Lupus Est

If everything was up to me Well, I’d make sure that there was plenty of love and truth Mother Mother “Love and Truth”

Стояло ясное раннее утро. Природа расцветала после морозной зимы, на ветках уже распустились свежие листья. Наступил апрель, приятный, удивительно тёплый, солнечный и сухой. Четверо молодых людей ходили в чащах близ реки в пригороде Парижа, смеясь и пытаясь найти место для пикника. Этьен шёл впереди и смеялся громче всех над чем-то, что было смешно только ему. Ив и Феликс нервно улыбались, а Жак был отчего-то хмурым. Он несколько раз попытался завести разговор о чём-то более серьёзном и спокойном, чем сумбурные темы Этьена, но тот каждый раз отшучивался, и каждый раз грубее, чем предыдущий. - Надо меру знать, Этьен. Шутки шутками, но есть черты, которые не стоит переступать. Тебя как будто вообще ничего не заботит. На это Этьен нехарактерно для себя взбесился. - Меня? Это меня ничего не заботит?! – он крикнул неожиданно громко. Он был уже немного подвыпившим и раззадоренным. Было понятно, что комментарий Жака был не причиной внезапной вспышки, а поводом. Ссора назревала между ними уже некоторое время, и для Этьена нужна была только искра, чтобы загореться. - Меня ничего не заботит! Да ты хоть знаешь..! Да! Для меня нет ничего святого, всё в мусор, конечно, я же только так и могу! - Этьен… - Что? А ты со мной повёлся, теперь разгребай, Жак! Или всё? Неприятно? Неудобно? Не переделать под себя? - Прекрати это, - Жак тоже начал выходить из себя, но, в отличии от Этьена, он злился тихо, сжимая кулаки и челюсти. - О, мы всё это прекратим, но перед этим я хочу, чтобы ты в последний раз продемонстрировал свою ловкость! Ты же знаешь, как я люблю, когда ты проделываешь такие штуки! В похвале Этьена слышалась издёвка. Он всучил корзинку с едой Иву, вытащив из неё бутылку шампанского, и достал пистолет. Он вручил его бледнеющему от злости Жаку. - А сможешь прострелить горлышко бутылки, если я её на голове буду держать, а, Жак? Я знаю, что сможешь, давай, со скольки шагов? С десяти? Двадцати? Феликс, с недоумением наблюдавший за этой сценой, взял Жака за плечо. - Жак, это безумие, ты же не станешь стрелять? Этьен, зачем ты носишь с собой пистолет? Давайте мы успокоимся и… - С пятнадцати, - проговорил Жак гробовым тоном. Истерическое подобие радости промелькнуло на лице Этьена. Он прижал бутылку к груди и зашагал, громко считая шаги. Его голос громко разносился среди деревьев. Отсчитав пятнадцать шагов, он повернулся лицом к Жаку и стал держать бутылку на голове. Солнце светило через зелёное стекло и делало рыжие волосы Этьена огненными. Ещё более ярким огнём горели его глаза. - Ну давай! Чего ты ждёшь?! Стреляй, здоровяк! Жак прицелился. Он был бледен, как смерть, его голубые глаза будто затуманились, Феликс лепетал что-то, тщетно пытаясь его отговорить, Ив окаменел. Он видел раньше людей в таком состоянии, идущих на убийство с холодным рассудком. Жак выглядел так, будто был в шаге от того, чтобы снести Этьену голову. Ив малодушно закрыл лицо руками, ему представилось эта картина до одурения чётко: бордовая кровь в огненно-рыжих волосах, ошмётки мозгов на молодой траве, алые пятна на белой рубашке… Выстрел. Звон битого стекла, шипение шампанского, возглас Этьена. Пуля прошла ниже горлышка, и бутылка разлетелась вдребезги, выплеснув своё содержимое на его голову. Этьен выронил осколки и несколько секунд простоял в оцепенении. Потом он медленно, машинально попытался убрать мокрые волосы из глаз и протереть лицо от шампанского. Жак пришёл в себя. - Господи… - сказал он на выдохе, выронил пистолет и подбежал к Этьену. Жак схватил его за плечи и потряс. Он был не в себе, несколько кусочков всё ещё были в его волосах, но пуля не задела его. Жак вынул осколки, достал свой носовой платок и попытался вытереть ему лицо. Этьен ничего не говорил, только часто и громко дышал. - Мы… мы сейчас, - сказал Жак остальным и отвёл Этьена к близлежащей реке. Он окунул его голову в холодную воду, пытаясь смыть с него шампанское и привести в чувство. После этого Этьен сел на берегу рядом с ним, вода капала с мокрых волос на одежду, апрельский ветер внезапно показался холодным и промозглым. Он выглядел опустошённым, его ярость потухла от шампанского и речной воды. - Шампанское жалко. Всё-таки я переоценил твою меткость. - Дурак! – прошипел Жак, - Я же чуть не убил тебя! - Зато я доказал тебе, - проговорил он тихо. – Что я всё-таки во что-то верю. - Этьен… - Я поверил, что не убьёшь. - А если бы я случайно пристрелил тебя!? А если бы у меня рука дрогнула?! Идиот… - У тебя бы не дрогнула рука, - Этьен ткнулся ему лбом в плечо, не обнимая, потому что не надеялся на ответное объятье, - Если бы ты убил меня, то сделал бы это специально. Жак прижал его к себе, уткнувшись носом в мокрые волосы. Что бы не произошло между ними до этого, оно прошло, как проходит напряжение в воздухе во время грозы, когда оно внезапно ударяет молнией, разрушительной и яркой, но исчезающей в одно мгновение. *** В Париже было больше нечисти, чем обычные люди могли себе представить. К чему жить в деревнях, в которых все друг друга знают и есть риск наткнуться на вилы от чересчур праведных соседей, когда можно затеряться в большом городе? В Париже может и не было много оборотней, но существовало несколько вампирских кланов. Были старые знатные семьи, которые мало что делали, кроме того, как разглагольствовали о своём величии, пили кровь тех, что победнее в вечной погоне за бессмертием и соревновались друг с другом в аристократизме. Были и более молодые кланы, скорее напоминавшие преступные банды и грызшиеся между собой за влияние, растрачивая вечную жизнь на преходящие удовольствия. Анжольрас был рад, что его клан не принадлежал ни к первым, ни к последним. Друзья Азбуки отвергали эту клановую систему как таковую, . Помимо своей общей идеологии, строящейся на всеобщем равенстве, доступном образовании и личной свободе, девять вампиров также осуждали сложную вампирскую иерархию. Этот миллион неписанных правил связывали, не давали сделать шаг в сторону и делали так, что существование вампира почти целиком крутилось вокруг позиции в клане: сколько и чьей крови дадут выпить, как проводить тёмные ритуалы, не несущие практически никакой пользы, как вести себя с вышестоящими, с нижестоящими, с представителями других кланов и одиночками. Даже такие «мирские» вещи как владение имуществом и поведение вне клана строго регулировалось. Всё это строилось на безумном ограничении свободы ради захвата больше власти и архаичного церемониала. Анжольрас думал о том, что вампирские кланы должны быть больше похожи на стаи оборотней (он ни разу в своей короткой по вампирским меркам жизни не встречал оборотня, но имел очень определённое мнение о том, как устроены их стаи). Взаимопомощь, сотрудничество, свобода, равенство, братство. Он слышал о том, что некоторые вампиры доходят до того, чтобы убивать тех, кто нарушил их кодекс, и он решил, что этому нужно положить конец также, как и аристократии. Вообще в его мыслях была и идея об освобождении всех представителей нечисти от общественных оков, признание их существования и защита их прав, но Комбефер говорил, что хорошо было бы для начала хотя бы разобраться с охотниками за колдуньями, а потом думать о правах. Анжольраса такие полумеры не устраивали. Феликс, недавно начавший ходить на их собрания, похоже, совсем ничего не понимал. Нет, он, конечно, славный малый, хоть и жандарм, но он как будто специально не подозревал их ни в чём. Человек более параноидальный (или здравомыслящий) уже давно бы перестал к ним ходить, а то и донёс уже и фанатикам-мракоборцам, а Феликс проводил с ними время как ни в чём ни бывало. Свежая кровь действовала освежающе для их компании, так что ничего менять Анжольрас не собирался. Он надеялся, что другие тоже не собирались. Кровь вампирам была необходима для поддержания вечной жизни, без неё вампир медленно угасал и умирал. Друзьям Азбуки везло: во время Французской Революции и империи им время от времени удавалось выпить крови, избежав прямого убийства. Анжальрас имел непоколебимую позицию и пил кровь только тех, кто убивал за монархию (за последние пятьдесят лет недостатка в таких людях не было). Другие могли позволить себе выпить кровь тех, чьей смерти не избежать, например, смертельно раненных. До таких крайних мер доходило редко. Чаще они питался тем, что Комбефер и Жоли приносили после кровопусканий. Мало кто был в состоянии думать, куда девается кровь после кровопусканий. Комбефер очень часто поднимал тему моральности того, что они делают, и в итоге всегда приходил к ответу, балансирующем на грани нравственности. Пока он и никто из них не сделали ничего абсолютно непростительного, ему удавалось балансировать на этой грани. Поговаривали про вампиров, которые добровольно отказывались пить кровь, старели и умирали, как люди. Анжольрас слышал про одного четырёхсотлетнего буржуа, который решил, что с него хватит вечной жизни, и вот уже десять лет он старел и рассчитывал умереть в ближайшие годы. Сегодняшнее собрание проходило спокойно, и это сразу же напрягло Анжольраса. Что-то было не так. Был уже вечер, и зал освещали только несколько огоньков свечей. Феликс оживлённо говорил Комбеферу о необходимых полицейских реформах. Вообще Анжольрас считал, что для полицейского Феликс слишком свободомыслящий. Сначала все даже подумали, что он провокатор и собирает информацию, но он держался так искренне и непринуждённо, что они решили ему поверить. Такое знакомство оказалось даже полезным, потому что Феликс рассказывал, что у полиции есть на их организацию. Он был в шаге от того, чтобы понять, что систему не изменить изнутри и необходимо уходить из полиции, но, пока что не переходил эту грань. Лидер Друзей Азбуки надеялся, что, когда это произойдёт, он начнёт посвящать революции всё своё время. - Послушай, Комбефер, я понимаю, о чём ты говоришь, и я тоже вижу эту проблему, то, как государство насаждает разную справедливость для разных категорий людей совершенно неправильно, и только мы можем это изменить. То, за что мне могут приказать арестовать бедняка, для богатого будет пустяком. Взяточничество, ужасное и бесконечное. Разное правосудие для бедных и богатых! - Не только для бедных и богатых, - сказал Фейи, - Государство абсолютно несправедливо относится к приезжим. Множество людей приезжают во Францию, но вместо того, чтобы сделать их полноправными членами общества, их использую почти как рабов. Как будто если человек – не французский гражданин, это делает его в большей степени преступником или в меньшей степени жертвой. - Да! – ответил Феликс, - и полиция относится к ним с большей настороженностью, хотя они часто сами становятся жертвами преступлений, и потом эти преступления почти не расследуются. Государство совершенно несправедливо относится к приезжим, и даже к потомкам приезжих, даже если они всю жизнь живут во Франции. Я очень отчётливо вижу, что моего начальника отказываются повышать, и все говорят, что это только из-за его цыганской крови. Жуткая несправедливость происходит по отношению к приезжим, женщинам, бедным… - Вампирам? Грантэр. Теперь Анжольрас понимал, почему до этого было так спокойно. Грантэр ненадолго опоздал на собрание и, придя, вклинился в первый диалог, отрывок которого услышал. - Вампирам...? – переспросил Феликс. - Ужасная несправедливость по отношению к вампирам! – воскликнул Курфейрак, - Нет прав! Нет гарантий! Всякие культисты только и делают, что бегают с осиновыми кольями, а всем начхать! - Ну, вампиры не существуют. Не существуют же? – неуверенно пролепетал Феликс, - Можно с таким же успехом защищать права… - Феликс оглядел комнату и заметил в углу лёгкое шевеление, - Нюхиков. Пыль даже более осязаема, чем вампиры. По иронической улыбке Курфейрака любой другой уже подумал, что тут что-то неладное, но Феликс привык видеть лучшее в людях и ничего не заметил. - А вот тут тебя, - Грантэр указал на шею Феликса, на которой была свежая ссадина, - Тоже нюхик укусил? - Это? – Феликс только что это заметил, - Не знаю. Расчесал, наверно. Через какое-то время Феликс сказал, что не хочет идти домой в ночи и ушёл пораньше. Как только его шаги затихли, Анжольрас встал и, нахмурившись, сердито произнёс. - Кто это сделал?! – Анжольрас обвёл взглядом зал, - Грантэр?! - Что «Грантэр»? – возмущённо воскликнул Грантэр, - Ты думаешь, что я могу ослушаться тебя? Никто не ответил. Все с шоком смотрели на Анжольраса. После непродолжительного молчания Курфейрак сказал: - Ты не доверяешь нам? После того, как мы договорились не трогать его? Анжолрас устыдился своих подозрений в сторону друзей. - Извините, я… сказал, не подумав. Откуда ещё у него могут появиться очень чёткие следы клыков на шее? - Ну, не знаю, от какого угодно вампира, кроме нас? Анжольрас сел на своё место и вздохнул. - Просто… Он может умереть, если какой-то вампир просто питается его кровью, - он задумался, - Может, обратим его? - А что, идея! – воскликнул Курфейрак, - Весёлый малый, я не против. Только, наверно, нужно спросить его сначала? Или сделать сюрприз? «Привет Феликс, теперь ты можешь жить вечно, но есть один нюанс…» - Нет, - сказал Комбефер, - Мы не будем его обращать. Я не могу заставить смертного вставать перед моральной дилеммой «убийство или смерть». - Ну, нам уже всем по полвека, и мы обходились без убийств, - пожал плечами Жоли. - Нам везло, но это не значит, что ему повезёт, или что нам продолжит везти и нам не придётся убивать напрямую. Нет, если бы у меня была возможность, я бы стал обратно человеком. - Я бы не стал, - сказал Жан Прувер, - Наверно, я слишком боюсь смерти. Может быть, придёт время, и я приму её, но не сейчас. Но я тоже не думаю, что обращать его – хорошая идея. Нет ничего лучше, чем быть человеком, и я не собираюсь отбирать это у него. Все согласились, что не станут обращать Феликса. Остаток вечера Анжольрас провёл в молчании и раздумьях. *** Бездомный шёл на улице в поисках ночлега. Ночь была сухой, но холодной, ветер гнал облака по ночному небу. Луна освещала улицу. Потом она скрылась за облаками, но скоро вновь выглянула. Улица была пуста. Крик. Недолгий, Монпарнас знал, как сделать так, чтобы человек перестал кричать. Из сонной артерии бездомного фонтаном била кровь. Монпарнас пил её, стараясь не прижиматься к хрипящей жертве. Ну и гадость. Пить кровь всяких нищих всё равно что пить из лужи. Пока ничего другого под руку не подворачивалось, а крови хотелось. Бездомные всегда были лёгкой мишенью. Их никто не станет искать, одним больше, одним меньше, Монпарнасу было плевать. Его и другие люди заботили так же, то есть никак. Все люди, неважно, богатые или бедные, воспринимались им как скот. Им не сравниться с вампирами, высшими существами, бессмертными, сильными, лучшими во всех отношениях. Всё дело было во вкусе. Хотелось бы перестать питаться этой падалью. Хотелось молодую, чистенькую девственницу. Или девственника, тут уже дело вкуса. *** Жавер не думал, что его раскроют так быстро. Ему и раньше приходилось работать под прикрытием и вливаться в преступные круги и ему это удавалось. Он думал, что дело в том, что он сам вырос среди преступников и подсознательно понимает, как они себя ведут, но никому он бы не высказал такого предположения. Чем принципиально бунтовщики отличались от обычных бандитов он не понимал. Должно быть, кто-то узнал его, никак иначе он не мог себя выдать. После суматохи, которая сопровождала рождение баррикады, внутри наскоро сооружённых стен наконец наступило относительное спокойствие. Бойцы ожидали новой атаки и берегли силы. Когда Жавера только схватили и обыскали, он мало о чём мог думать кроме своего долга и неминуемой гибели. Простояв в пустом кабаке привязанным к столбу несколько часов, ему казалось, что он успел поразмышлять над всеми своими мыслями по три раза. И что им вздумалось ждать, этим студентам? Никакой ценности живым он для них не представляет. Хотят использовать его, чтобы получить помилование? Очень вряд ли, его жизнь не настолько ценна, чтобы предпринимать такие шаги ради его вызволения. Лучше бы они убили его сразу. Если ему всё равно не выжить, то какой смысл ждать так долго? Когда первое волнение улеглось, стало ужасно скучно. От близости смерти и совершенной беспомощности и безделия будто зудело под кожей. Хотелось уже скорее всё закончить. Но вдруг, он почувствовал запах. Он часто полагался на нюх в повседневной жизни (ради этого пришлось даже отказаться от своей единственной маленькой радости, нюхательного табака, чтобы не притуплять обоняние). Он мог узнать запах, если чувствовал его когда-то, и вспомнить, при каких обстоятельствах это было. Этот запах доносился как будто бы из полузабытого сна. Он точно знал, что не мог придумать его. Через запахи крови, пороха и пыли доносился запах… ребёнка. Детёныша. Люди заходили и выходили из кабака, укладывали раненных, приносили боеприпасы. Знакомый запах, знакомый, знакомый… он силился вспомнить. Откуда волку знать запах какого-то ребёнка? Он не встречает детей, пока находится в лесу. Жавер старался принюхиваться как можно незаметнее, беззвучно втягивая носом воздух. А потом к нему подошёл Гаврош и, громко шмыгнув, заявил: - Господин Чёрный Волк оказался полицейской ищейкой! Кто ж знал! Жавер хотел бы что-то ответить, но был слишком шокирован тем, как мальчишка с лёгкостью разгадал его сущность. Никто никогда не приближался к его секрету настолько близко, а этот ребёнок будто видел его насквозь. Откуда он его знает? - Я, конечно, тебе зла не желаю, но кто же знал, что всё это время мы ошивались с фараоном. Мда… занятная история получается. Я честно не знал, когда сказал им, ты не подумай, что я специально сдал своего состайника… но шпионить тоже нехорошо. Ситуация неприятная, как ни посмотри. Убить своего товарища или позволить ему убить других своих товарищей? Жавер тупо уставился на него и не отвечал. Гаврош с таким же успехом мог говорить с ним на другом языке. Гаврош постоял рядом с ним какое-то время, в раздумьях перекатываясь с пятки на носок, и убежал из кабака. Через окна Жавер мог увидеть, как он шепчет что-то на ухо какому-то тощему оборванцу и показывает пальцем в его сторону. Оборванец посмотрел на него, и его лицо, тонкое, с острыми чертами показалось Жаверу знакомым. Сильно же его приложили головой, подумал он, если он не в состоянии различать лица. Он часто полагался на интуицию в своей жизни. Люди говорили, что это инстинкт ясновидения передался ему от его матери-гадалки; он называл это профессиональным чутьём. Оно позволяло ему понять, когда пистолет даст осечку, когда преступник блефует, когда ему врут. Теперь это шестое чувство говорило ему, что эти дети должны во что бы то не стало выжить. В пустом кабаке стоял студент со старомодной причёской и в цветастом жилете. Он перезаряжал своё ружьё. - Молодой человек! – обратился Жавер к нему. - Чего тебе, шпион? - Можете убить меня хоть сейчас, но я прошу об одном предсмертном желании. - Смотря каком. - Видишь тех двух детей? - Гаврош и Эпонина? - Эпонина, точно. Я прошу только о том, чтобы они выжили. Уведите их отсюда, неважно как, мне всё равно. Со мной делайте что хотите, но они должны выжить. Молодой человек задумался. - Они пришли сюда добровольно и готовы отдать жизнь за республику. Кто ты им? «Я не знаю», чуть не ответил Жавер. - Друг семьи, - он замешкался достаточно, чтобы эта ложь звучала неубедительно. Молодой человек задумался. - Это хорошее предсмертное желание. Я посмотрю, что можно сделать, но ничего не обещаю, - молодой человек помолчал. Выходя из кабака, он обернулся и сказал, - К слову, меня зовут Жан Прувер. - Спасибо, Жан Прувер. *** Жан Прувер стоял над двумя обескровленными трупами солдат, только что попытавшихся его расстрелять. У них почти получилось. К несчастью для них, они не знали, что вампира так легко не убить. От выпитой крови пришла удивительная ясность мыслей и лёгкость движений. Стоило бы вернуться к друзьям, сказать, что всё хорошо и что он жив. На баррикаде каждый боец на счету. Со стороны рынка, послышался шум, и Жан Прувер увидел Гавроша, бежавшего в сторону баррикады. Он выполнил поручение Мариуса и отнёс письмо. - Гаврош! – позвал Жан Прувер не слишком громко. Гаврош подбежал к нему. - Мне нужно, чтобы ты отнёс кое-что. Это важно. - Что может быть такого важного? Ладно Мариус, он мне жизнь спас, а тебе-то что? - Мне нужно… - Жан Прувер не имел с собой никакого письма, чтобы поручить Гаврошу отнести его куда-нибудь подальше от баррикады. Он нашёл во внутреннем кармане сложенный лист со стихом собственного сочинения, - Возьми вот это и отнеси его… - Ну и ну, - протянул Гаврош, читая стих, - И зачем так из кожи вон лезть чтобы такую записочку отправить? - Ну, знаешь, она посвящена одному человеку, и когда он её получит, то он сразу поймёт, и… По выражению лица Гавроша было видно, что он не верит сочинённой на ходу романтической истории Жана Прувера. Он оставил попытки хитростью выманить Гавроша с баррикады. - Слушай, тебе нужно уйти. Тебе двенадцать, и… - Двенадцать с половиной. А дерусь я вообще за двадцатерых! - Ну хорошо, но… тебя убьют. Нас всех убьют. Ты должен в этот момент оказаться как можно дальше от баррикады. - Это моя сестра тебя надоумила? - Нет. Её я тоже буду пытаться оттуда вызволить. Это ваш друг. - Друг? - Шпион. Вы разве не знакомы? - А, этот… Знакомы, в некотором роде, но он нам не друг. Наверно. Я не знаю. - В любом случае, он просил за вас, и я не могу не исполнить это предсмертное желание. Это вопрос чести. - Вы уже его прихлопнули? - Ещё нет. Но скоро. Гаврош что-то с интересом рассматривал в стене напротив и старательно делал вид, что кирпичи занимают его намного больше, чем участь шпиона. Наконец, он ответил: - Ладно. Я уйду. Только возьми пистолет, он вам там будет понужнее, - с этими словами Гаврош отдал своё оружие и умчался в ночь. *** Эпонину покинуть баррикаду уговаривать не пришлось. Её в бессознательном состоянии унёс один из ушедших с баррикады людей в форме национальных гвардейцев. Перед этим Мариус дрожащим голосом просил её не умирать, на что она ответила, что всю жизнь она только и делала, что убегала от смерти. Жан Прувер смотрел на то, как её уносят с баррикады, довольный тем, что он исполнил предсмертное желание, пусть и такой сволочи, как Жавер.