Этой ночью...

Холодные каменные своды окутывал мрак. Ощущение ужаса усиливал стоявший вокруг едкий запах металла, словно сама смерть прошлась здесь минуту назад. Тусклый лунный свет, с трудом проникающий из-за крон деревьев, освещал темный коридор. Образы с витражных мозаик пугающе косились на медленно идущую фигуру, мертвыми глазами следили за каждым движением. За фигурой тянулся длинный кровавый шлейф. Кровь неприятно липла к одежде, совсем недавно развивавшейся при ходьбе. Каждый раз, стоило лишь наступить на одно и то же пятно, раздавался противный хлюпающий звук. Мраморные ячейки на стенах украшали кровавые разводы и царапины от тяжелого предмета, который волочила за собой зловещая фигура. Скрежет металла о камень эхом разлетался по коридору и, должно быть, был слышен за много метров отсюда. Холод охватывал его, каждый раз, когда со звоном бились выступающие из стен лампы, падая и разлетаясь на тысячи осколков, словно мертвые головы. Удар за ударом, слышно было только лязг цепей. Вот с грохотом разбился витраж с изображением Третьего Папы, и теперь его осколки лежали на полу, рассыпавшись словно тысячи звезд, к которым сам он так стремился при жизни. В воздухе раздался свист, и что-то гулко ударилось о следующую мозаику, раскроив ее на части. Еще удар и оскверненные осколки Секондо тоже нашли свое пристанище на полу. В полутьме были лишь видны неясные очертания загримированного лица фигуры, покрытого кровью и порезами. Послышалось шипение, а за ним шепот. Мародер не переставал о чем-то говорить, иногда прижимал ладонь к лицу, и шел, будто бы пошатываясь. Очередной удар и вот уже осколки третьей мозаики лежали у его ног, а он без всякого уважения, крошил ее подошвами ботинок. Крысы. Сбежались на запах крови в этот зал, слизывали ее с осколков, резались и пищали. Они неумолимо просили о чем-то на своем языке, пока фигура крушила все вокруг. Казалось, ничто не могло уйти от его внимания – вазы, лампы, ритуальные свечи. Несколько из них покосились и упали на пол, огонь тут же охватил шторы и деревянные рамы, стараясь поглотить в своем голоде все, до чего мог дотянуться. Витраж с портретом Нихила лопнул с громким треском, не выдержав агрессивного давления огненной стихии. Он сидел тут же, на осколках стекла, разглядывал себя в каждом из них и тяжело дышал. Крысы копошились рядом, грызли его одежду и засохшую на ней кровь, зализывали его раны. Он же был околдован, глядя в пустоту собственных глаз. Однажды он убил их всех, одного за другим, ел их сердца, надеясь обрести их знания и умения. Терцо же оставил нетронутым. Для собственного развлечения. Запер его в собственном теле словно в тюрьме. До самого конца хотел сохранить этого самодовольного ублюдка, в которого была так влюблена публика. А потом он убил отца. Отравить его было не так уж и сложно – сердечный приступ настиг старика вовремя: когда тот в неведомом блаженстве и возбуждении принимал восторженные крики толпы. Но ему было мало. Голод нарастал с каждой секундой, в воздухе повисло опасное чувство тревоги. Хоть все вокруг и успокаивали его, но он знал, что скоро придет конец. Когда лето умрет, он покинет свой пост. Но он не так глуп, не так глуп, как думала она. Он любил свою мамочку, но теперь она навеки будет звать его Папой, навсегда будет звать его Папой. Когда из нее уходила жизнь, снова и снова она повторяла лишь одно слово: «Папа». В тот момент его не волновали ее мольбы о пощаде, крики и лепет. Что она хотела? Кажется, говорила что-то про «Прошу не надо», «Остановись», «Успокойся»... А дальше был тот человек. «Я знаю когда все закончится,» – говорил он. О нет, он не знал, не мог знать, даже когда его шея была украшена петлей, и он был повешен рядом с Император на проводах от игровой приставки. Какая чудесная вышла инсталляция со стульями. Он постарался, зависал с ними от всей души – так, как она его и учила, а потом долго вглядывался в безбожно-белые, обескровленные тела. Огонь постепенно угасал, поглотив все, что мог. За разбитыми стеклами медленно поднималось рассветное солнце. Его лицо было разрисовано новым гримом, который он создал из крови и все еще тлеющих углей от пожара. Потрепанная одежда валялась на полу среди битого стекла. Она была больше не нужна. Под его ногами копошились крысы, сверкая красными огоньками глазам. Они громко пищали, прославляя своего повелителя, перерожденного в собственном безумии. Он поднял взгляд, приветствуя солнце. Упыри стояли перед ним, преклонив колени в клятве верности. – Приберите здесь. Мы ведь не хотим напугать нашего гостя? Голос его был хриплым. Мельком он взглянул на собственное отражении в длинном лезвии ножа. Оттуда за ним наблюдали два белых глаза.