение. «В какой момент, я потеряла себя, разрешила вытирать об себя ноги? Я так больше не хочу…» В Москву я приехала за полночь и надеялась, что мама и Мирон уже спят, но на кухне горел свет. «Тяжелого разговора не избежать…» Выдохнув, я зашла на кухню. Мама сидела за столом с закупоренной бутылкой вина и двумя бокалами. Я достала штопор, открыла вино, налила его в бокалы, села напротив нее и залпом выпила свое вино. ― Ну, говорите, ― с вызовом сказала я, подливая себе вина ― Что он страдает, что ему больно, что все пройдет! А он сказал вам, что хотел меня ударить? Да, сдержался. Но это совершенно не значит, что он не сделает этого в следующий раз. ― Он рассказал мне. А я ему сказала, чтобы больше мне не звонил, ― она говорила ровно, но было видно, что разговор ей доставляет боль, ― Я всегда считала, что хорошо его воспитала. Видимо, нет… А что делать, решай сама. Это твоя жизнь и больше ничья. Моя решимость спорить куда-то испарилась. Я, конечно, понимала, что эта женщина отчасти мной манипулировала. Но я также неплохо узнала их семью за это время. Они воспитывали в своих детях и внуках строгие моральные принципы, и я верила, что мама не хочет с ним разговаривать, ну, хотя бы какое-то время. ― Я его очень люблю, ― заскулила я, ― Но я не хочу… Я не хочу быть жертвой… Я тоже очень устала. Я не вспомню, когда я в последний раз высыпалась. Мне так хотелось бы забрать его боль себе, только бы не видеть, как он мучается. Мама молчала. ― Но я больше не могу терпеть его перепады настроения. В одну минуту он меня обнимает, в другую огрызается. Иногда мне кажется, что это я делаю его слабым, и без меня он справится лучше. — Это нет так. Без тебя он бы очень давно сдался, ― она искренне верила в то, что говорила, ― Но ты вправе уйти… ты ему ничего не должна. — Значит, вы считаете его слабым человеком? ― удивилась я. ― Он… ― она подбирала слова, ― Чувствительный, эмоциональный. Слабый… скорее нет. Сильный в чем-то, в чем-то нет. Он верит в свои чувства, поэтому он хороший актер, а еще он не боится их. Я сразу поняла, что это камень в мой огород и оказалась права. ― Сколько ты убегала от него? Это твое слабое место, ― здесь я хотела возмутиться, но перебивать не решилась, ― А он не добился, не настоял. Это его слабое место. Мы все сотканы и разных черт личности, которые могут даже противоречить друг другу. Но это все делает нас нами. И любишь ты его такого, какой он есть. Если тебя что-то не устраивает, то это не настоящая любовь. Страсть, гормоны, но не любовь. Каждое ее слово резало мне ножом по сердцу, но каждое из них было правдой. ― Что ты видела в нем, когда уходила? ― спросила она после затянувшейся паузы. ― Страх… Очень сильный страх… — Это хорошо, ― вздохнула мама. ― Почему? ― я действительно в тот момент не понимала, о чем она говорит. То ли это усталость, то ли вино, но я с трудом перекладывала мысли в голове. ― Потому что, если он еще раз захочет поднять на тебя руку, он будет вспоминать это ощущение и не захочет повторения, ― я скептически посмотрела на нее, а она поймала мой взгляд, ― Уж, поверь мне! Не захочет! Ты не слышала его голос, когда он мне позвонил. ― То есть вы специально сказали, что не хотите с ним разговаривать? ― я удивлялась все больше и больше, мне было очень далеко до этой мудрой женщины. ― Конечно, я и Сереже позвонила и его сестре сказала, чтобы она не отвечала на звонки. Отцу он и сам звонить не будет. Пусть останется один. Она тяжело вздохнула. ― Ему очень плохо, я знаю… и он мой сын. Но он должен получить этот урок. Он потом поймет, конечно, что это манипуляция… обидится, но по-другому не получится. Пока он не мыслит ясно. ― А мне что делать? ― растерянно спросила я. ― В любом случае, ты правильно сделала, что уехала. Пусть обдумает, пусть помучается, ― она встала из-за стола и понесла пустые бокалы в мойку, ― Ты спросила, что делать… Сейчас ложиться спать. А завтра… завтра будет новый день и свежая голова. *** Арсений обрывал мне телефон, я не подходила. Но я это делала не потому, что «пусть помучается», как сказала его мама. Я действительно не знала, что мне делать. Через неделю он перестал звонить, а еще через неделю я перестала ждать его звонков. А еще через неделю мама позвала нас праздновать день рождения Мирона в Омск, и я, не раздумывая ни секунды, согласилась. Мы закрыли квартиру и улетели. Мирону исполнилось шесть. Праздновали в большом семейном кругу, мне давно не было так хорошо и спокойно. Конечно, я думала об Арсении. «Каждый, сука, день!» Любила и ненавидела. Хотя последовательность, скорей была обратной. Ненавидела и любила. Мама видела, как я мучаюсь. Но не помогала и не мешала. А мне так нужна была помощь. ― До дня рождения Арса два дня осталось, ― как бы между делом сказала я, моя посуду после ужина. Мы вообще чаще всего разговаривали за мытьем посуды. Так с первого дня знакомства получилось. ― Да, ― она говорила абсолютно спокойным голосом, чем удивляла меня каждый раз, ― И я первый раз в жизни не поздравлю сына в этот день, если ты не сможешь принять решение до этого момента. ― Почему? ― Потому, что мое поздравление будет разным в зависимости от твоего решения. ― Вы понимаете, что взваливаете на меня дополнительный груз ответственности? ― недоумевала я. ― Конечно, ― она улыбнулась. А в глазах загорелись искорки, ― Саша, тебе уже не двадцать лет. Хватит метаться. Принимай решение и живи с последствиями этого решения. А его день рождения — это просто дополнительный стимул. Я повернулась к ней лицом. ― Завтра лечу домой. ― А о том, что решила, не скажешь из вредности, ― она засмеялась, ― Той же монетой мне? ― Вы говорили, что я не доверяю своим чувствам. Попробую научиться. Сделаю, как почувствую. Мама смотрела на меня с самодовольной ухмылкой. И у меня возникло чувство, что я сделала все именно так, как она планировала. *** Прилетев в Москву, я завезла Мирона к Сереже. А сама поехала домой. Я решила поговорить с Арсением и только после этого принять решение. Я пыталась предугадать, как может пойти разговор и проигрывала в голове разные варианты. Прогностик из меня бы явно не вышел, потому что во всех вариантах мы заходили в тупик. Одно я знала точно, я не хотела, чтобы он унижался, но и сама не собиралась этого делать. Я зашла в магазин, купила продуктов. Я готовила ужин на двоих. Нет, я никого не ждала. Я все еще не позвонила Арсу, я просто не могла решиться. Налила себе вина и смотрела, как остывает паста в моей тарелке. Я прямо сейчас готова была сдаться, забрать сына и улететь куда-нибудь первым же рейсом, ну хотя бы до сентября, пока не начнется школа, а может и навсегда. Меня душило понимание, что мне и рядом с Арсением плохо, и без него. Чтобы он мне не сказал, чтобы я ему не ответила, этого было не изменить. Я просто не видела выхода. Прозвенел дверной звонок. Потом еще раз. «Я никого не жду…» Потом я услышала, как поворачивается ключ в замочной скважине. Я, конечно, не сошла с ума, мне просто было все равно. Я не двинулась с места, просто размышляла. «Ключи есть у родителей Арса, еще у Сережи… Соседке я оставляла. Может соседка.» На кухню зашел Арсений. ― Сережа или мама? ― вариант с соседкой я не рассматривала. ― Мама ― кремень, ― сказал он и грустно улыбнулся. Я рассматривала его, прошло больше месяца с того вечера, как я его оставила на полу в реабилитационном центре, разбитого и слабого. Он выглядел значительно лучше. На щеках появился румянец, осанка стала ровнее, уверенности в глазах появилось больше. Он опирался на один костыль с локтевым упором… «Забыла, как он называется… А, вспомнила, канадка!» Что-то изменилось в нем. ― Можно присяду? ― спросил он. ― Да. Он дошел до стула напротив меня. Почти даже не хромал. Но я заметила, что он старается. Ходить ему все еще было не комфортно. ― Смотрю, без меня дела пошли лучше, ― сказала я, наливая ему вина. ― Саш, не надо так… ― Как? ― Не отталкивай меня, вот так сразу. Я пришел поговорить, ― его голос был ровный и спокойный, а вот меня трясло изнутри. ― Да, я тоже хотела поговорить… Даже не так, ― я собрала все свои силы в кулак, ― Я хочу решить все раз и навсегда. ― Кто первый? ― спросил Арс. ― Давай я, ― я долго придумывала, что ему скажу, но сейчас голова была абсолютно пустая, и я стала говорить от сердца, ― Только не перебивай, пожалуйста. Мне и с тобой плохо, и без тебя плохо. Я уверена, что ты чувствуешь тоже самое… Он открыл было рот, но я сдвинула брови, и он не стал ничего произносить. ― Этот год был для меня адом, молчи… Я знаю, что тебе было в сто раз хуже, чем мне. Но только у тебя была я. А у меня никого не было. Выжимая из себя каждое слово, я старалась не выдавить слезу, которая так и просились наружу. ― Никто не верил, что ты очнешься от комы. Даже твои родители. Только я верила. Не подумай, я не жалею, что два месяца сидела у твоей койки и рассказывала тебе истории. Я не жалею, что следующие полгода помогала тебе встать на ноги, терпя твои унижения. В этот момент мне пришло осознание, которое у меня уже было когда-то, только я от него отмахнулась. ― Но сейчас, когда ты вошел сюда, на кухню, я поняла очень важную вещь, ― я набрала побольше воздуха в легкие, мне тяжело было говорить, ― Моя любовь и забота сделала тебя слабым. А за этот месяц без меня, ты, вон, как изменился. Ты уже не инвалид, хоть немного еще хромаешь. Ты вновь стал тем мужчиной, в которого я когда-то влюбилась… На этих словах я замолчала. Правда была в том, что я любила его любым. Слабым - сильным, больным - здоровым. ― Ты закончила? ― спросил он, в его вопросе не было сарказма или вызова. Это просто был вопрос. Я кивнула. Я не сказала и одной десятой доли того, что было у меня на душе, но я просто не могла больше. ― Тогда я буду говорить, но ты тоже меня не перебивай, ― он залпом выпил вино, которое я ему налила, ― Прошло почти восемь лет, с того момента, как мы познакомились. И все восемь лет я думал именно так, как ты сейчас говорила. Я считал тебя своей слабостью, от которой не могу избавиться. Я считал, что ты делаешь меня слабым, и поэтому бежал от тебя. «Нам обоим признания даются не очень». Я видела, как тяжело ему говорить откровенно, не просто бросить признание в любви, а вывернуть себя наизнанку, показать часть своей души. ― Когда ты ушла… ― его лицо исказилось болью, ― …тогда… в последний раз, я понял, что ты мне даешь силы. Я только из-за тебя хочу что-то делать. Я был тварью все эти месяцы, я оправдывал себя своим состоянием, тем, что мне плохо. Я до конца осознал это, только, когда ты ушла. То, что ты сейчас видишь во мне, это не из-за твоего ухода, а из-за того, что ты была все это время со мной. Он встал и, опираясь рукой на стол, подошел ко мне. ― Я практически уверен, что ты сейчас меня прогонишь, ― он взял меня подбородок и заставил посмотреть на него, ― И, может быть, даже будешь права. Наверное, я бы так и поступил на твоем месте. Арсений наклонился и поцеловал меня в губы. ― Ты меня сделала сильным, ― он разорвал поцелуй, но не отстранился, он выдыхал слова мне в губы, обжигая горячим дыханием, ― Ты можешь меня прогнать, но я буду возвращаться снова и снова, пока ты меня не примешь обратно, пока не разрешишь любить себя. Ты меня сделала сильным. Теперь я не струшу, не отступлю. Ты можешь сбежать на край света, я найду тебя. Я тебя не отпущу. Ты мое дыхание, ты мое сердцебиение, ты моя жизнь. Я встала из-за стола. ― Уходи, Арс.