ХАСЕКИ ГЮЛЬБЕЯЗ СУЛТАН.

Дворец Топкапы. И вот, спустя, буквально, какое-то время, когда над, лежащей в султанской постели, Гюльбеяз-хатун во всю хлопотали главная дворцовая лекарша с молодыми помощницами, что проходило под бдительным присмотром Нурбану-калфы с верными рабынями султанской фаворитки, сам Султан Мехмет вышел на балкон, где уже находился, стоя у мраморного ограждения, оперевшись сильными мужественными руками о плоскую перекладину, хранитель главых покоев Ибрагим-ага, заботливо окутанный золотисто-медными солнечными лучами и обвеваемый приятной лёгкой прохладой, доносящейся до них с берегов Босфора по, тронутой лёгкой рябью, зеркальной поверхности которого с царственным величием проходили парусные галеры. --Когда я пришёл в покои к моей Рабии с твёрдой решимостью, собственноручно придушить её за всё то зло с коварством, что она из беспощадной, лишившей мою Баш Хасеки здравого смысла, ревности, но не смог этого сделать, ведь рядом с ней находился наш маленький сын, то есть Шехзаде Мустафа, которого Рабия кормила с ложки!—тяжело вздыхая, поделился с другом душевными откровениями Султан Мехмет, что было хорошо понятно молодому хранителю главных покоев, который мгновенно вышел из своей глубокой мрачной задумчивости и, бегло взглянув на самодержавного собеседника, душевно поддержал, произнеся лишь одно: --Вы сохранили жизнь своей Баш Хасеки под действием благородных отцовских чувств, Повелитель.—невольно приведя это к тому, что между ними воцарилось долгое, очень мрачное молчание, во время которого мужчины погрузились в глубокую задумчивость и принялись отрешённо смотреть на Босфор, прекрасно понимая одно, что, как бы им обоим ни было искренне жаль маленького Престолонаследника Шехзаде Мустафу, но справедливо наказать его заботливую Валиде, им всё равно придётся, хотя бы для сохранения порядка в гареме, невольно приведя это к тому, что из мужественной мускулистой груди Султана Мехмета вырвался новый измождённый, напоминающий тихий стон, вздох: --Я, конечно, хорошо осознаю то, чтобы сохранить спокойствие вместе с благополучием в гареме, просто обязан, сурово наказать мою Баш Хасеки Рабию-Эметуллах Султан, Ибрагим, вот только как вырвать возлюбленную, поработившую мой разум неистовой головокружительной страстной любовью, которая, подобно сокрушительному самому мощному цунами, уничтожающему всё и всех на своём пути?!—не говоря уже о том, что из его ясных светлых глаз по румяным щекам тонкими прозрачными ручьями потекли предательские горькие слёзы, с которыми мужчина принялся отчаянно бороться, что ни укрылось от внимания Ибрагима-аги, который в знак искренней поддержки самодержавному другу, вновь понимающе тяжело вздохнул и, дерзнув, спросил: --Повелитель, Вы уж великодушно простите меня за дерзость, но позвольте мне—Вашему самому преданному рабу спросить Ваше Султанское Величество о том, что же Вы испытываете к своей очаровательной юной новой фаворитке Гюльбеяз-хатун? Неужели Вы её совсем не любите?—благодаря чему, молодой Падишах, вновь оказался дерзко вырван из сладостных любовных сетей Баш Хасеки Рабии Султан и, залившись румянцем явного смущения, застенчиво улыбнулся душевному другу и, вновь откровенно признался: --Почему же не люблю?! Люблю, конечно, ведь рядом с Гюльбеяз-хатун, я испытываю невероятный душевный покой, который ещё ни разу не испытывал ни с кем из моих женщин. У меня даже голова с душой перестают болеть в её обществе так, словно Гюльбеяз-хатун стала моим глотком свежего воздуха, которого мне совсем не хватало на протяжении всех этих долгих, как сама суровая зима, лет, внеся в мою жизнь долгожданную весну.—и, не говоря больше ни единого слова, вернулся с свои покои, провожаемый понимающим взглядом Ибрагима-аги, оставшегося на балконе в гордом одиночестве, стоять и с глубокой мрачной задумчивостью смотреть на Босфор. Но, а, что же касается молодого Падишаха, то он прошёл во внутрь своих роскошных покоев в тот самый момент, когда, оставшаяся в гордом одиночестве очаровательная юная Гюльбеяз-хатун уже крепко спала, укрывшись тёплым одеялом, утомлённая, свершёнными над ней недавно, лечебными манипуляциями главной дворцовой лекарши с молодыми помощницами, благодаря чему, единственное, о чём, в данную минуту, мечталось Гюльбеяз-хатун—глубокий крепкий, восстанавливающий силы, сон, в заботливые объятия которого, она отдалась без остатка, в связи с чем, совершенно забыла о ходе времени и, особенно о том, что, в любой момент, в свои покои с балкона может вернуться Султан Мехмет, решивший сегодня, провести весь день возлё неё, что собственно так и произошло. Погружённый в глубокую мрачную задумчивость, Султан Мехмет, мягко и крайне бесшумно приблизился к своему, надёжно скрытому от посторонних глаз под плотными слоями воздушного, как невесомое облако, газового золотого и парчового, рубинового оттенка, балдахина и, плавно склонившись к изголовью своей очаровательной юной фаворитки, с ласковой улыбкой, очень нежно погладил её по золотистым, немного спутанным распущенным волосам, хаотично разбросанным по мягкой подушке с шёлковой золотистой наволочкой, чем невольно привёл к тому, что Гюльбеяз-хатун инстинктивно вздрогнула от неожиданности и, мгновенно проснувшись, распахнула голубые, как небо в ясную безоблачную погоду, глаза, выражающие невыносимый испуг, благодаря которому, в соблазнительной пышной упругой груди, учащённо забилось разгорячённое сердце, в связи с чем, юная девушка даже не заметила того, как ошалело воскликнула: --Повелитель, Вы вернулись?!—что заставило молодого мужчину ласково ей улыбнуться и, с огромной нежностью поглаживая наложницу по румяным бархатистым щекам, убедительно произнести спокойным доброжелательным тоном: --Тише, Гюльбеяз! Ничего не бойся. Я рядом с тобой.—что подействовало на юную девушку убеждающее, благодаря чему, она постепенно полностью успокоилась и, вновь закрыв голубые глаза, попыталась забыться крепким сном. Это позволило молодому Султану Мехмету, крайне осторожно взобраться на свою постель и, удобно устроившись рядом со своей фавориткой, с мрачной глубокой задумчивостью принялся посматривать на неё, не в силах забыть недавний, весьма душевный разговор с преданным хранителем покоев Ибрагимом-агой, намекнувшим своему Повелителю о том, что в случае, если Гюльбеяз-хатун ему совсем не нужна то, чтобы Мехмет отдал её в жёны Ибрагиму-аге, от чего молодого самодержавного мужчину всего передёрнуло, ведь, как можно отдать другому мужчине женщину, которая тебе очень дорога, Султан Мехмет себе, просто ума не приложил. Конечно, он, со стороны мог бы легко показаться самой, что ни на есть «собакой на сене», но это было далеко не так из-за того, что Мехмет, действительно полюбил Гюльбеяз-хатун с искренними трепетом и с огромной нежностью, поэтому и, категорически отверг все намёки друга на его, возможное с ней воссоединение, благодаря мрачным мыслям о чём, сам не заметил того, как погрузился в глубокий крепкий сон. Так незаметно над Османской Империей, постепенно сгустились сумерки, благодаря чему, вечер плавно вступал в свои законные права, и становилось темно, из-за чего слуги везде в великолепном дворце Топкапы разжигали факелы и светильники, даже не догадываясь о том, что, в эту самую минуту, находящаяся в главных покоях, Гюльбеяз-хатун, внезапно проснулась и, через силу разомкнув голубые глаза, к своему глубокому смущению, обнаружила, лежащего рядом с ней на соседней подушке, Султана Мехмета, который крепко спал, напоминая собой, безгрешного ангела, спустившегося с небес на, погрязшую в грехе и в разврате, землю, благодаря чему, её хорошенькое, подобное луне, лицо залилось румянцем смущения с застенчивой улыбкой, совершенно забыв о невыносимой боли во всём теле, но не надолго, лишь до того момента, пока она ни, попытавшись слегка приподняться на локте, тихонько застонала: --Ой-ёй-ёй! Ай, как больно!—невольно приведя это к тому, что на её тихий стон, нехотя проснулся Султан Мехмет, который недовольно пробормотал ещё сонным голосом: --Что-то случилось, Гюльбеяз?—и, постепенно разомкнув глаза с негодованием уставился на, скованно сидящую рядом с ним на покрывале, очаровательную юную золотоволосую девушку, погружённую в глубокую мрачную задумчивость о том, надолго ли продлится искренняя забота Повелителя о ней, что, хотя, в данную минуту, и было Гюльбеяз-хатун до глубины души приятно, но, не смотря на это, всё напоминало красивый сон, из которого девушке никак не хотелось вырываться, но, вспомнив о, заданном Повелителем ей, весьма обеспокоенном вопросе, застенчиво ему, опять улыбнулась и чуть слышно ответила: --Просто забыла о том, что Ваша дражайшая Баш Хасеки Рабия-Эметуллах Султан меня утром избила, Повелитель.—что получилось на столько очаровательно и невинно, перед чем молодой Падишах не устоял и, поддавшись пламенному душевному порыву и сам слегка приподнявшись на локтях, сел на постели и, добровольно утопая в ласковой бездне ясных, словно небо в безоблачную погоду, голубых глазах дражайшей фаворитки, которую, в данную минуту, с огромной нежностью гладил по румяным бархатистым щекам. --Ничего, Гюльбеяз! Время лечит любые раны.—понимающе тяжело вздыхая в ответ, всё с той же искренней доброжелательностью проговорил молодой Султан Мехмет, самозабвенно овладевая чувственными губами дражайшей фаворитки, которая даже и не думала сопротивляться его пламенному порыву, вместо чего сама с огромной нежностью обвила мужественную шею сердечного избранника изящными руками, инстинктивно растворилась в их взаимном пламенном чувстве без малейшего остатка, накрывающего пару, подобно, набежавшей на песчаный берег, ласковой тёплой волне, постепенно заполняя просторные главные покои единогласными сладострастными стонами, что продлилось ровно до тех пор, пока Султан Мехмет вместе с Гюльбеяз-хатун ни забылись крепким сном, с огромной нежностью обнимая друг друга. Но, а утром, когда яркие солнечные лучи озарили всё вокруг ярким золотисто-медным блеском, Гюльбеяз Хатун, проявив собственную инициативу, что пришлось очень сильно по душе ункяр-калфе Гюллизар, принесла на медном подносе завтрак для Султана Мехмета, терпеливо дождавшись момента, когда молчаливые стражники распахнули перед ней тяжёлые дубовые створки широкой двери, что позволило очаровательной юной девушке со сдержанным вздохом, наконец-то, войти вовнутрь, где её заинтересованному взору открылась, вполне себе ожидаемая картина, стоявшего перед прямоугольным зеркалом, охватывающим полный рост молодого Падишаха, стоявшего в окружении слуг, которые помогали ему в одевании. Парень был погружён в глубокую романтическую задумчивость о милой Гюльбеяз-хатун. --Поставь поднос на стол, Хатун, и можешь быть свободна!—с полным безразличием распорядился Султан Мехмет. Гюльбеяз всё поняла и, почтительно ему поклонившись, выполнила распоряжение и собралась было уже покинуть просторные, выполненные в бардовых и рубиновых тонах с разбавлением золотой лепнины, с колоннами и арками, и дополненные пёстрыми персидскими коврами, как оказалась окликнута юным светловолосым Шехзаде.—Гюльбеяз?! И давно ли ты стала прислуживать, разнося на подносах еду?! Ты же моя фаворитка! Юная девушка залилась румянцем смущения и с застенчивой улыбкой, чуть слышно, ничего от возлюбленного не скрывая, трепетно выдохнула: --Мне, просто непреодолимо захотелось сделать Вам приятное, Повелитель! Между молодыми людьми воцарилось недолгое, но очень мрачное молчание, во время которого Султан Мехмет разогнал всех слуг и, терпеливо дождавшись момента, когда за последним из них закрылись створки двери, вздохнул с огромным облегчением: --Понятно!—и, мягко приблизившись к наложнице, заботливо обнял её сильными мужественными руками за изящные плечи и, вместе с ней подойдя к, надёжному скрытому от посторонних глаз под плотными вуалями газового золотого и рубинового с золотой вышивкой и бахромой балдахина, широкому ложу, сел на парчовое покрывало рубинового тёмного цвета и, внимательно всматриваясь в бездонные глаза девушки, понимающе тяжело вздохнул и душевно предложил.—Тогда составь мне компанию во время завтрака, милая моя Гюльбеяз. Испытывающая невероятное душевное тепло от таких его доброжелательных слов, юная девушка не стала отказывать возлюбленному и, приняв его приглашение, удобно устроилась вместе с ним на, разбросанных по дорогому ковру, мягких подушках с бархатной наволочкой за круглым низким, уже накрытым слугами, столом, принялась завтракать, ведя с молодым Падишахом беззаботную светскую беседу, что сопровождалось их весёлым звонким смехом. Но, а чуть позже, когда юная Гюльбеяз-хатун вернулась из главных покоев, облачённая в простенькое шёлковое платье яркого морковного оттенка, вошла в просторную общую комнату гарема и, внимательно осмотревшись по сторонам, решила занять себя приборкой, тем-самым помогая другим девушкам, а заодно и пытаясь, тщательно осмыслить то, что сообщила ей старшая калфа, стоявшая немного в стороне и погружённая в огромное негодование о том, для чего новоиспечённой фаворитке Султана Мехмета понадобилось заниматься уборкой общей комнаты вместо того, чтобы отдыхать в комнате для фавориток, лениво поедая фрукты из медных ваз, запивая их фруктово-ягодным шербетом, царственно возлежа на тахте, обвеваемая приятной прохладой, идущей из окна, за чем их всех и застала, крайне бесшумно приблизившаяся к ним, верная калфа Баш Хасеки Рабии-Эметуллах Султан Гюльден, с интересом принявшаяся рассматривать новоприбывшую наложницу, шикарные густые длинные волосы золотистого цвета, которые были собраны в хвост и перевязаны атласной тесьмой. --Значит, как я погляжу, тебе стало намного лучше, хатун?—привлекая к себе внимание наложницы, высокомерно обратилась к ней Гюльден-калфа, чем заставила девушку незамедлительно выпрямиться и, грациозно поклонившись, чуть слышно и с искренней мечтательностью выдохнуть незамедлительный откровенный ответ: --Да! Всё именно так и есть, Гюльден-калфа. Я действительно себя отлично чувствую, ведь за мной ухаживал сам Повелитель!—благодаря чему, обе девушки встретились друг с другом беглым, полным взаимной искренней неприязни, пристальным взглядом. --Пошли немедленно со мной, Хатун! Тебя желает видеть наша достопочтенная госпожа Баш Хасеки Рабия-Эметуллах Султан!—наконец, нарушив, возникшее между ними мрачное молчание, вновь обратилась к юной девушке в приказном тоне Гюльден-калфа, чем ввела её в ещё большее ошеломление, с которым девушка уставилась на неё, ничего не понимая, но, внутренне напрягшись. --Рабия Султан?! А для чего я, вдруг понадобилась Султанше?—собравшись постепенно с мыслями, хотя это и далось ей крайне непросто, но при этом продолжая, изумлённо смотреть на свою собеседницу, осторожно осведомилась у неё юная наложница, чем заставила Гюльден-калфу сдержанно вздохнуть и небрежно бросить: --Следуй за мной и не задавай лишних вопросов!—еле сдерживая раздражение, миролюбиво разъяснила наложнице главная гаремная калфа, чем заставила её понимающе кивнуть золотоволосой головой и чуть слышно, вновь выдохнуть заключение: --Понятно!—и, не говоря больше ни единого слова, взбить, находящуюся в её руках, мягкую подушку из красного бархата с золотой бахромой, которую она аккуратно положила обратно на, покрытый шерстяным покрывалом, тюфяк, после чего покорно отправилась следом за калфой на другой конец общей комнаты, где, поднявшись по деревянным ступенькам узкой лестницы, молоденькие девушки прошли по мраморному, залитому яркими солнечными лучами, дворцовому коридору гарема, погружённые в глубокий мрак задумчивости, что показалось юной русской наложнице, почти целой вечностью, продлившейся до тех пор, пока она ни остановилась перед широкой арочной дверью с деревянными створками, возле которых стояли молчаливые стражники внушительного телосложения, одетые в шелка и парчу тёмного цвета, надёжно охраняя вход в роскошные покои достопочтенной Рабии-Эметуллах Султан, которая уже терпеливо ждала возвращения калфы со своей ненавистной соперницей. Рабия-Эметуллах Султан действительно ждала возвращения верной Гюльден-калфы вместе с Гюльбеяз-хатун, царственно восседая на парчовой тахте, располагающейся возле окна в своих великолепных покоях, одетая в роскошное шёлковое красное платье тёмного оттенка с парчовыми вставками, погружённая в глубокую мрачную задумчивость о том, что готова пойти на примирение с ненавистной русской соперницей, но с условием, что та добровольно уйдёт с её пути, хотя и прекрасно понимала, что Гюльбеяз-хатун—бесправная рабыня, удел которой смиренно терпеть и покорно выполнять всё то, что ей ни прикажут влиятельные представители султанской семьи, из-за понимания о чём, громко выругалась: --Да, будь проклят этот дворец, раз в нём нельзя быть единственной для своего самодержавного возлюбленного и приходится постоянно делить его с другими наложницами, отчаянно борясь с ними за собственное семейное счастье с душевным благополучием!—и со всей яростью уронила навзничь, стоявшую немного в стороне, тумбочку, невольными свидетелями чего стали, вернувшиеся в её роскошные покои, Гюльден-калфа вместе с Гюльбеяз-хатун, потрясённо переглянувшиеся между собой и внимательно проследившие за тем, как девушки-рабыни мгновенно подбежали и принялись поднимать тумбочку и собирать с дорогого персидского ковра всё то, что рассыпалось и попадало с тумбочки, но, вспомнив о Султанше, приблизились к ней и с почтительным грациозным поклоном с доброжелательной улыбкой единогласно осведомились: --Чем мы можем быть Вам полезны, Султанша?—что незамедлительно привлекло к ним внимание Баш Хасеки Рабии-Эметуллах Султан, мгновенно собравшейся с мыслями и, вновь став, очень воинственной, не говоря уже о том, что чрезвычайно серьёзной, печально констатировала: --В этом гареме невозможно остаться невинной и добросердечной, ведь, рано или поздно, всё равно придётся запятнаться в крови соперниц и стать беспощадной со всеми врагами, Гюльбеяз-хатун!—чем ввела очаровательную юную соперницу в ещё большее ошеломление, с которым она, вновь потрясённо переглянулась с Гюльден-калфой, не понимая одного, с чего это вдруг, Баш Хасеки Рабия Султан стала со своей соперницей, столь откровенна, что оказалось хорошо понятно самой Султанше, которая, вновь тяжело вздохнула.—Ладно! Можешь возвращаться в гарем, Гюльбеяз! Это оказалось хорошо понятно Гюльбеяз-хатун, которая по-прежнему ничего не понимая, почтительно поклонилась и, пятясь задом, словно рак, спешно покинула великолепные покои Баш Хасеки, провожаемая её благодарственным и полным глубокой мрачной задумчивости, взглядом. А между тем, оказавшаяся за пределами великолепных покоев Баш Хасеки Рабии-Эметуллах Султан, Гюльбеяз-хатун была потрясена до глубины души внезапной благосклонностью Султанши, которой, буквально несколько минут тому назад, собиралась высказать всё то, что девушка думает о постоянных жестоких нападках Рабии Султан, в связи с чем, юная Гюльбеяз-хатун оказалась сбита с толку и шла по дворцовому мраморному, залитому яркими солнечными золотистыми лучами, коридору, погружённая в глубокую мрачную задумчивость о том, что ей необходимо продолжать быть предельно бдительной, ведь от Баш Хасеки Рабии Султан с Гюльден-калфой можно ожидать любого коварства, невольно приведя это к тому, что совершенно не заметила того, как едва ни столкнулась с, вышедшей к ней на встречу из своих великолепных покоев, Валиде Турхан Султан. Она, узнав от верого Сулеймана-аги о том, что её горячо любимому внуку-престолонаследнику Шехзаде Мустафе стало немного лучше, решила, лично его проведать. И вот, проходя по мраморному коридору, на неё, едва ни налетела её, чрезмерно перевозбуждённая очаровательная юная соотечественница, которую Валиде Турхан Султан даже пришлось слегка попридержать изящными руками. --Гюльбеяз, что с тобой? На тебе, просто лица нет!—проявляя к девушке огромное неподдельное участие, заботливо спросила у подопечной Валиде Султан, чем заставила её вовремя опомниться и, постепенно собравшись с мыслями, почтительно поклониться и, ничего не скрывая от мудрой покровительницы, откровенно поделилась: --Сейчас, когда я находилась в ташлыке, за мной пришла Гюльден-калфа, которая отвела меня в покои к Баш Хасеки Рабии Султан зачем-то, что я так и не поняла, ведь она даже не стала меня оскорблять и нападать так, как поступает всегда при нашей встрече, а вместо этого, просто взяла и отпустила, что на неё, совершенно не похоже. Даже Гюльден-калфа оказалась глубоко потрясена всем этим.—невольно приведя это к тому, что мудрая Валиде Турхан Султан, сама оказалась глубоко потрясена, неизвестно откуда взявшейся щедростью невестки, благодаря чему, погрузилась в глубокую мрачную задумчивость, во время которой, совсем не заметила того, как одобрительно кивнула и, отпуская выдохнула: --Можешь идти к Хасеки Хатидже Султан, Гюльбеяз! Девушка всё поняла и, почтительно откланявшись, отправилась в роскошные, выполненные в зелёных тонах с многочисленной золотой лепниной, покои к Хасеки Хатидже Султан, провожаемая, полным глубокой мрачной задумчивости взглядом мудрой Валиде Турхан Султан, оставшейся стоять посреди коридора в гордом одиночестве и сильно озадаченная внезапным миролюбием своей ненавистной невестки, что на неё совсем не похоже, благодаря чему, в темноволосую голову Валиде Турхан Султан полезли разные мрачные мысли, не на шутку встревожившие её и заставившие, немедленно отправиться к своей старшей невестке. И вот, спустя буквально несколько мгновений, мудрая Валиде Турхан Султан уже находилась в просторных покоях «дражайшей» невестки Баш Хасеки Рабии-Эметуллах-Гюльнуш Султан, придя туда в тот самый момент, когда золотоволосая венецианка сидела на краю своего широкого ложа, где крепко спал её горячо любимый маленький сын Шехзаде Мустафа, которого она ласково поглаживала по темноволосой кудрявой голове, с огромной нежностью ему что-то, чуть слышно напевая, что продлилось ровно до тех пор, пока Рабия-Эметуллах-Гюльнуш Султан, случайно ни заметив присутствия в своих просторных светлых покоях «горячо любимую» свекровь—Валиде Турхан Султан и, мгновенно спохватившись, решительно встала со своей постели и, почтительно ей поклонившись, осторожно осведомилась, выдавив из себя, как ей казалось, доброжелательную улыбку: --Чем я могу быть Вам полезна, Валиде? Я полностью в Вашем распоряжении.—чем заставила «дражайшую» свекровь с искренней взаимной доброжелательностью улыбнуться в ответ и, проявляя огромную заботу к внуку, незамедлительно спросить: --Как здоровье моего внука, Рабия? Мне кизляр-ага Сулейман вместе с ункяр-калфой Гюллизар сообщили о том, что Шехзаде Мустафе стало немного лучше. Это действительно так?—чем вызвала у невестки новый печальный вздох, с которым Султанша ничего не скрывая от «дражайшей» свекрови, чуть слышно ответила: --Шехзаде стало немного лучше, но выводы делать, пока рано, Валиде!—что оказалось хорошо понятно Валиде Турхан Султан, которая одобрительно кивнула и, заключив: --Хорошо! Пусть выздоравливает.—собралась уже было уйти, как, в эту самую минуту, стоявшие по ту сторону покоев, замерев в почтительном поклоне, девушки-рабыни открыли тяжёлые дубовые створки широкой двери, пропуская вовнутрь кизляра-агу Сулеймана, который почтительно поклонился обеим Султаншам и, сияя восторженной улыбкой, услужливо доложил, словно отвечая на их, ничего не понимающий и затаившийся во взгляде, немой вопрос: «Что-то случилось, Сулейман-ага?»: --Я только что встретился с хранителем султанских покоев Ибрагимом-агой, и он передал мне Высочайшее повеление о том, что наш достопочтенный Повелитель Султан Мехмет хан Хазретлири сегодня ждёт у себя дражайшую Баш Хасеки Рабию-Эметуллах-Гюльнуш Султан, Валиде!—невольно приведя это к тому, что обе Султаннши потрясённо переглянулись между собой, не понимая одного, что это, вдруг, такое нашло на молодого Падишаха, раз он непреодолимо захотел встретиться и приятно провести время со своей главной Хасеки. --Сулейман-ага, что всё это значит, ведь сегодня, совсем не четверг, а всего лишь ещё только среда?—с нескрываемым негодованием поспешила выяснить у верного кизляра-аги Валиде Турхан Султан, предварительно постепенно собравшись с мыслями и пристально уставившись на него, благодаря чему, Сулейман-ага лишь озадаченно пожал мускулистыми мужественными плечами и всё с той же откровенностью, что и прежде, измождено выдохнул: --Я ничего не могу с этим поделать, Валиде! Такого распоряжение нашего Повелителя, а ему виднее то, когда приглашать к себе в покои своих женщин!—и, внимательно проследил за тем, как, воодушевлённая всем этим, Баш Хасеки Рабия Султан внезапно подошла к одной из своих рабынь и с огромным недоумением попыталась у неё выяснить то, куда, вдруг, подевалась Гюльден-калфа, но ничего не понимающая рабыня, лишь растерянно пожимала плечами и разводила изящными руками, честно признаваясь главной Хасеки в том, что она ничего не знает, благодаря чему, погружённая в глубокую мрачную задумчивость Рабия Султан, автоматически принялась отдавать верным рабыням все необходимые распоряжения, косаемые приготовлений к вечернему её хальвету. А между тем, Гюльбеяз-хатун уже пришла в покои к Хасеки Хатидже Султан в тот самый момент, когда та, царственно восседая на парчовой тёмно-зелёной тахте, облачённая в шикарное белоснежное шёлковое платье и в бирюзовый парчовый безрукавный кафтан с золотой растительной вышивкой, справедливо отчитывала, стоявшего напротив неё в почтительном поклоне, Мурада-агу за чрезмерную преданность Баш Хасеки Рабии-Эметуллах Султан: --Мурад-ага, разве для тебя, как и для других гаремных служителей ни должны быть все госпожи, кроме, разумеется, Валиде Султан, равны?! Что это за идолопоклонничество такое нашей Баш Хасеки Султан?!—от пристального внимания которой ни укрылось то, как, отчитываемый ею, старший евнух весь побагровел от, переполняемого его всего, чувства огромной вины перед мудрой не по годам средней Хасеки, пытающейся выглядеть, одновременно, очень серьёзной, строгой и доброжелательной, от внимания которой ни укрылось долгожданное появление дражайшей русской подруги, коевую темноволосая Султанша одарила искренней доброжелательной улыбкой с незамедлительным распоряжением.—Всё, Мурад-ага! Можешь вернуться в ташлык, но хорошо запомни то, что в гареме нашего достопочтенного Султана Мехмет хана, помимо твоей любимой Рабии Султан, есть ещё и другие госпожи, которым ты, просто обязан быть, одинакого предан и покорен, иначе отправишься в старый дворец! Средняя Хасеки Хатидже Султан произнесла эти вразумительные слова так, словно дала старшему гаремному аге звонкую отрезвляющую, но при этом, очень болезненную пощёчину, что оказалось Мурадом-агой, хорошо понятно, благодаря чему, он, вновь почтительно откланялся и со словами: --С Вашего позволения!—спешно ушёл, оставляя обеих молоденьких подруг наедине друг с другом, за что они искренне были ему благодарны, ведь теперь девушки могли свободно поговорить по душам, чем те и занялись, незамедлительно. --Строго Вы с ним поговорили, Султанша.—почтительно поклонившись подруге, с доброжелательной улыбкой, шутливо заметила Гюльбеяз-хатун, чем вызвала у подруги взаимную беззаботную улыбку, с которой она легкомысленно отмахнулась: --Ничего, Гюльбеяз! Слуг полезно, время от времени ставить на место, а то они, частенько отбиваются от рук!—что оказалось, хорошо понятно золотоволосой русской наложнице-фаворитке, которая одобрительно кивнула и бесстрастно заключила, тяжело вздохнув: --Понятно!—что ни укрылось от внимания чуткой Хасеки Хатидже Султан, почувствовавшей неладное, благодаря чему и проявляя непосредственное внимание к подруге, обеспокоенно спросила: --Что с тобой, Гюльбеяз? Какая новая головная боль не даёт тебе, опять никакого покоя?—чем вызвала в очаровательной юной подруге новый измождённый вздох: --Баш Хасеки Рабия-Эметуллах Султан не даёт мне никакого покоя, Султанша! Сегодня, она была со мной до-подозрительности любезной. Это пугает меня и, одновременно настораживает.—невольно приведя это к тому, что Хасеки Хатидже Султан, всё поняла и не в силах себя больше сдерживать, звонко рассмеялась: --Ничего, Гюльбеяз! Со временем привыкнешь к биполярочке нашей Баш Хасеки!--чем ввела подругу в ещё большее ошеломление, во время которого, она не нашла больше подходящих слов для выражения истинных чувств, в связи с чем, промолчала, залившись румянцм явного смущения, озарившего её хорошенькое, как сама луна, лицо, из-за чего застенчиво улыбнулась, что нельзя было сказать о самой Хасеки Хатидже Султан, прекрасно понимающей лёгкую расстерянность очаровательной четырнадцатилетней Гюльбеяз-хатун, благодаря чему, мгновенно перестала беззаботно смеяться и, тоже погрузилась в глубокую мрачную задумчивость о том, что же, вдруг, такое случилось с их Баш Хасеки Рабия-Эметуллах Султан, раз она стала самой любезностью. Это, очень сильно напрягало обеих подруг. Как выяснилось, не зря, ведь немного позднее, погружённая в глубокую мрачную задумчивость, Гюльден-калфа, словно ведомая каким-то внутренним чутьём, примчалась к арочному входу в хамам и, растолкав, охраняющих его и ничего не понимающих, рабынь юной четырнадцатилетней султанской фаворитки, стремительно ворвалась вовнутрь и, закрыв тяжёлые дубовые створки на задвижку, внимательно осмотрелась по сторонам, пока, наконец, ни увидела её, утопающую в золотых солнечных лучах и вальяжно лежащую в мраморной восьмиугольной ванне с приятным тёплым молоком с омолаживающими, нежную гладкую, как атлас, кожу травами, благодаря которым, Гюльбеяз-хатун даже слегка задремала, полностью расслабившись и отрешившись от всего внешнего мира, что продлилось ровно до тех пор, пока она случайно ни почувствовала то, что находится в хамаме не одна, из-за чего мгновенно распахнув большие голубые, обрамлённые густыми шелковистыми золотистыми ресницами, глаза, настороженно осмотрелась по сторонам и, к своему ужасу заметив, стоявшую возле неё, Гюльден-калфу, ошеломлённо воскликнула: --Ты?!—чем заставила темноволосую рабыню ядовито ухмыльнуться: --Ну, я и, что с того?! А вот ты молись, ибо сейчас пришло время тебе ответить за все свои прегрешения, так как ты умрёшь, Гюльбеяз!—и, не говоря больше ни единого слова, крепко схватила русинку за шикарные густые длинные золотистые волосы и, резко окунув головой в молоко, принялась удерживать в нём, не обращая никакого внимания на то, что по ту сторону арочной двери, встревоженные рабыни, возглавляемые Нурбану-калфой, отчаянно пытались взломать дверь. --Гюльден-калфа, немедленно открой!—громко звала неразумную сослуживицу, находящаяся здесь же, Дильшах=хатун, громко стуча по арочной двери, но всё тщетно, ведь в ответ ей стояла угнетающая, не говоря уже о том, что сводящая с ума от невыносимого беспокойства, тишина, продлившаяся до тех пор, пока к ним ни подошла, ничего не понимающая и, чем-то очень сильно раздражённая, Гюлизар-калфа. --Что здесь происходит? Что вы тут расшумелись?! Давно в темнице не сидели?!—с нескрываемым недовольством накинулась на рабынь ункяр-калфа, приведя это к тому, что те мгновенно стушевались и почтительно поклонились ей --Гюльбеяз-хатун уже как, почти с час находится внутри, приказав её не беспокоить, но туда ворвалась разъярённая Гюльден-калфа, растолкав всех нас и настроенная, очень враждебно и решительно.—ничего не скрывая от главной гаремной калфы, встревоженно доложила Нурбану-калфа, чем заставила Дильшах-хатун ненадолго оставить их всех, но лишь для того, чтобы сходить за евнухами, которым всё объяснила и, вернувшись вместе с ними обратно к арочным воротам в дворцовый хамам, принялась внимательно следить за тем, как молодые, весьма крепкого телосложения темнокожие евнухи взламывают створки, для чего им потребовалось всего немного усилий, и вот, наконец-то, тяжёлая дверь поддалась и открылась с грохотом, что, мгновенно отвлекло Гюльден-калфу, ослабившую хватку, благодаря чему, до сих пор находящаяся под молоком, Гюльбеяз-хатун инстинктивно вынырнула на поверхность и принялась лихорадочно изрыгать его из себя, так как успела захлебнуться и наглотаться, при этом её трепетное сердце учащённо колотилось в соблазнительной груди, каждый стук которого эхом отдавался у неё в голове, не говоря уже о том, что жадно глотала ртом воздух в то время, когда рабыни вместе с Гюлизар-калфой заботливо укутывали её в мягкое махровое широкое полотенце и приводя, ничего не понимающую, Гюльбеяз в чувства в то время, когда евнухи выводили обезумевшую от ненависти с жаждой незамедлительной расправы Гюльден-калфу из хамама и уводили в темницу. Вот только никто из них даже не догадывался о том, что невольным свидетелем всего этого стал, проходящий мимо по затемнённому мраморному дворцовому коридору, Султан Мехмет хан Хазретлири, который был погружён в глубокую мрачную задумчивость о том, правильно ли он сделал, пригласив к себе сегодня на ночь свою дражайшую Баш Хасеки Рабию-Эметуллах-Гюльнуш Султан, прекрасно зная то, что она ни за что на свете не покинет их, страдающего внезапной простудой, сына так, как и полагается добропорядочной заботливой матери, да и молодой Падишах мысленно признался себе в том, что начинает постепенно охладевать к ней, как к женщине, а всё из-за того, что, отныне все его мысли с желаниями занимает дражайшая Гюльбеяз-хатун, рядом с которой, он чувствует себя легко и спокойно, но только не сейчас, ведь его, в данную минуту, едва ни сбили с ног стражники, выводящие из просторного хаммама, что-то с нескрываемой ненавистью кричащую, Гюльден-калфу—верную помощницу его Баш Хасеки Рабии Султан, благодаря чему, молодой Падишах, внутренне весь насторожился и, незамедлительно подойдя к, стоявшему немного в стороне, верному евнуху его второй Хасеки Хатидже Султан, прибежавшему сюда по распоряжению своей госпожи, Султан Мехмет обеспокоенно спросил: --Что, опять натворила эта неразумная рабыня по имени Гюльден-хатун, Сердар-ага, раз её отправили в темницу?—чем мгновенно вывел молодого венецианца из его глубокой мрачной задумчивости, заставив, незамедлительно почтительно поклониться и, собравшись постепенно с мыслями, ничего не скрывая, откровенно выпалить: --Напала на Вашу дражайшую русскую фаворитку Гюльбеяз-хатун, но, благодаря бдительности её верных рабынь с Нурбану-калфой, нам всем удалось избежать страшной трагедии, Повелитель. Внимательно выслушав откровенный доклад молодого евнуха, Султан Мехмет, аж, весь побагровел от, переполнявшего его всего, праведного гнева, благодаря чему распорядился: --Отправьте эту подлую гадину Гюльден-хатун на корм к рыбам в самое ближайшее время, Сердар-ага! Пусть она мучается перед своей смертью!—и, не говоря больше ни единого слова, решительно отправился в хамам, провожаемый понимающим взглядом Сердара-аги, вновь почтительно поклонившемуся своему Повелителю, прекрасно разделяя его мысли и чувства, но, а, что же касается самого молодого Падишаха, то он, в эту самую минуту, стремительно ворвался в дворцовый хаммам с пламенным восклицанием, хорошо ощущая то, как неистово колотится в мужественной груди, его разгорячённое и полное огромной пламенной любви сердце: --Гюльбеяз, милая моя, прости меня, ибо я ничего не знал о коварстве Баш Хасеки Рабии Султан, вновь натравившей на тебя свою верную рабыню! Ну, ничего! Они обе поплатятся за всё то зло, что тебе причинили! Проклятущая Гюльден-калфа будет сегодня казнена, а Рабия Султан выслана в Девичью башню!—и, не говоря больше ни единого слова, кинулся к ней и, вытащив из ванной, заключил в крепкие объятия и неистово принялся целовать её в сладкие, как ягоды спелой клубники, чувственные губы, шепча жаркие слова огромной любви и не обращая никакого внимания на, стоявших немного в стороне от них, преданных рабынь юной фаворитки с двумя калфами. --Не стоит наказывать Баш Хасеки Рабию Султан, ведь она итак уже наказана, сполна внезапной болезнью маленького Шехзаде Мустафы. Лучше пусть и дальше находится рядом с сыном. Выслать в Девичью башню, вы её, всегда успеете.—ненадолго призадумавшись, мудро рассудила Гюльбеяз-хатун, продолжая сидеть на тёплом мраморном полу, прижавшись к мужественной мускулистой груди возлюбленного, надёжно скрытой под роскошными одеждами, что заставило его понимающе вздохнуть и, ненадолго призадумавшись, согласиться с мудрыми словами дражайшей возлюбленной: --Хорошо, душа моя! Ты меня уговорила, но сегодня, мы уделим время друг другу.—заворожённо тихим голосом заключил юный Падишах в самые губы к возлюбленной, после чего и, не говоря больше ни единого слова, воссоединился с ней в пламенном поцелуе, которому, казалось, так никогда и не наступит конца. И вот, когда, измождённая головокружительной страстью, которой возлюбленная юная правящая чета уже отдыхала, лёжа на широком султанском ложе главных покоев, затерянная в густых парчовых и газовых вуалях воздушного, как облако, балдахина и не обращая никакого внимания на лёгкое медное мерцание, горящих в золотых канделябрах, свечей, добродушно подшучивали друг над другом, о чём свидетельствовал их беззаботный звонкий смех, медленно заполнивший пространство шикарно обставленных покоев и, казалось бы, что столь хорошее настроение возлюбленной пары продлится, достаточно долго, но, внезапно очаровательная юная Гюльбеяз-хатун перестала беззаботно веселиться и, внезапно став, очень серьёзной, не говоря уже о том, что, погрузившись в глубокую мрачную задумчивость, к глубокому изумлению вместе с лёгким разочарованием, которое, в данную минуту испытал молодой Падишах, начала выбираться из постели, предварительно накинув на себя бархатный тёмно-синий халат. --Что с тобой, душа моя? Зачем ты покидаешь меня?—собравшись, наконец, с мыслями, участливо спросил у дражайшей избранницы молодой Султан, пристально наблюдая за каждым грациозным действием дражайшей юной возлюбленной, что заставило девушку плавно обернуться и, с огромной любовью смотря на Повелителя, ласково ему улыбнуться и, ничего от него не скрывая, откровенно поделиться: --Пойду к Сулейману-аге и попрошу его о том, чтобы он незамедлительно приблизил к Баш Хасеки Рабии Султан какую-нибудь, преданную лишь только Вам с Валиде Турхан Султан, скромную девушку из тех, кого он сочтёт нужной и подходящей.—чем вызвала у Мехмета понимающий одобрительный вздох, с которым он, очень ласково погладил наложницу по румяной бархатистой щеке и, разумно заключив: --А идея, очень даже хорошая, любовь моя!—и, не говоря больше ни единого слова, вновь, крайне бережно повалил девушку на мягкие подушки с шёлковой наволочкой золотистого оттенка и, нависнув над ней, подобно тени от несокрушимой скалы, одобрительно вздохнул и обрушил на неё новый беспощадный шквал, состоящий из головокружительных ласк с жаркими поцелуями, перед которыми Гюльбеяз не смогла устоять и ответила возлюбленному взаимной неистовостью, благодаря чему покои постепенно заполнились их единогласными сладострастными стонами огромного наслаждения, что продолжалось до самого вечера, пока они ни забылись крепким, восстанавливающим силы, сном в жарких объятиях друг друга, укрытые лишь одним парчовым покрывалом и абсолютно нагие. А между тем, уже находящаяся в тёмной каменной, словно склеп, холодной тесной темнице, верная помощница Баш Хасеки Рабии-Эметуллах Султан Гюльден-калфа, погружённая в глубокую мрачную задумчивость, сидела на мраморной плите, отрешившись от всего мира, но, при этом, совершенно, не испытывая на себе никакой вины за то, что попыталась избавить дражайшую госпожу от ненавистной русской рабыни по имени Гюльбеяз-хатун, хотя сама Султанша и не отдавала верной калфе на это никакого распоряжения, от чего из соблазнительной груди юной калфы произвольно вырвался измождённый печальный вздох, что продлилось ровно до тех пор, пока по ту сторону тяжёлой дубовой арочной двери ни стихли мужские шаги и ни раздалось позвякивание ключей, что совершенно не напрягло Гюльден-калфу, но не смотря на всё это, она всё равно инстинктивно замерла в смиренном ожидании. Оно продлилось не долго, всего лишь до тех пор, пока внезапно ни открылась тяжёлая дверь, и в камеру ни вошли стражники, у одного из которых в сильных руках находился шёлковый шнур, предназначенный для удушения, увидев коевый, юная девушка незамедлительно поняла, что вот и пришёл её смертный час, из-за чего она презрительно фыркнула и, сохраняя достоинство, плавно поднялась с каменного выступа и угрожающе прошипела сквозь ровные белоснежные крепкие, как жемчуг, зубы, заняв оборонительную позу, смутно надеясь на то, что она ей поможет: --Вы, ведь пришли для того, чтобы казнить меня?! Тогда давайте не тяните с этим, но знайте о том, что моя достопочтенная госпожа Баш Хасеки Рабия-Эметуллах Султан вам ещё, непременно отомстит за мою смерть! Бойтесь её гнева! Только в ответ ей была взаимная, но ядовитая усмешка, с которой стражники, не говоря ни единого слова, крепко схватили несчастную юную Гюльден-калфу и, не позволяя ей, вырваться, принялись стремительно затягивать на её тонкой, словно лебединая, шее шёлковый шнур, из-за чего она начала задыхаться, пока ни потеряла сознание и, обмякнув, ни повисла на руках своих палачей, которые молча уложили её на холодный каменный пол, но, а, затем принеся в темницу носилки, крайне бережно уложили мёртвую рабыню в них и, укрыв её плотным пледом, медленно подняли с холодного мраморного пола и, вынеся из темницы, понесли в помещение, служащее что-то, на подобии морга для того, чтобы поздно ночью зашить её в кожаный мешок и в последствии утопить в Босфоре, но, не пройдя и нескольких метров по жилому помещению великолепного султанского дворца, оказались остановлены, вышедшей к ним из гарема, Баш Хасеки Рабие-Эметуллах Султан, с ног сбившейся от негодования о том, куда могла подеваться её верная Гюльден-калфа, что оказалось весьма некстати, ведь Султанше давно уже пора отправляться в хамам для приготовления к хальвету с дражайшим возлюбленным Султаном Мехметом. --Кого вы там несёте в носилках?—с нескрываемым раздражением спросила у стражников молоденькая золотоволосая Султанша, отчаянно отгоняя от себя мрачные мысли о том, что, вполне себе возможно оказаться то, что в носилках находится её верная Гюльден-калфа, но чутьё не подвело Рабию Султан в тот самый момент, когда она, крайне небрежно откинув плед, к своему ужасу, обнаружила свою калфу, из чего сделала для себя неутешительный вывод в том, что неугомонная Гюльден, всё-таки ослушалась её и попыталась напасть на фаворитку Повелителя Гюльбеяз-хатун, за что и поплатилась жизнью, в связи с чем, вновь закрыла пледом рабыню, отрешённо вздохнув.—Уносите! Стражники всё поняли и, почтительно поклонившись Баш Хасеки, наконец, ушли, провожаемые её мрачным взглядом, благодаря чему и, простояв так какое-то время в гордом одиночестве, Рабия Султан, наконец, вернулась в свои покои, прекрасно понимая, что Повелителю сейчас, скорее всего до неё нет никакого дела. Но, а утром, когда небо оказалось занесено хмурыми тучами, из которых того и гляди хлынет дождь, а может быть ещё и начнётся сильная гроза, дворцовая челядь, занималась обычными повседневными делами, что совсем нельзя было сказать о молодожёнах, которые ещё продолжали находиться в сладостных крепких заботливых объятиях Морфея, приятно измождённые ночными любовными утехами, которым предавались на протяжении, практически всей ночи до тех пор, пока ни, выбившись из сил, забылись крепким восстанавливающим, лёжа в нежных объятиях друг друга, что продлилось ровно до тех пор, пока юная Гюльбеяз-хатун, ни почувствовав то, что ей больше не хочется спать, разомкнула голубые глаза и сладко потянулась, чем по неосторожности разбудила горячо любимого Султана Мехмета, нехотя открывшего глаза и заметившего то, что его возлюбленная уже больше не спит, чуть слышно выдохнул, как ему казалось, с огромной искренней нежностью: --Гюльбеяз, доброе утро!—чем заставил девушку инстинктивно невольно вздрогнуть от неожиданности, но, постепенно собравшись с мыслями, ласково ему улыбнуться и с искренней взаимностью, чуть слышно и добродушно выдохнуть: --И вам, Повелитель, тоже доброе утро!—что вызвало у молодого мужчины добрую усмешку, с которой он принялся ласково поглаживать возлюбленную по румяным бархатистым щекам, заставив её, всю затрепетать от, переполнявших хрупкую, как горный хрусталь, душу, нежных чувств, благодаря которым, юная девушка на короткое мгновение закрыла глаза и, трепетно вздохнув, открыла их вновь и ласково ему улыбнулась, чем пленила возлюбленного окончательно, из-за чего он не мог больше себя сдерживать и, не говоря ни единого слова, самозабвенно воссоединился с ней в долгом, очень пламенном поцелуе, которому, казалось, так и не наступит конца, но его прервал сам Султан Мехмет, пусть даже и нехотя, но лишь для того, чтобы выбраться из постели и, подобрав с пола свою шёлковую пижаму, подойти к зеркалу и приняться приводить себя в благопристойный вид, хорошо ощущая на себе заворожённый взгляд возлюбленной, по-прежнему сидящей на постели, завернувшись в шёлковую простыню и поджав под себя стройные, словно у молодой газели, ноги, не обращая, при этом, никакого внимания на румянец лёгкого смущения, залившее ей лицо, что нельзя было сказать о Султане Мехмете, который, заметив душевное состояние фаворитки, добродушно хмыкнул и заботливо осведомился: — Красавица моя ненаглядная, знала бы ты как мне, снова хочется заключить тебя в мои крепкие объятия для того, чтобы опять забыться в нашей с тобой головокружительной страстной любви, но ею, как ты знаешь, сыт не будешь!—елейным голосом проговорил молодой Султан, что оказалось хорошо понятно Гюльбеяз, в связи с чем она выбралась из постели, не говоря ни единого слова и подобрав с дорогого пёстрого персидского ковра полупрозрачную светлую шифоновую сорочку с кружевной окантовкой, надела её вместе с шёлковым белоснежным халатом на своё стройное нагое тело и, в почтительном поклоне пятясь задом к двери, подобно раку, вышла из роскошных покоев, провожаемая заворожённым взглядом возлюбленного, уже вернувшегося опять в их постель. Но не успела юная девушка сделать и нескольких шагов от порога роскошных покоев дражайшего возлюбленного, как к ней, незамедлительно подошёл один из стражников, охраняющих Повелителя и, почтительно поклонившись его новоиспечённой дражайшей фаворитке, услужливо осведомился, стараясь, не смотреть на неё, а всё из-за того, что не хотел лишиться головы: --Будут ли у госпожи какие-либо распоряжения с пожеланиями?—чем вывел юную, девушку из глубокой мрачной задумчивости, от чего она чувствовала себя, очень скверно, иначе ни залилась бы румянцем смущения, благодаря чему, Гюльбеяз мечтательно вздохнула и, вспомнив о том, на что ей деликатно намекнул её горячо любимый Султан, мгновенно опомнилась и тоном, не терпящим возражений, распорядилась: --Немедленно отправляйтесь на кухню и принесите нам с Повелителем завтрак в его покои!—и, не говоря больше ни единого слова, собралась было уже вернуться в покои к горячо Падишаху, предварительно получив от стражников почтительный поклон, после которого один из них незамедлительно отправился выполнять приказ султанской фаворитки, как, в эту самую минуту, из-за угла к ней вышла её верная калфа по имени Нурбану, которая, с сияющей, очень искренней доброжелательной улыбкой мягко подошла к очаровательной юной подопечной и, привлекая к себе её внимание, восторженно заметила: --Поздравляю тебя, Гюльбеяз-хатун с тем, что тебе всё-таки удалось вытеснить из сердца нашего Повелителя его Баш Хасеки Рабию-Эметуллах-Гюльнуш Султан. Она вчера так и не смогла попасть в главные покои!—чем мгновенно вывела юную девушку из её романтической мечтательности, заставив застенчиво улыбнуться и, не обращая никакого внимания на, пылающие смущением бархатистые щёки, нежно выдохнуть: --Ты права, Нурбану-калфа! Повелитель, действительно меня очень сильно любит, о чём говорил мне вчера на протяжении всего вечера и ночи!—что пришлось, очень сильно по душе Нурбану-калфе, которая, хотя и искренне порадовалась за юную подопечную, но, всё же вразумительно предостерегла её, мудро рассудив: --Это, конечно, очень хорошо, что Повелитель, наконец, понял, что полюбил тебя, Гюльбеяз, только не торопись радоваться и праздновать свою победу над Баш Хасеки Султан, так как она, пусть и отошла на задний план, но остаётся мстительной. Запомни то, что нет опаснее зверя, чем раненый волк, вернее сказать, в твоём случае волчица, оставшаяся без верной помощницы, выполняющей за свою госпожу всю грязную работу. Да, ты не ослышалась. Вчера вечером, пока ты самозабвенно нежилась в жарких объятиях нашего достопочтенного Повелителя, была казнена Гюльден-калфа, мирно покоящаяся, сейчас на дне Босфора.—невольно приведя это к тому, что между ними воцарилось долгое, очень мрачное молчание, во время которого, счастливая мечтательная улыбка, мгновенно сошла с хорошенького лица Гюльбеяз-хатун, сменившись невыносимой душевной печалью, с которой юница незамедлительно произнесла: --Да, упокоится Гюльден-калфа с миром!—и, терпеливо дождавшись возвращения стражников с подносами с, расставленной на них в блюдах, ароматно пахнувшей и разыгрывающей аппетит, едой, не говоря больше ни единого слова, грациозно развернулась и отправилась обратно в главные покои, провожаемая одобрительным печальным вздохом Нурбану-калфы: --Аминь, Гюльбеяз! Она подошла к, стоявшим у входа в главные покои, другим молчаливым стражникам и, подав им повелительный знак, о том, чтобы те пропустили её со слугами вовнутрь, терпеливо дождалась момента, когда те открыли перед ней тяжёлые дубовые створки широкой двери, и лишь только после этого вошла вовнутрь. Султан Мехмет до сих пор находился внутри и, вальяжно восседая на, обитой парчой, софе, выполненной из слоновой кости и покрытой сусальным золотом, был погружён в глубокую мрачную задумчивость о, случившемся прошлым днём, очередном покушении на его очаровательную юную возлюбленную Гюльбеяз-хатун, которое свершила глупая Гюльден-калфа, разумеется, ни без участия своей достопочтенной Рабии Султан, хотя та и клянётся Валиде Турхан Султан в том, что не причастна к покушению, но вот стоит ли Баш Хасеки верить, Султан Мехмет не знал, нно понимал одно, что оставлять это дело безнаказанным, тоже нельзя, благодаря чему, из его мужественной груди вырвался новый измождённый вздох: --О, милостивейший Аллах, что же мне такое предпринять для того, чтобы быть в курсе всего того, что замышляет моя дражайшая Рабия!—чем сам того, не ведая, привлёк к себе внимание дражайшей фаворитки, которая внимательно проследила за тем, с какой аккуратностью с бережливостью слуги накрыли на стол и, почтительно откланявшись, разошлись, вздохнула с огромным облегчением: --Ну, наконец-то, они все разошлись!—что незамедлительно вывело молодого Падишаха из его глубокой мрачной задумчивости, благодаря чему, он плавно поднял серо-голубые глаза на возлюбленную и, доброжелательно ей улыбнувшись, заинтересованно спросил: --Я так понимаю, у тебя уже есть какой-то план, Гюльбеяз? Девушка одобрительно кивнула и, мягко приблизившись к софе, на которой, в данную минуту и до сих пор сидел Султан Мехмет, понимающе тяжело вздохнула: --Да, Повелитель! Вы угадали. Единственное, что мы сможем сделать для того, чтобы держать Баш Хасеки Рабию Султан под Вашим наблюдением и контролем—приблизить к ней такую рабыню, которая станет нашими глазами и ушами при ней.—и, мягко сев на софу рядом с собеседником, загадочно ему улыбнулась, внимательно проследив за тем, как он ненадолго призадумался, но, вновь спросил: --И кого, же ты имеешь на примете, Гюльбеяз?—с хитринкой заулыбался, что передалось и очаровательной юной русской наложнице, застенчиво опустившей взгляд и скромно заулыбавшейся, но, собравшись с мыслями, с той же откровенностью поделившейся: --Да, Повелитель, есть. Это Билги-хатун—афинская наложница, переведённая ещё вчера в ваш гарем из старого дворца, где все эти два года прилежно училась. Она умная, хитрая и очень осмотрительная, но самое главное—красивая и искренне преданна Вам и Валиде Турхан Султан.—невольно приведя это к тому, что между ними воцарилось долгое, очень мрачное молчание, во время которого возлюбленная пара, наконец, удобно разместившись на подушках-лежаках за низким круглым столом и принялась завтракать, глубоко погружённые в мысли о том, на сколько успешна будет их, весьма рискованная афера, учитывая то, что Баш Хасеки Рабия Султан, вовс не глупая женщина, а наоборот, очень даже осмотрительная, а значит, Билги-хатун придётся постараться для того, чтобы заручиться доверием коварной венецианки, усыпив в ней бдительность, что будет сделать, невыносимо сложно, да и, практически невозможно, но попытаться, всё-таки стоит, в связи с чем, они так глубоко погрузились во мрачные размышления, что совершенно забыли о ходе времени, которое для них, казалось бы, замедлило свой беспощадный бег и остановилось, вообще, но это было далеко не так. Но, а, что же касается очаровательной Гюльбеяз-хатун, то она, спустя буквально несколько мгновений после совместного с Повелителем приятного завтрака с их душевным общением, уже нежилась в мраморной ванне с приятно тёплой водой в просторном помещении дворцового хаммама, не обращая никакого внимания на, окутавшее её лёгкое медное мерцание, исходящее от горящих в золотых, расставленных всюду слугами, канделябрах, свечей, а всё из-за того, что была глубоко погружена в романтическую приятную задумчивость об их с Повелителем внезапой и такой трепетной душевной дружбе с взаимной, очень нежной любовью. «Я приложу все возможные и невозможные усилия для того, чтобы рядом со мной Повелитель даже и думать забыл о своей Баш Хасеки!»--пронеслось в златокудрой голове наложницы, с нежностью ухмыльнувшейся, благодаря чему, отчаянно попробовала расслабиться, вернее даже уже начала дремать, как, в эту самую минуту, крайне бесшумно отворились тяжёлые деревянные створки широкой арочной двери, и в просторное помещение с арками и с колоннами мягкой уверенной походкой вошёл Султан Мехмет, успевший облачиться в светлую шёлковую полупрозрачную рубаху свободного покроя и синие шаровары, до сих пор в хрупкой душе не в силах поверить в то, что вчера ближе к вечеру, едва ни потерял свою очаровательную юную возлюбленную—русскую рабыню по имени Гюльбеяз, благодаря чему, его разгорячённое доброе сердце до сих пор билось в мужественной мускулистой груди, как сумасшедшее, а из ясных серо-голубых глаз по румяным щекам текли горькие слёзы, вызванные тягостным напряжением всех этих последних нескольких дней, навалившимся на бедняку, словно неподъёмному булыжнику, разрушившимся в один миг, заставляя парня, учащённо дышать и жадно глотать ртом воздух, которого ему не хватало в данную минуту, благодаря чему, Мехмет, пока не замечая дражайшую возлюбленную, облокотился сильными руками о мраморную чашу восьмиугольной ванны, где находилась Гюльбеяз, уже успевшая вовремя опомниться и, заметив, что с её любимым мужчиной творится что-то странное, незамедлительно приблизилась к нему и, заботливо обвив мужественную шею изящными руками, принялась с неистовым жаром целовать ему бледное лицо и тёплые мягкие губы, ласково приговаривая, словно в лихорадке, лишь одно: --Всё хорошо, любовь моя!. Я рядом с тобой. Так будет всегда, пока мы живы, да и никакая смерть нас не разлучит. Слышишь, Мехмет!—благодаря чему, молодой самодержавный мужчина, вновь измождено, не говоря уже о том, что чуть слышно вздохнул: --Да, милая моя Гюльбеяз! Слышу!—и, инстинктивно обняв стройный стан возлюбленной, отдался на волю их пламенным чувствам, совершенно не заметив того, как оказался в приятной тёплой воде, куда его затянула дражайшая возлюбленная, с неистовым головокружительным пылом ласкающая, что помогло парню постепенно полностью расслабиться и окончательно забыться под умелыми заботливыми руками единственной возлюбленной, продолжающей утешать его и шептать о том, что они едины и их никто не посмеет разлучить, не говоря уже о том, что причинить новую боль, во что верилось, конечно, с большим трудом. Но, а, когда возлюбленная пара привела себя в благопристойный вид и рассталась, Гюльбеяз-хатун, погружённая в глубокую мрачную задумчивость, наконец, переступила порог общей гаремной комнаты и внимательно осмотрелась по сторонам в поисках Билги-хатун—рыжеволосой красавицы-афинянки с выразительными миндальными карими глазами, чувственными алыми губами и со стройной, как ствол молодой сосны, фигурой, которая, в данную минуту сидела в окружении других наложниц, одетая в красивое шёлковое платье яркого цвета морской зелени, обшитое серебристым гипюром, сконцентрировано занимающаяся вышиванием и о чём-то тихо переговаривающаяся с другими наложницами, что проходило под бдительным присмотром калф с агами, занимающихся, также и другими рабынями, среди которых была темноволосая красавица-хорватка Эфсун-хатун с выразительными карими глазами, внимательно вслушивающаяся в наставления Мурада-аги и с интересом рассматривающая просторное светлое помещение общей комнаты главного султанского гарема, где ей, как и Билги-хатун, отныне предстояло жить, что продлилось ровно до тех пор, пока к Билги-хатун ни подошла дражайшая фаворитка Султана Мехмета Гюльбеяз-хатун, которая внимательно осмотрелась по сторонам и обратилась к рыжеволосой афинянке с заинтересованным вопросом: --Ты и есть Билги-хатун?—чем заставила хорошенькую рыжеволосую красавицу плавно поднять карие глаза на свою русскую собеседницу и, положительно кивнув, чуть слышно выдохнуть: --Да. Это я и есть!—и, выдержав небольшую паузу, поинтересовалась.—Чем я могу быть полезна дражайшей фаворитке нашего Достопочтенного Повелителя? Произнося эти слова, Билги-хатун невольно привела это к тому, что из соблазнительной пышной упругой груди Гюльбеяз-хатун вырвался вздох огромного облегчения: --Тебя желает немедленно видеть Валиде Турхан Султан, Билги, поэтому следуй за мной!—с которым она внимательно проследила за тем, как её афинская очаровательная собеседница с плавной грациозностью поднялась со своего лежака и, не говоря ни единого слова, покорно отправилась вместе с Гюльбеяз-хатун к выходу из ташлыка, провожаемые задумчивым мрачным взглядом других рабынь, с искренним негодованием переглянувшись между собой и, выждав немого времени, продолжили заниматься своими повседневными делами, что им поручили калфы с евнухами, даже не догадываясь о том, что, в эту самую минуту, Гюльбеяз-хатун вместе с Билги-хатун уже, поднявшись по мраморным ступенькам и пройдя на территорию Султанш Великой Династии Османских Султанш, уже стояли на пороге великолепных покоев Валиде Турхан Султан, дубовые створки широкой двери в которые перед ними распахнули рабыни-стражницы, что позволило Гюльбеяз-хатун вместе с Билги-хатун, наконец, уверенно пройти вовнутрь.