Прикосновение

— Иди сюда. — голос испанца громкий и четкий. Привыкший отдавать приказы, куда больше, чем капризный засранец маркиз. Ему нравилось представлять людей вокруг и Кейн точно знал, что испанец выше его и шире, с огромными сильными руками. Кейн на его фоне, пожалуй, смотрится маленьким, быть может даже хрупким. Неприятная и все же забавная картина. Ах, как обманчивы бывают глаза. Китаец морщиться от громкости и послушно подходит — у него нет выбора. Ожидает, смотря (ха-ха) перед собой. Испанец поправляет его пиджак и разглаживает ткань на плечах. Неожиданно. Кейн напрягается, крепче сжимая трость в готовности атаковать. Чужие ладони и правда большие, и горячие, такие плохо ощущаются на горле, способные свернуть шею в одно мгновение. Но прикосновение, Будда, он так отвык от прикосновений, заканчивается так же неожиданно. — Было неряшливо? Прости. Не заметил. — его хватает на фальшиво-вежливую улыбку. Испанец фыркает и командует «Заходим». Кейн не хочет, но выбора у него нет. Голос Кодзи. В горле пересыхает и вместе с тем, губы сами собой растягиваются в тонкой улыбке: Кодзи всегда читает лекции, когда злится или хочет потянуть время. Он помнит, как японец надувался, принимая вид взъерошенной птицы и заводил пространные разговоры, в бесплодных попытках достучаться до более циничного и ребячливого Кейна. А Джон всегда вставал между ними, молчаливым изваянием не давая зародиться ссоре. Он слышит в голосе Кодзи упрек, сомнение, недовольство, горькое сожаления и упрямство. Кейн готов умолять, вот только не знает, как достучаться. Они говорят. Ему кажется еще немного, еще чуть-чуть и Кодзи услышит его так, как слышит сам Кейн. Этого не происходит. Испанец с его командным голосом прерывает разговор и Кейн чувствует взгляд Кодзи. И рассыпается. Когда начинается бой, он уходит. Даже ему нужно время, чтобы поднять оружие на строго друга. Кейн малодушно надеется, что кто-то из этих щенят сможет справиться с Кодзи. Естественно, этого не происходит. Он благодарит людей Кодзи за теплый прием и вкусный ужин не вежливым словом, но хлесткими ударами и отключкой вместо смерти. А люди испанца не дарят контрольный в голову. То ли не научены ошибками, то ли прозвучал приказ — оставить хоть кого-то в живых. Других вариантов у него нет. Он двигается вперед по гладким стенам собирая острые углы и смятые о пиджак пули. Думает о синяках и ссадинах, что оставит ему Осака. Раньше этот Континенталь был к нему добр. Звон стекла за выстрелами и криками не радует: в зеркальной комнате полно углов и внезапных стен. Врезаться с размаху в твердую поверхность мало приятно. Когда все стихает он зовет Джона. Джон, конечно же, отвечает. Потому что это Джон Уик. Тот, кто всегда жесток к врагам и честен с близкими. Его сожаление такое же искреннее. И Кейн злится. Он говорит не думая, пока они сражаются и бой отдает воспоминаниями о былом. Только они друг для друга больше не друзья и напарники, а цель и помеха. Когда звуки замирают, когда Джон не отвечает, силы покидают его. Джон всегда отвечает… Но не в этот раз. Обстрел заставляет их разбежаться в разные стороны. Ждать затишья тяжело. Он уже знает, что упустил Джона и свой шанс разобраться с этим ужасом быстро, ценой только одного предательства. Стекло охлаждает голову, помогая мыслям собраться и решить, что делать дальше. Эхо командного голоса заставляет его двигаться дальше — к одному из выходов, что когда-то показал ему друг. Парни испанца неплохи и все же им чего-то не хватает. Он расчищает путь, даря им вечный покой и ждет. Кодзи не изменяет себе. Два тяжелых дыхания, видимо друг подобрал кого-то из своих подопечных. Пусть второй уползает: он ему не нужен, он не виноват в их проклятиях. Кейн снова просит. Просит, потому что ему больно, он не хочет этого, но. Кодзи непреклонен. Голова болит от звуков, от горячего воздуха, от пороха и пыли. Пусть уходит. Пусть простой уйдет, пусть спрячется и выживет. Пусть на черной душе Кейна будет одним грехом меньше. Что ж, Кодзи неизменно непреклонен. Он падает, защищается. Тело всегда быстрее разума. Он не хотел. Но сделал. Девочка Кодзи, Акира, какая ирония, уходит и все, что он может — дать ей цель. Когда все затихает он позволяет себе последнюю блажь, слабость которую никто не увидит — прощальное прикосновение к другу.