Чистенькая черная волга едет по трассе, мерно урча и чуть скрежеща, когда ее водитель с усилием переключает передачу, не дожав сцепление. На заднем сидении спит тело. Футболка в потеках пива задралась до груди, когда водитель сгружал тело на заднее сидение. Руки тела запрокинуты, и если бы не тихий храп, то можно было бы подумать, что тело мертво. Волга петляет по пустынной предрассветной трассе, бликует в первых лучах солнца, стрелка уровня бензина на уверенной середине. Андрей обеими руками сжимает руль в кожаной оплетке, и чуть вздрагивает, когда тело позади него рывком, одним монолитным движением садится, молча разминает затекшие плечи, осматривается. Зевает. Тянется к карману кожанки, вытягивает мятую пачку Ричмонда, выбивает одну сигарету и щелкает зажигалкой. В зеркало заднего вида Андрей видит, как Миша, после глубокой затяжки, упирается взглядом в окно, стряхивает пепел прямо на пол машины, прибывая в каком-то сонном оцепенении. И только после того, как закуривает вторую, спрашивает:
— Куда ты везешь меня?
Андрей молчит. Миша курит, догадавшись, наконец, опустить окно.
— Притормози. Мне отлить надо.
Волга останавливается на обочине. Горшенëв, с трудом вытягивая затекшие ноги, выходит и без стеснения ссыт, едва отвернувшись от дороги. Отряхивается, заправляет. Садится на переднее сидение. Машина трогается в молчании. Миша долго смотрит в окно, а потом рывком сползает по сидению, будто бы расслабляясь.
— Ну так че, куда? — будто бы первый вопрос звучал не полтора часа назад. Но в этот раз мягче, без вызова.
— Подальше от твоих дружков. От жены твоей ебанутой. К воде, может к лесу, не знаю.
Дорога из прямых широких трасс сменяется на извилистый двухполосный серпантин, изредка мелькают огни заправок, на которые Андрей заезжает. Однажды, зайдя в прилежащий к заправке магазинчик и окинув Горшка пристальным оценивающим взглядом, он берет два буксировочных троса, — Миша понимает, — на ломки. Значит, Андрей решил организовать ему отходосы на выезде. Природа, лес, вода, да божья благодать. Миша не спорит, не пытается сопротивляться, у него в целом после последних приходов ленно-расслабленное состояние и медитативное оцепенение, с которым он провожает взглядом высокие голые деревья, проносящиеся за окном, то надломанные, то покрытые пушистым мхом по боку.
Скалистые обочины сменяют равнины, туман густой пеленой стелется по склонам, и Горшок думает: "В Карелию двинул, или куда-то в ту сторону, ладно". Заговаривать он не хочет, этот ящик Пандоры, если однажды открыть, приносит ушаты говна, которые он уже не единожды слышал, чего уж. Будто бы он сам не знает, как доконал Андрея с наркотиками, проебанными концертами, где он буквально падал со сцены головой в толпу, с притонами, откуда Мишу приходилось отлавливать, покрывая его долги и отбивая у недовольных барыг. Словно бы он сам не видит кидаемых на Анфису ненавидящих взглядов, этих вечных андреевых "ты на эту блядь упоротою всю нашу группу, все наше творчество (нашу дружбу) променял!" И Миша кивает в такт прыгающей в кочку волге: —
Да, променял.
Домик и впрямь стоит будто бы посреди леса, хотя с трассы съехать всего ничего. В пакетах самое необходимое: системы капельниц, знакомые до боли пузатые больничные бутыльки и ампулы, таблетки, еда, блоки сигарет. Кое-какая одежда. Горшенёв не собирается помогать разгружать машину, он отходит от волги и плетется куда-то вглубь зарослей, там, где ручей, пробивший себе дорогу между вековых корней, покрылся толстой коркой льда. Ели подернуты инеем, и земля под ногами, задубевшая от холода, не кажется упругой и мягкой. В тонкой куртке Миша начинает замерзать уже через считанные минуты, и, пытаясь дыханием отогреть пальцы, бредет к темному дверному проему, где только что исчезла плечистая фигура Андрея с пакетами.
Все началось через два дня, когда Горшенёва начало морозить. Он знал, это начало, и долго пытался не подавать виду, но тремор все сильнее сковывал руки, тело покрывала липкая испарина. Миша начал метаться, словно зверь в клетке, и Андрей, наблюдавший подобное не раз, тут же узнал симптомы. Дальше туман ломки сменялся секундами просветления, мольбами, плачем, стенаниями, бесчисленными попытками сорвать повязки, чтобы пнуть ненавистного Андрея, который затащил Мишу в эту дыру и заставляет теперь проходить через все это, потом он снова мольбами, и так по кругу. Капельницы, слезы, провалы.
И сперва Андрей старался... Честно, старался. Выносил судно, фиксировал руки тросами, вливал в зажатый рот бульон, а после вытирал блевоту с кровати. Но раз за разом Миша выплевывал ядовитые слова о том, что сам по себе Андрей, никому не нужен. Ни фанатам, ни тем более бабам, что он ничтожество: ни голоса, ни харизмы, ни характера... Что КиШ это он, Миша.
— А не пидорок ли ты часом, Дюш? Сколько ни куролесили мы с тобой, только и видел, что ты забивался в угол и надирался до синих чертей, и пырил каждый раз, как я деру кого-нибудь...Тебе вот настолько никто не дает или может...
Яд льется из уст человека, который когда-то казался Андрею родным, болью разливается в груди, и последняя фраза срывает все клеммы в сознании:
— Может тебе не это было надо?
Андрей выходит из себя, и вмазывает по влажному от испарины лицу, мятому и заросшему, вкладывая в удар всю злость, и мишины зубы крошатся под его пудовым кулаком, и кровь вперемешку со слюной брызжет куда-то на соседнюю стену. Тело под ним сглатывает, но довольно хохочет.
— Попал я, значит, Дюш? Попал, видимо.
Лающий смех перетекает в захлебывающийся кашель, и что-то внутри Андрея надламывается. Он сам приносит Горшку "аварийную" дозу, которую хранил у себя во внутреннем кармане на всякий случай. С третьего раза попадает в вену, но попадает. И Горшок, жестко зафиксированный коленом, обмякает. Становится бессознательным и послушным, таким податливым. Андрей гладит его щеку. Большим пальцем расправляет морщинку между бровей, и лицо становится чуть моложе. И не таким саркастично злым, стирается издевка. Голова заваливается на бок, прямо в широкие ладони Андрея, и он, помедлив минуту, разворачивает ее к себе и целует в приоткрытые губы. Там мокро и несвеже. Там пахнет недавней рвотой, желчью, словно бы от недавно сказанных слов, но Андрею плевать. Тело неосознанно постанывает в его руках, и Князев, поддаваясь этой обманчивой покорности, ослабляет вязки и наваливается на Мишу сверху. Трется пахом о тощее бедро, шипит от внезапного возбуждения, и понимает — сейчас он может сделать все. Все, блять... Сделать все, что ему всегда хотелось, и никто об этом никогда не узнает. Никто не остановит его. Даже он сам. Андрей дуреет от осознания собственной власти, высвобождает крепко стоящую плоть, водит ею по заострившимся изгибам мишиного тела. Прижимается крепче, дышит горячо и загнанно в слипшиеся от пота космы, трется, пока не становится потно, жарко, горячо. И, вцепившись в острое плечо зубами, кончает, надсадно хрипя и вздрагивая. Бледное мишино тело лежит, обездвиженное героином. А на нем — мраморные потеки еще теплой андреевой спермы. И это красиво, черт возьми, как это красиво.
Уехать приходится почти на сутки, лишь едва ослабив тугие вязки, чтобы конечности Горшенёва не посинели от нарушения кровотока, на долгие почти сутки, чтобы долететь до Питера и приехать обратно. Следующую дозу Андрей ищет уже судорожно, шныряя по всему городу от барыги к барыге, и малыми свертками берет у каждого, по чуть-чуть, чтобы не вызвать подозрения. Вернувшись, прячет под пол старенького покосившегося домика с резными ставнями в богом забытых заснеженных лесах двадцать пакетиков, по паре доз в каждом — сколько ночей бессознательного Миши ждет его, сколько этого сладкого податливого забвения. Сутки после того, как Миша приходит в себя после очередной дозы, отравлены ядом. Тот очень быстро начинает понимать, что все пошло не так, как обычно, что Андрей, который раньше спасал, меняется стремительно. Все чаще в его глазах улавливается голодный хищный блеск, все больнее становится возвращаться в эту реальность. Очень скоро Миша осознает, что его насиловали, пока он был в отключке. Он кричит, истошно рвется из вязки:
— Ты больной ублюдок, Князев, еще больший, чем я! Спасителем себя выставил, да? Спасать меня хотел, но что-то пошло не так? Моя мать будет искать меня! И отец, и группа, они не оставят это так! Все узнают, что ты больной ублюдок! Гнида! — поток слов умело гасится одним сочным ударом по лицу. Больше не перед кем притворяться, да. Князев всегда знал, что внутри него живет чудовище. Теперь это знает и Горшенёв.
На третий раз Горшок уже сам ластится к его рукам, охрипше просит:
— Вколи мне уже... Вколи и делай со мной что хочешь, тебе же это надо. — Но Андрея не вставляет ебать бессознательное тело, ему хочется отклик, ему хочется, чтобы в этот раз все было по-другому. Чтобы ему отвечали. Подмахивали.
— Нет... Теперь другие правила. Если ты хочешь дозу, ты должен мне отсосать. —Горшенёв отшатывается от сказанных слов, но проходит час, другой, и, задавленный ломкой, он сам на четвереньках подползает к ширинке и, давясь, берет в рот его член. Андрей сладостно зарывается в копну спутанных волос, нарочно оттягивает, заставляя Мишу шипеть от боли, и снова тыкая его крупным носом в свой небритый пах, шепчет его имя и гладит затылок.
Позже Андрей узнает, что кровь — на редкость хреновая смазка, она быстро сворачивается на коже, становится липкой. Узнает, что член Горшка отказывается реагировать на все манипуляции и повисает безжизненным куском мяса: мягкий кожаный капюшон, в котором прячется прежде твердая налитая головка. Сколько раз он хотел быть на месте его блядей, сколько раз представлял, как его берут так же грубо, прилюдно, на столе репточки. Но теперь это невозможно. Член похож на нераспустившийся бутон розы, который сорвали прежде времени. А что, если его распустить?
И, когда угашенное тело со стертыми в кровь коленями снова обмякает на грязном матрасе под очередной дозой, он режет тонкую плоть на манер лепестков цветка, он подготовился, стерильный скальпель, хирургические нити. Горшенёв — его холст, его лучшее творение, и оно должно быть безукоризненно для него. Он режет, обнажая мягкую головку, распускает кожу и ушивает ее. Теперь член не встанет, а значит лепестки сшитой кожи заживут как надо. Его цветок распустился. Андрей мокрой тряпкой стирает разводы крови с чужих бедер.
— Ты прекрасен, Миш, ты прекрасен, и весь — для меня.
Даже воспаления на местах ран, новых швов и старых незаживающих ссадин Андрей обрабатывает так, словно это какой-то языческий ритуал, расставляя свечи и до глубокой ночи влажной тканью вымывая пот и нагноения на теле Горшенёва, кончиками пальцев втирая в его кожу терпко пахнущие травами мази, и Мише кажется, что Андрей калечит его только за тем, чтобы иметь удовольствие долго и мучительно касаться следов своих истязаний руками, чуть реже губами, собирая сукровицу с кожи кончиком языка.
Горшенёв рассматривает свою плоть, как экспонат кунсткамеры. Как нечто чуждое и больше не принадлежащее ему. Как инструмент маньяка для воплощения своих фантазий. Его руки усеивают синие дорожки уколов. Они потеряли чувствительность от постоянных тугих вязок. Его мышцы атрофировались от постоянной прикованности к грязному матрасу. Его спину и бедра исполосовали старательно выведенные скальпелем росчерки
КняZz, чтобы он не смел никогда забывать, кому принадлежит его тело. Волосы спутались, по всему телу пролегли ползущие буквы ZzzZZZzzz — от предплечья по нежной шее, к ребрам и поперек живота, персональное клеймо.
А глаза... Глаза, кажется, навсегда ослепли от соли и темноты. Он хочет умереть. Он хочет, чтобы все это наконец закончилось. Любовь Андрея измотала Мишу. Его неправильная, монструозная любовь, маниакальная и калечащая, высасывает из него жизнь без остатка. В том, что это была именно любовь, Миша не сомневался. Он ощущал ее постоянно, лопатками за спиной, когда они вместе стояли на сцене, в общих номерах отелей, куда Андрей волок его после попойки. В наркопритонах, откуда Горшенёва приходилось забирать с кулаками, и это всегда были кулаки Андрея. Мише нравилось, что тот не сводит с него взгляда, а если посмел отвести — надо выкинуть что-то такое, что заставит Андрея смотреть только на него. Выебать перед ним фанатку, раздолбать и обоссать гримерку? Сгодится все, лишь бы постоянно оставаться в фокусе внимания этого человека. Но стоило только Андрею подойти чуть ближе, как животный страх перед близостью заставлял Горшенёва оттолкнуть его, унизить и обесценить: ты думал ты незаменим, но вот, Анфиса. Она может то, что не можешь ты. Она может жить мной, ради меня. Она берет то, что хочет, ты так никогда не осмелишься, жалкий и робкий Князь. Как же Миша ошибался.
Теперь он ненавидит наркотики, потому что они больше не освобождают, они ведут к очередной боли. Он ненавидит себя, неспособного не подчиняться. Он хочет смерти, но умереть ему не дадут. Слишком уж бережно ему обрабатывают раны. Слишком старательно берегут, он любимая марионетка чудовища, он должен подмахивать, брать в рот и стонать, иначе чем он отличается от силиконовой куклы. Еще хорошо бы материться. Андрея это заводит, наверное, именно в такие моменты Миша кажется ему наиболее похожим на себя самого, и после этого он становится добрее, кормит старательнее, укрывает теплым во время ломок. Но сил ни на какой мат и сопротивление совсем уже нет. Мише кажется, что он начал забывать человеческий язык, он может лишь мычать, когда его кормят с рук. Мычать, когда ему нужно отлить. Он хочет умереть, но смерть, видимо, тоже нужно заслужить.
***
Балу становилось тревожно, когда Андрей находился рядом с ним, и это было странно. Никогда раньше он такого не чувствовал, и ненароком задумался — не подсел ли и сам Князев на фоне пропажи Миши. Эти бегающие зрачки, это странное перевозбужденное состояние, руки, вечно неугомонно шарящие в пространстве... Будто ищущие чего-то. Их с Андреем встречи были обрывочны, а разговоры малосодержательны:
— У меня все хорошо, да. Мишу ищут. Я тоже ищу, где ты думал, я пропадаю? — Балу только хмурится в ответ на это, но сам-то знает, что Князев постоянно куда-то пропадает из города.
— Надо что-то писать. У меня есть материал, просто огонь... Ты увидишь. Ты все увидишь, это нечто! — глаза горят нездешним блеском, отчего Сашку продирает нервной дрожью.
— Все Саш, надо бежать. Да, тут дела возникли... Кстати смотри, тут Миша нарисовался.
Блокнот кочует в руки Балунова, рисунок черно-красным, не в стиле Князева, который любил, когда ярко, мультяшно. Глаза эти Мишины... И столько в них молящей безысходности. С картинки на него словно смотрит оживший мертвец, куда изможденнее, чем то, каким Саша запомнил Горшка при последней встрече. Балунова передергивает.
— Дюш, ты в порядке? Хочешь вечером у тебя посидим...выпьем. — Словно ненароком вкидывает Балунов, ни на что, впрочем, не надеясь.
— Нет...нет, вечером я очень занят. Не волнуйся, Саш, все отлично. — Отлично. И вот это пиздец, не может быть все отлично у Князева, когда Миши нет третью неделю уже, вот это тревожит Балу до суеверного ужаса.
***
Никто не хочет искать сколовшегося нарка, полиция отмахивается — ищите в местных притонах и моргах, че, вам впервой, что ли. И Балу зовет Андрея:
— Пойдем съездим, я понимаю, что тяжело, Дюш. Но может, он где-то там. Может еще жив и не может выбраться. — Князев заполошно кивает, но не приходит.
Тогда Саша сам является к Князеву домой, и видит странное. Квартира разворочена, будто второпях здесь что-то искали. Покрывало сдернуто с кровати и запихано в пакет. Грязные тарелки свалены в раковину. Саша уже знает, но не хочет признавать, потому что знание это слишком тягостное для него одного. Саша чувствует — и это чувство заставляет его проследить за другом.
Отстав на четыре машины, чтобы остаться незамеченным, Балу наблюдает, как Князев гонит, нещадно притапливая старенькую волгу по Ленобласти, к коттеджам и дачам.
"Купи себе домик на опушке леса, вдали от городской суеты". Саша гонит вслед по бездорожью и щебню, туда, где ели с голыми стволами и только на макушке пушатся. Где березы гнутся под весом собственных ветвей, а серпантин змеится и теряется в скалистых холмах. Туда, где на отшибе, за покосившимся забором прячется домик. Ставни на окнах закрыты наглухо, и свет в дом не проникает даже днем.
Саша подходит ближе ко входу в дом и чувствует, что если сейчас откроет эту дверь, то найдет страшную сокрушительную правду и не сможет от нее закрыться. Уже никогда. Он знает, что если откроет эту дверь, то увидит того Мишу, в красно-черных тонах и тот обреченный взгляд. Он знает, что руки Андрея суетились неспроста, что под ногтями была запекшаяся кровь... Он постоянно грыз эти ногти. Что увидит Саша здесь? То, отчего не сможет спать потом годами. Он всегда знал, что есть что-то больное, нездоровое между двумя его друзьями. Не раз он наблюдал, как один провоцирует другого и всеми силами выставляет напоказ свою сломанную, порочную, уязвимую сущность, словно сырое мясо перед хищником, а другой стоит, наблюдает, звереет. Но никогда и подумать не мог, чем это может кончится. Что кончится может
этим.
***
Андрей не знает, почему так получается — если Миша не сломан, счастлив и свободен, то он ни за что не согласится быть с ним, быть его, даже несмотря на то, что все, чем он живет, создал Князь. Это Князев разглядел в нем тысячи сущностей, дал им имена, прописал им историю. Это Андрей рисовал ему потусторонний грим на лице, как на холсте… Но стоило только присвоить Мишу себе, как он начал затухать, его глаза погасли, его голос больше не звучал, осталось только слабое животное мычание. Так Андрей погубил самое прекрасное, что было у него в этой жизни, своим прикосновением, своей грязной недостойной любовью, своим жадным желанием обладать целиком, и тем, что посмел касаться его губами… Миша умирал, и Андрей не мог этого не видеть, а значит этому безумию следует положить конец, и Андрей ставит себе срок — он хочет встретить вместе с ним этот Новый год.
Он притаскивает из леса молодую елку. Выуживает из сырого промерзшего чулана стеклянных медвежат и шишки, привозит из города гирлянду и продукты. Из кровати, что стала для него тюрьмой, Миша слышит, как Андрей, что-то напевая, готовит им ужин. Наряжает елку. Водружает на ее верхушку старую совдеповскую пятиконечную звезду. Когда приготовления завершены, он отвязывает Горшенёва от кровати, оценивая следы от буксировочных тросов на щиколотках и запястьях, на руках несет его к столу, усаживает рядом, и Миша косится на еду на тарелке, словно не понимая, что с этим делать. Андрей достает откуда-то обычную желтую шестиструнку и протягивает ему, надеясь, что глаза Горшенёва загорятся светом, а руки вспомнят аккорды. Но руки Горшенёва бьет крупной дрожью, а рот, с еще большим количеством выбитых зубов, чем раньше, — последствия попыток вырваться, сбежать, — беспомощно открывается и закрывается, словно тщась вспомнить, что под аккомпанемент этого инструмента можно было издавать какие-то звуки. Но звуков нет. Тогда он, схватив в руки вилку, быстро, как ему казалось, пытается ею проткнуть себе глотку. Но гитара с болезненным звоном падает, и Андрей перехватывает его руку. Что-то кричит, но разобрать удается лишь обрывочные фразы:
— Неужели так трудно побыть моим! Хотя бы сегодня не пытаться сбежать от меня, не пытаться сдохнуть, хотя бы этот вечер, эту ночь, без боли и принуждения, без сраных наркотиков, Миш! Неужели я настолько о многом прошу! — скатерть, со всей едой и посудой летит на пол и разбивается вдребезги, после этого Мишу подхватывают резко, но будто бы бережно, и несут обратно на ненавистную кровать. Один укол и сознание уплывает в желанное забытье.
— С новым Годом, Мишка, — шепчет голос над ухом, но нахлынувшая чернота не дает разобрать, что рядом падает грузное андрюшино тело, что он обхватывает его, ласково и нежно, и начинает по-детски, захлебываясь, рыдать ему в плечо.
***
И Саша струсил. Убрал руку и замер, боясь быть замеченным, на разваливающемся крыльце возле дома. Ему чудился гулкий звук шагов по скрипучему полу, металлическое лязганье и неуместно бодрый, веселый голос. Ему чудился запах крови и разложения в воздухе. Он прикоснулся к чему-то страшному, интимному, непоправимому. И не захотел проникать в это глубже, он хотел их запомнить другими — молодыми, беспечными, любящими. Балу отступает на два шага назад, чтобы, выудив старенький сименс, набрать 112.
Через два часа, когда приехавшая полиция разрезает тишину лесной глуши сиреной, а мигалки сверкают гирляндой во все окна комнат, из домика на отшибе раздается приглушенный выстрел. Позже полиция находит труп фронтмена группы Король и Шут на полу, с разнесенной выстрелом двустволки макушкой: на стене, словно салют, красные брызги во все стороны. А в соседней комнате — второго, обнаженного и обезображенного, начавшего разлагаться будто бы еще до своей смерти. И в момент, когда они начинают суетиться и упаковывать тела в черный полиэтилен, голый обколотый труп с покалеченным членом, исполосованный кровавыми надписями вдоль и поперек, тихо стонет и пытается сползти с кровати к свету полицейского фонарика, раздается крик удивления и ужаса:
— Вызывайте скорую, он живой!
Он шевелится!
