ХАСЕКИ ГЮЛЬБЕЯЗ СУЛТАН.

Дворец Топкапы. Гюльбеяз-хатун вошла в покои к Валиде Турхан Султан в тот самый момент, когда та, одетая в роскошное красное атласное платье с золотыми парчовыми вставками и растительным орнаментом и царственно восседая на парчовой тахте, вела душевный разговор с горячо любимым самодержавным сыном, невыносимо сильно расстроенного из-за вынужденной разлуки с дражайшей Баш Хасеки, которую ему пришлось отослать в старый дворец для спокойствия в гареме. --Ты правильно поступил, лев мой. Рабию рано, или поздно следовало приструнить, а то она уже перешла все границы допустимого.—подбадривая сына, мудро заключила Валиде Турхан Султан, оставаясь предельно сдержанной, вернее даже хладнокровной, что, одновременно утешало и больно задевало по, разбитому вдребезги, горячо любящему сердцу молодого Падишаха, даже не заметившего того, что в роскошные покои к его дражайшей матери пришла очаровательная юная Гюльбеяз-хатун, вставшая немного в стороне в почтительном, очень грациозном поклоне, чувствуя себя, крайне не уютно и даже скованно, благодаря чему, девушка обиженно надула чувственные соблазнительные губки и ощутив обжигающую, словно лёд, ревность от жестоких слов Султана Мехмета, обращённые к горячо любимой матери и полные невыносимого душевного страдания: --Валиде, я отослал Рабию лишь из-за того, чтобы не допустить бунт в гареме, да и в воспитательных целях, хотя, на самом деле, мне хорошо понятна истинная причина всех её репрессий в отношении всех моих наложниц, что мне очень даже льстит, ведь это лишь доказывает то, с какой неистовой страстью она любит меня и не…—Мехмет не договорил по той лишь простой причине, что это ему не позволила сделать его дражайшая Валиде Турхан Султан, отрезвляюще прикрикнувшая на единственного сына: --Мехмет, опомнись! То чувство, которое твоя Рабия испытывает к тебе, крайне нездоровое! Она, просто одержимая! Так нельзя! Пойми, ты уже, наконец, то, что, если ничего не предпринять для отважной борьбы с этой одержимостью, то это закончится очень плохо!—что прозвучало для молодого Падишаха, подобно, очень болезненной отрезвляющей пощёчине, сильно ударившей его по ущемлённому самолюбию, мгновенно встряхнувшей его и выбившей всю дурь, благодаря чему, он мгновенно опомнился, пусть это и далось молодому Падишаху, крайне непросто, а вернее даже сказать, мучительно больно, что, скорее всего, напоминало самую настоящую наркотическую ломку, которую мужчине, лишь надо было временно перетерпеть, чем он и занялся, мысленно признаваясь себе в том, что ему одному не справиться, благодаря чему, он с невыносимой душевной усталостью, уступая обратился к дражайшей Валиде с просьбой о помощи: --Хорошо, Валиде! Поступайте с моей жизнью так, как сочтёте необходимым, но, а мне ничего другого не остаётся кроме, как, целиком и полностью довериться Вам.—что прозвучало для мудрой Валиде Турхан Султан, словно, исцеляющий душу, живительный бальзам, во время чего она одобрительно кивнула ему темноволосой головой и, отпуская, с доброжелательной улыбкой заверила: --На этот счёт, можешь даже не беспокоиться, сын мой.—не в силах поверить в то, что её самодержавный сын, наконец-то, решил взяться за ум, из-за чего и незамедлительно попросил горячо любимую Валиде о помощи, что ей, очень даже польстило, в связи с чем, молодая Валиде Турхан Султан ощутила то, как её душу постепенно заполняет приятным теплом, которое накрывает женщину так, словно, набегающая на песчаный берег, приливная волна, благодаря чему, её круглое светлое, подобно лунному диску, красивое моложавое лицо озарилось, очень искренней доброжелательной улыбкой, которой она одарила своего сына. А между тем, что же касается самого молодого Султана Мехмета, то он, плавно развернувшись и с царственной уверенностью уже собравшись было, направиться к выходу из роскошных покоев своей дражайшей Валиде Турхан Султан, как, в эту самую минуту, едва ни столкнулся с, замершей в почтительном грациозном поклоне и не смеющей поднять на него выразительных голубых глаз, очаровательной юной фавориткой Гюльбеяз-хатун, хорошенькое лицо которой залилось румянцем смущения вместе с застенчивой улыбкой, взявшей молодого Султана Мехмета в добровольный плен, благодаря чему, он не смог пройти мимо своей новой фаворитки с ледяным равнодушием и, решительно остановившись напротив неё, крайне бережно взял двумя пальцами за аккуратно очерченный подбородок и, легонько приподняв его, вдумчиво всмотрелся в бездонные голубые омуты ясных глаз юной девушки и, проявляя к ней неподдельное участие, заботливо спросил: --Как ты себя чувствуешь, Гюльбеяз? У тебя ничего не болит?—невольно приведя это к тому, Гюльбеяз-хатун залилась ещё большим румянцем, с которым, продолжая ему, всё также застенчиво улыбаться, чуть слышно выдохнула: --Вот, сейчас встретилась с Вами, и мне, сразу стало намного лучше, Повелитель!—что прозвучало на столько искренне и очаровательно, перед чем молодой Султан Мехмет не смог устоять и, поддавшись непреодолимому соблазну, плавно и медленно дотянулся сильными мужественными руками до бархатистых румяных щёк юной фаворитки и с огромной нежностью принялся её по ним гладить, невольно приведя это к тому, что Гюльбеяз-хатун инстинктивно закрыла голубые, как ебо в ясную безоблачную погоду, выразительные, обрамлённые густыми шелковистыми ресницами, глаза, хорошо ощущая то, как бешено колотится в соблазнительной упругой груди трепетное сердце, пока до неё ни донеслись заботливые слова молодого Султана, щекочущие ей гладкую и нежную, словно атлас, кожу: --Мне хорошо известно о том, через какие невыносимые моральное и нравственное унижение тебя вчера заставила пройти Рабия Султан, Гюльбеяз, поэтому, я совсем не заставляю тебя приходить ко мне сегодня. Придёшь ко мне тогда, когда полностью исцелишься.—благодаря чему, глубоко тронутая его искренней заботой о её здоровье с благополучием, юная девушка вся затрепетала от, переполнявших её хрупкую, как горный хрусталь, безгрешную душу благодарственных пламенных чувств, в связи с чем, Гюльбеяз-хатун, вновь почтительно поклонилась и с доброжелательной улыбкой, чуть слышно выдохнула: --Как прикажете, Повелитель!—испытывая необычайную лёгкость вместе с, переполнявшим её всю, приятным теплом, накрывшим, подобно приливной волне, но, вспомнив о том, что в роскошных покоях, помимо них двоих есть ещё и их достопочтенная Валиде Турхан Султан, с неподдельным интересом и с искренним одобрением, внимательно наблюдающая за ними с доброжелательной улыбкой на моложавом красивом лице, очаровательная юная Гюльбеяз-хатун постепенно, хотя это и далось ей, очень даже непросто, собралась с мыслями и чуть слышно проговорила.—Повелитель, мы тут не одни. За нами присматривает наша Валиде. Это мгновенно привело молодого Султана Мехмета в чувства, благодаря чему, он с огромным пониманием, одобрительно кивнул и, не говоря больше ни единого слова, с царственной уверенностью решительно ушёл прочь из роскошных покоев дражайшей Валиде Турхан Султан, провожаемый заворожённым взглядом своей очаровательной юной русской фаворитки, трепетное сердце которой учащённо колотилось в соблазнительной упругой пышной груди, напоминая собой, вероломно загнанную в тиски коварным охотником, перепуганную маленькую птичку, потерявшую всякую надежду на возможное спасение, а между тем, лицо девушки пылало беспощадным огнём смущения. Только, вскоре, Гюльбеяз-хатун пришлось выйти из своего романтического забытья, а всё из-за того, что её вниманием, вновь завладела, начавшая уже изрядно скучать от того, что на неё никто не обращает никакого внимания, Валиде Турхан Султан, по-прежнему царственно восседающая на парчовой тахте, лениво попивая ягодный шербет из серебряного кубка и закусывая его фруктами из фарфоровой вазы, стоявшей возле неё на тумбочке, благодаря чему, не обращала никакого внимания на, заботливо окутавшие её, словно шёлковым покрывалом, золотые яркие солнечные лучи. --Приятно видеть то, что мой отважный лев, постепенно начал выходить из-под пагубного влияния своей Баш Хасеки Рабии-Эметуллах Султан, девочка, тем, что в открытую проявляет к тебе явный итерес, что, просто не может меня ни радовать. Только вздыхать с огромным облегчением и начинать жить свободно, ещё слишком рано.—привлекая к себе внимание, мудро рассудила Валиде Турхан Султан с чем, стоявшая напротив неё в почтительном поклоне, Гюльбеяз-хатун была с ней полностью согласна, о чём и поспешила высказать своё мнение, конечно, ни без молчаливого позволения самой Валиде Турхан Султан: --Вы, абсолютно правы, Валиде. Повелитель, сейчас, очень сильно страдает от вынужденной разлуки со своей Баш Хасеки, а значит, ему необходимо помочь исцелиться от невыносимого любовного недуга тем, чтобы возродить в нём новую любовь к другой жаркой терпеливой гурии из его гарема. Вот только кому стать для него этим исцелением?!. --Вот ты и стань им для моего льва, Гюльбеяз!—внезапно перебив ход душевных мыслей очаровательной юной подопечной, решительно произнесла мудрая Валиде Турхан Султан, о чём могла бы и не говорить ей, ведь, залившаяся новым румянцем, Гюльбеяз-хатун, итак всё прекрасно знала и понимала, благодаря чему, вновь почтительно поклонилась своей мудрой покровительнице и с доброжелательной улыбкой, услужливо выдохнула: --Вам стоит только приказать, и я немедленно отправлюсь в хамам, где тщательно подготовлюсь и приду в главные покои для того, чтобы исцелить нашего дражайшего Повелителя от любовного недуга, Валиде!—что Турхан Султан незамедлительно поспешила опровергнуть, мудро рассудив: --Нет, Гюльбеяз. Сегодня идти к Повелителю не надо. Лучше полностью восстановись после вчерашнего изуверства, которому безжалостно подвергла тебя моя проклятущая невестка Рабия Султан.—чем очаровательная юная русская наложница оказалась тронута до глубины души, проявленной Валиде Турхан Султан заботой о её здоровье, благодаря чему, хорошенькое лицо Гюльбеяз-хатун, вновь вспыхнуло смущением, в связи с чем, она инстинктивно потупила взор и, застенчиво заулыбавшись, внезапно проявила неподдельный интерес тем, что спросила у своей, очень влиятельной мудрой покровительницы: --Валиде, Вы уж великодушно простите свою самую преданную рабыню, но позвольте мне узнать о том, как Рабия Султан попала в гарем к нашему достопочтенному Повелителю? Её привезли и продали сюда во дворец османские корсары?—чем вызвала у влиятельной собеседницы презрительную ухмылку, с которой она небрежно обронила: --Нет, Гюльбеяз! Мой отважный лев познакомился с ней во время очередной охоты в окрестностях Эдирне. Она являлась рабыней кого-то из своих визирей, взятая им для развлечения, но Повелитель забрал себе Хатун в шатёр и, проведя с ней несколько жарких ночей, привёз сюда в Топкапы и поселил в покои для фавориток, что было мне, очень сильно не по душе, о чём я неоднократно вразумительно высказывала ему, чем и вызвала неприязнь Рабии к себе ещё с первых дней её жизни в гареме. Мы стали злейшими врагами, что продолжается и по сей день.—невольно приведя это к тому, что между ними обеими воцарилось долгое, очень мрачное молчание, во время которого Валиде Турхан Султан вместе со своей очаровательной юной подопечной погрузились в глубокую задумчивость, на чём и расстались. Это позволило, потрясённой до глубины души откровением достопочтенной Валиде Турхан Султан о своей ненавистной невестке Баш Хасеки Рабии-Эметуллах Султан, Гюльбеяз-хатун вернуться в свои покои, расположенные на этаже для фавориток. И вот, оказавшись, наконец, у себя, юная девушка медленно подошла к, стоявшей возле овального большого зеркала в серебряной раме, охватывающего человека в полный рост, софе, которая была обита бардовым бархатом и выполнена из слоновой кости с позолотой и, плавно опустившись на неё, обхватила голову изящными руками и измождено вздохнула: --Ну, и задали же Вы мне, очень сложную и, практически невыполнимую задачку, Валиде!—что ни укрылось от внимания, крайне бесшумно вошедшей к ней в просторную комнату сразу после того, как стражники открыли тяжёлые дубовые створки широкой двери, ункяр-калфа Гюллизар, которую сопровождала её верная помощница Нурбану-калфа, которые с взаимопониманием переглянулись между собой и пришли к общему мнению, которое озвучила ункяр-калфа лично: --А ты не забивай свою очаровательную голову дурными мыслями, хатун. Лучше постарайся быть ближе к Валиде Турхан Султан и к Повелителю. Продолжай изображать из себя «саму любезность» и постарайся как можно скорее забеременеть и родить Шехзаде.—что юная Гюльбеяз-хатун итак прекрасно знала и понимала, благодаря чему, одобрительно кивнула и, доброжелательно улыбнувшись, приветливо заверила: --Об этом можете не беспокоиться, Гюллизар-калфа. Я даже сегодня пойду к Повелителю, независимо от того, что у меня ужасно болят ноги после фалаки, куда меня отправила прошлым вечером Баш Хасеки Рабия Султан.—чем вызвала огромное одобрение у ункяр-калфы, которая, не говоря больше ни единого слова, решительно развернулась и, выйдя из комнаты для фавориток, отправилась в хамам для того, чтобы отдать рабыням-банщицам все необходимые распоряжения по приготовлениям Гюльбеяз-хатун к вечернему хальвету, благодаря чему, очаровательная юная наложница осталась наедине с преданной калфой, что позволило им душевно заговорить друг с другом. --А ты, очень везучая, Гюльбеяз-хатун. Только тебе одной, отныне открыт путь в главные покои, ведь Баш Хасеки Рабия Султан отбывает свое справедливое наказание в ссылке старого дворца, а на Хасеки Хатидже Султан Повелитель и смотреть не желает, словно её и нет, вовсе. Только не торопись зазнаваться, Гюльбеяз! Ты, пока ещё всего лишь наложница-фаворитка, что очень шатко.—отрезвляюще предостерегла подопечную Нурбану-калфа, чем вызвала у неё понимающий измождённый вздох: --А ты думаешь я этого не понимаю, Нурбану-калфа?! Только Повелитель совсем не любит меня, хотя я и стараюсь быть для него душевным другом и внимательным собеседником.—во время которого Гюльбеяз-хатун, не произнося больше ни единого слова, грациозно поднялась с тахты и направилась к выходу из своей комнаты, створки широкой двери которых, перед ней бесшумно открыли молчаливые стражники, что позволило очаровательной юной наложнице, наконец, выйти за пределы покоев и, спустившись по мраморным ступенькам в общую комнату, отправилась в дворцовый хамам, в чём её сопровождали верные Нурбану-калфа с рабынями, среди которых была и Дильшах-хатун, даже не догадываясь о том, какие нешуточные бури бушуют в трепетной душе Гюльбеяз-хатун, глубоко погружённой в мрачные мысли о том, как ей укрепиться в сердце Султана Мехмета и в его гареме. И вот юная Гюльбеяз-хатун уже находилась в просторном помещении дворцового хаммама, где, затерявшись в густых клубах пара, принялась омываться приятной тёплой водой, льющейся из-под медного крана в мраморную раковину, удобно восседая на тёплой мраморной плите, глубоко погружённая в мрачную задумчивость о недавнем, весьма вразумительном разговоре с Нурбану-калфой, мысленно признаваясь себе в том, что она, действительно права, сказав Гюльбеяз-хатун о том, что лишь рождение Шехзаде поможет ей возвыситься до новой Хасеки, но с другой стороны и отдалит её от Повелителя, которого она, кажется, уже успела, к своему огромному несчастью, полюбить, пусть и жестокие слова Хасеки Хатидже Султан о том, что в султанском гареме есть место такому правилу, как: «одна наложница—один Шехзаде», словно острая заноза, глубоко вонзившаяся в хрупкую нежную, словно горный хрусталь, душу юной Гюльбеяз-хатун, благодаря чему, она даже не заметила того, что за ней уже несколько минут, как внимательно наблюдает через медную решётку, тоже, погружённая в глубокую мрачную задумчивость, Хасеки Хатидже Султан, искренне жалеющая свою очаровательную юную подругу из-за того, что той осталось править на ложе Султана Мехмета лишь до того дня, пока юная девушка ни забеременеет и благополучно ни родит нового Шехзаде для Великой Османской Династии, невольно приведя это к тому, что из соблазнительной упругой груди Хасеки Хатидже Султан вырвался печальный вздох: --Бедная девочка, о которой скоро все забудут, как уже забыли и обо мне!—что ни укрылось от внимания, крайне бесшумно подошедшей к ней, ункяр-калфы Гюллизар, которая почтительно ей поклонилась и, принеся свои искренние извинения, обеспокоенно спросила: --Султанша, с Вами всё хорошо?—чем мгновенно привлекла к себе внимание молоденькой Хасеки Хатидже Султан, благодаря чему, та постепенно собралась с мыслями и, выдавив из себя, как ей казалось, доброжелательную улыбку, отмахнулась: --Вам не о чем беспокоиться, Гюллизар-калфа! Со мной всё в полном порядке.—и, не говоря больше ни единого слова, почтительно откланялась ункяр-калфе и ушла к себе в покои, провожаемая её взглядом, полным глубокой мрачной задумчивости вместе с растерянностью, благодаря чему и простояв так какое-то время в гордом одиночестве, ункяр-калфа Гюллизар постепенно собралась с мыслями и, вспомнив о, смиренно её ожидающей внутри дворцового хаммама, Гюльбеяз-хатун, наконец-то, прошла в него. Интуиция не подвела мудрую ункяр-калфу, ведь, уверенно войдя во внутрь дворцового хаммама, она застала свою очаровательную четырнадцатилетнюю русскую подопечную, уже полностью завершившую ритуал своего омовения, в чём девушке, разумеется помогли и опытные рабыни-банщицы, теперь, просто сидящую на тёплой мраморной плите, в смиренном ожидании дальнейших действий с распоряжениями от ункяр-калфы, которая окинула подопечную одобрительным взглядом с незамедлительным распоряжением: --Ну, что же, хатун, пора тебе придать окончательное великолепие!—и, не произнося больше ни единого слова, дала наложнице повелительный знак о том, чтобы она следовала за ней. Гюльбеяз-хатун всё поняла и, с плавной грациозностью встав с мраморной плиты, покорно отправилась вслед за ункяр-калфой. И вот, спустя, буквально несколько минут, юная Гюльбеяз-хатун уже стояла посреди общей комнаты, облачённая в красивое шёлковое платье яркого красного оттенка, обшитое блестящим гипюром в тон, в окружении других девушек, помогающими ей с выбором украшений и, вплетая бриллиантовые и рубиновые нити в её шикарные распущенные длинные золотистые волосы под бдительным присмотром Нурбану-калфы, которая сама надушила, дрожащую от перевозбуждения с предвкушением, юную девушку, очаровательное лицо которой, пылало от смущения, не говоря уже о трепетном сердце, учащённо колотящемся, что ни укрылось от внимания ункяр-калфы, понимающе улыбнувшейся юной подопечной и чуть слышно с нескрываемым негодованием произнёсшей для того, чтобы, хоть немного взбодрить очаровательную юную девушку, готовую в любой момент горько расплакаться: --Ну, и чего ты боишься, Гюльбеяз, ведь ты уже не в первый раз идёшь к Повелителю в покои?! Успокойся и доверься собственным чувствам! Только я тебя неоднократно предупреждала о том, что не вздумай влюбляться в Повелителя для того, чтобы тебе было проще пережить его равнодушие вместе с охлаждением к тебе.—что заставило юную девушку залиться, куда большим смущением, из-за чего она застенчиво улыбнулась и, постепенно собравшись с мыслями, измождено вздохнула: --Уже поздно что-либо говорить, Нурбану-калфа! Я, кажется, влюбилась в Повелителя и, теперь опасаюсь того, что он отвергнет меня, продолжив относиться ко мне, как к бездушной наложнице.—чем и потрясла подругу-наставницу до глубины души, но, собравшись постепенно с мыслями, мудрая Нурбану-калфа, подбадривая похлопала свою очаровательную юную подопечную по изящному обнажённому плечу, закрытому шифоновым рукавом свободного покроя, и бесстрастно заключила: --Ты, как и любая, находящаяся здесь, наложница, имеешь полное право на то, чтобы мечтать о любви нашего Повелителя, что совсем не возбраняется, Гюльбеяз! В этом нет ничего плохого, но только, как бы безразличие Повелителя, ни разбило бы тебе сердце. Проговорив эти вразумительно-отрезвляющие слова, Нурбану-калфа невольно привела это к тому, что между ней с её очаровательной юной подопечной воцарилось долгое, очень мрачное молчание, которое продлилось ровно до тех пор, пока к ним уверенной походкой ни подошёл Сулейман-ага, пожелавший, лично убедиться в том, что приготовления завершились успешно, после чего, чуть слышно проговорил так, чтобы его слышали лишь его юная подопечная вместе с Нурбану-калфой: --Только что я виделся с хранителем покоев нашего Повелителя, и он сказал мне о том, что Повелитель только что вернулся из старого дворца, куда ездил проведать Рабию Султан и заодно справиться о том, как она там устроилась и теперь находится в своих покоях.—что, поначалу, не на шутку встревожило юную Гюльбеяз, благодаря чему, она даже приложила руку к груди, хорошо ощущая то, как сильно заколотилось от беспокойства её трепетное отзывчивое чуткое сердце, что продлилось не долго. И вот юная Гюльбеяз-хатун уже, сопровождаемая калфами с агами, возглавляемыми кизляром-агой Сулейманом, уже стояла возле покоев Султана Мехмета, в то время, когда кизляр-ага докладывал стражникам вместе с хранителем покоев Ибрагимом-агой, являющимся, так же и мудрым наставником для молодого Повелителя, не говоря уже о том, что лучшим другом, соратником и компаньоном во время такого их общего развлечения, как многодневная охота, куда они частенько ездят: --Гюльбеяз Хатун пришла к нашему Повелителю по его личному распоряжению!—перед чем и с молчаливого одобрения Ибрагима-аги, стражникам пришлось уступить, из-за чего они понимающе переглянулись между собой и, не говоря ни единого слова, открыли деревянные створки арочной двери и, впустив наложницу вовнутрь, закрыли их за ней, что позволило кизляру-аге одобрительно кивнуть и вернуться со всей процессией обратно в общую комнату гарема. И вот теперь юная наложница стояла перед ним на круглом пёстром ковре с золотой бахромой и танцевала с необычайной плавностью и грацией, из-за чего каждое её изящное ритмичное движение давалось ей с лёгкостью и даже игривостью, не говоря уже о том, что лицо озарялось кокетливой чувственной улыбкой, берущей в добровольный сладостный плен юношу, заворожённо наблюдающего за каждым её движением и лениво поедающего фрукты из серебряной вазы, что лишь ещё сильнее забавляло юную девушку, бросающую на возлюбленного чарующие чувственные взгляды, заставляющие парня, всего трепетать от, переполняющих его, пламенных чувств, от которых его трепетное сердце учащённо колотилось в мужественной мускулистой груди, что нельзя было сказать о его, выражающих невыносимую печаль, серо-голубых глазах, что ни укрылось от внимания самой юной девушки, мгновенно прекратившей танец и, подав грациозный повелительный знак музыкантам о том, что они могут быть свободны, немного выждала после их ухода и, плавно подойдя к избраннику, села ему на мускулистые колени и, заботливо обвив его мужественную шею изящными руками, внимательно всмотрелась в серо-голубую бездну глаз любимого мужчины и, проявляя к нему искреннее участие, попросила: --Мехмет, пожалуйста, расскажи мне о том, что тебя так сильно мучает, любовь моя! Может, я помогу тебе избавиться от невыносимой душевной печали, не дающей тебе никакого покоя.—что заставило юношу, измождённо вздохнуть и, ничего не скрывая, поделиться с возлюбленной, самозабвенно теребя её золотистые локоны, источающие приятный земляничный аромат: --Я сейчас ездил в старый дворец для того, чтобы лично убедиться в том, что моя Баш Хасеки Рабия-Эметуллах хорошо устроилась в своих новых покоях. Мы душевно поговорили, из чего я узнал, что она очень сильно тоскует и сожалеет о том, что не сдержалась и подвергла тебя невыносимому унижению. Я поверил и позволил ей вернуться, хотя бы на сутки, из-за наших с ней Шехзаде.—что заставило очаровательную юную Гюльбеяз-хатун, внутренне всю, вновь напрячься и ощутить острый укол обжигающей, как лёд, ревности, отчётливо отразившейся в её бездонных голубых глазах и проявилось в виде нового печального вздоха: --Вы сами решаете то, как Вам лучше поступить для успокоения собственной совести, Повелитель! Кто я такая для того, чтобы высказывать Вам своё мнение?! Никто! Всего лишь бесправная рабыня-наложница!—что не укрылось от внимания молодого Падишаха, вызвав в нём понимающую доброжелательную улыбку, с которой он, вновь ласково принялся гладить наложницу по румяным бархатистым щекам, ставшими мокрыми от, скатившимся по ним тонкими прозрачными ручьями, предательских горьких слёз, вызванных невыносимой душевной болью от его жестоких слов, сразивших её, подобно острому лезвию кинжала, натолкнув Султана Мехмета на отчаянную мысль о том, что Гюльбеяз-хатун влюбилась в него и теперь невыносимо страдает от его нежных слов о Рабии Султан, благодаря чему, он, не говоря больше ни единого слова, решительно завладел чувственными мягкими губами дражайшей фаворитки и принялся с неистовой головокружительной страстью целовать их, хорошо ощущая то, как Гюльбеяз-хатун инстинктивно обвила его мускулистую мужественную шею изящными руками, добровольно растворяясь в бурном течении их пламенных взаимных чувств друг к другу и забыв обо всём на свете. Но, а чуть позже, когда приятно измождённый головокружительными ласками, Султан Мехмет уже крепко спал, по крайней мере, юной Гюльбеяз-хатун хотелось на это надеяться, она крайне осторожно выбралась из его крепких объятий и, надев на абсолютно голое стройное с упругими пышными формами тело белоснежное платье, покинула постель и, встав перед большим прямоугольным зеркалом в серебряной раме, принялась заплетать волосы в толстую косу, глубоко погружённая в романтические мысли об их с Султаном Мехметом головокружительной страстной любви, что вызвало у юной девушки мечтательный вздох. --Ну и, кто тебе разрешил покидать постель, Гюльбеяз?—выражая крайнее недовольство, попытался выяснить у фаворитки Султан Мехмет, оказавшийся разбуженным её внезапным уходом от него, вернее он вообще не спал, а просто дремал, но, услыхав её тихий вздох, похожий на стон, очнулся и теперь пристально смотрел на девушку обличительным взглядом, чем заставил её невольно вздрогнуть от, испытываемой ею от таких его решительных действий, полной неожиданности. --Мехмет!—испуганно воскликнула юная Гюльбеяз-хатун, ошалело уставившись на отражение парня в зеркале и, хорошо ощущая то, как бешено колотится в её груди трепетное сердце, хотя она и видела беззаботную улыбку дражайшего возлюбленного, который обмотав вокруг мускулистых стройных ног и бёдер шёлковую золотистую простыню, решительно выбрался из постели и, крайне бесшумно подойдя к возлюбленной фаворитке сзади, с огромной нежностью заключил в крепкие объятия и зарылся мужественным лицом в её шикарные густые, немного взлохмаченные волосы. --Неужели ты думала, что я так просто возьму и позволю тебе уйти, Гюльбеяз?!—чуть слышно прошептал девушке на ухо юный Падишах, обдав её нежную, словно шёлк, бархатистую кожу, чем заставил фаворитку инстинктивно затрепетать от приятного возбуждения, из-за чего она на мгновение закрыла глаза и судорожно сглотнула, залившись румянцем смущения, но, сумев справиться с чувствами, вновь открыло глаза и выдохнула откровенное признание, будто бы испытывая его на знание правил гарема: --А разве наложница ни должна, постоянно незамедлительно покинуть покои своего господина сразу после их жаркого хальвета?! Да и, зачем я Вам, ведь Вы всё равно меня, совсем не любите?—что прозвучало встречным вопросом, вызвавшим в юном Султане новый беззаботный весёлый звонкий смех, во время которого он легкомысленно заметил: --Ну и, кто посмел сказать тебе такую чушь, душа моя?!—чем заставил фаворитку вновь печально вздохнуть и, ничего не скрывая от него, откровенно признаться в ответ: --Мы, женщины хорошо умеем чувствовать то, что вы, мужчины испытываете к нам! Между возлюбленной парой воцарилось долгое мрачное молчание, во время которого юная девушка плавно обернулась и заворожённо принялась смотреть в бездонные голубые омуты глаз Султана Мехмета, не смея больше произнести ни единого слова, что нельзя было сказать о юном молодом Падишахе, который одобрительно кивнул и с той же душевной откровенностью, заключил: --Вот только ты сильно заблуждаешься, относительно того, что говоришь о том, что я тебя совсем не люблю. Это не так, Гюльбеяз. Я тебя, тоже очень люблю, но, пока ещё, совсем не разобрался в этом.—и, не говоря больше ни единого слова, вновь решительно завладел чувственными губами возлюбленной и с неистовой страстью поцеловал. Так незаметно наступило раннее утро, яркие солнечные золотисто-медные лучи которого озарили всё вокруг ослепительным блеском, благодаря чему, молодой Султан Мехмет вместе с дражайшей фавориткой Гюльбеяз-хатун уже привели себя в благопристойный вид, и теперь удобно расположившись на, разбросанных по дорогому персидскому ковру мягких подушках с парчовой яркой наволочкой возле горящего камина, согревающего пару приятным теплом, заботливо окутав их, словно мягкой шерстяной шалью, пара вела душевный тихий разговор друг с другом во время совместного завтрака. --А ты, оказывается у меня, обладаешь очень сильным духом, волей и терпением, раз, не обращая никакого внимания на адскую боль в ногах, пришла ко мне вечером на хальвет, да ещё и станцевала для меня, очень энергично, Гюльбеяз.—с нескрываемым восхищением в светлых глазах проговорил молодой Падишах, доброжелательно улыбаясь очаровательной юной собеседнице, хорошенькое лицо которой залилось румянцем лёгкого смущения, благодаря чему, она застенчиво улыбнулась и, скромно отведя глаза, чуть слышно выдохнула: --Просто, безграничная любовь к Вам, мой Повелитель, действует на меня, подобно, исцеляющему от всех хворей и восстанавливающему силы, бальзаму.—что очень сильно польстило Султану Мехмету и получилось, очень даже очаровательно, благодаря чему, он не удержался от непреодолимого соблазна и, плавно дотянувшись до чувственных мягких губ юной фаворитки и уверенно завладев ими, поцеловал с неистовой пламенной страстью, чему Гюльбеяз-хатун даже и не собиралась противиться, из-за чего инстинктивно обвила мужественную шею возлюбленного и растворилась в их взаимном жарком, как пустыня в полуденный зной, чувстве без остатка. Только молодого Падишаха не покидало невыносимо тревожное ощущение того, словно его дражайшая очаровательная юная фаворитка что-то не договаривает ему, благодаря чему, выглядит очень сильно печальной, в связи с чем, он нехотя прервал их взаимный пламенный поцелуй и, внимательно всмотревшись в её бездонные омуты голубых, полных невыносимого душевного страдания, глаз, проявляя неподдельную заботу вместе с огромным участием попросил: --Что с тобой, моя милая Гюльбеяз?! Почему ты так печальна?! Пожалуйста, поделись со мной! Может, я смогу тебе чем-нибудь помочь, или утешить!—невольно приведя это к тому, что из соблазнительной упругой груди очаровательной юной девушки вырвался новый печальный вздох, с которым она, ничего от него не скрывая, откровенно поделилась: --Повелитель, мне всё никак не даёт покоя одно, очень жестокое гаремное правило, гласящее о том, что после благополучного разрешения наложницы от бремени здоровым Шехзаде, она незамедлительно отдаляется от своего самодержавного возлюбленного, а её место на его ложе занимает другая наложница, что постоянно нарушает Ваша Баш Хасеки Рабия-Эметуллах Султан. Конечно, я совсем не завидую ей. Нет. Да и, как я смею?! Только мне, ведь, тоже, очень хочется быть Вами любимой и дарить много сыновей с дочерьми. Ещё раз, великодушно простите меня за дерзость.—невольно приведя это к тому, что между ними воцарилось долгое, очень мрачное молчание, во время которого молодой Султан Мехмет оказался потрясён до глубины души откровенностью своей очаровательной юной новой фаворитки, благодаря чему, погрузился в глубокую задумчивость о том, что Гюльбеяз-хатун, очень сильно боится забеременеть и родить ему Шехзаде из не желания, оказаться быть разлучённой с ним, что, в очередной раз доказывает Султану Мехмету то, что девушка искренне любит его, в связи с чем, он понимающе тяжело вздохнул и, утешая, обратился к ней с просьбой: --Не думай об этом, Гюльбеяз, а лучше роди мне дочь—красивую, как луна и добросердечную чистую, словно утренняя роса.—и, не говоря больше ни единого слова, ласково погладил фаворитку по румяным бархатистым щекам, что, хоть немного, но взбодрило её, но, не смотря на это всё, они продолжили завтракать, пусть уже и молча, а всё из-за того, что глубоко погрузились каждый в свои мрачные мысли, что продлилось ровно до тех пор, пока парочка, постепенно ни завершив совместный завтрак, наконец рассталась друг с другом. Но, а чуть позже, юная очаровательная Гюльбеяз-хатун, окрылённая тем, что Повелитель её, всё-таки искренне любит, уже шла по, залитому яркими солнечными лучами, дворцовому мраморному коридору, глубоко погружённая в роматические мысли о Султане Мехмете, благодаря чему, её хорошенькое, подобное луне, лицо озарялось счастливой улыбкой, совершенно не заметила того, как постепенно дошла до женской половины дворца Топкапы, где ей на встречу вышла, погружённая в глубокую мрачную задумчивость, Баш Хасеки Рабия Султан, одетая сегодня в великолепное шёлковое розовое платье и ничего не замечающая вокруг, а всё из-за того, что была настроена очень решительно, но, заметив, идущую к ней, ненавистную русскую соперницу, внезапно вышла из своей глубокой мрачной задумчивости и, переполнившись воинственностью с полной уверенностью в себе, наконец, поравнялась с соперницей и, крепко схватив её за руку, чуть повыше локтя, угрожающе прошипела, подобно гремучей степной змее: --Я, же говорила тебе вчера утром о том, чтобы ты не торопилась праздновать надо мной победу, хатун! Повелитель меня, действительно так сильно любит, что и сутки, не выдержав, вернул в гарем.—чем заставила свою очаровательную юную оппонентку сдержанно вздохнуть и вразумительно произнести: --Это Вы, как всегда, торопитесь радоваться и делать поспешные выводы, Султанша, ведь Повелитель вернул Вас из-за Шехзаде Мустафы, да и то, всего лишь до его выздоровления.—чем ввела Баш Хасеки Рабию-Эметуллах Султан в состояние лёгкого ступора, во время которого, победная улыбка, всё это время озаряющая ей красивое лицо, медленно сошла, сменившись глубочайшим негодованием вместе с, переполнявшей её всю, неистовой яростью, хорошо ощущая то, как вспыхнули пунцом бархатистые щёки, не говоря уже о, мелькнувшем в ясных голубых глазах, адском пламени, готовом в любую минуту, обратить в прах своего обидчика, с которыми Баш Хасеки Рабия Султан, незамедлительно потребовала от очаровательной юной ненавистной соперницы: --А, ну-ка повтори то, что ты сейчас дерзнула мне сказать, проклятая русская рабыня!—невольно приведя это к тому, что Гюльбеяз-хатун, вновь измождено вздохнув: --Да, дарует мне милостивейший Аллах, терпения!—собралась постепенно с мыслями и с нескрываемой отвагой в уверенном спокойном мягком голосе, решительно повторила, сказанное ранее.—Повелитель вернул Вас во дворец Топкапы из-за Вашего с ним маленького Шехзаде Мустафы, который внезапно заболел. Когда же он выздоровеет, Вы, опять вернётесь в старый дворец, пробудете до окончания срока Вашего справедливого на… Гюльбеяз-хатун не договорила по той лишь простой причине, что получила от своей властной оппонентки такую мощную пощёчину, благодаря которой не смогла устоять на ногах и, слегка пошатнувшись, рухнула на холодный мраморный пол, как подкошенная, хорошо ощутив то, как невыносимо сильно воспылала от сильного удара Султанши её щека, что стало для юной наложницы полной неожиданностью, в связи с чем, из ясных голубых глаз даже брызнули горькие слёзы, тонкими ручьями, хлынувшие по румяным щекам, не говоря уже о том, что в соблазнительной упругой груди учащённо забилось сердце. Только беспощадная Рабия-Эметуллах Султан даже и не собиралась отступать от, начатой ею, экзекуции, благодаря чему, грубо схватила, лежащую на полу, соперницу за роскошные густые длинные вьющиеся золотистые волосы и со словами: --А, ну вставай, проклятая рабыня!—принялась с неистовой яростью избивать ненавистную соперницу, пока та, ни потеряв сознание, принялась лежать пластом в луже собственной крови, но, а, что же касается её безжалостной мучительницы, то она уже вся вспотела и, решив, что, жестоко избитая ею, рабыня мертва, повинуясь инстинкту самосохранения, спешно ушла в свои покои для того, чтобы отвести от себя все возможные подозрения, даже не догадываясь о том, что невольными свидетелями её ухода стали ункяр-калфа Гюллизар вместе с верной помощницей Нурбану-калфой и с кизляром-агой Сулейманом. От, разыгравшейся, буквально на их глазах, картины, проявленного приступа очередной жестокости Баш Хасеки Рабии-Эметуллах Султан по отношению к новой султанской фаворитке, они впали в лёгкое оцепенение, но, собравшись постепенно с мыслями, хотя это и далось им крайне непросто, стремительно подошли к, до сих пор, продолжающей лежать на холодном мраморном полу, Гюльбеяз-хатун, которая по-прежнему не подавала никаких признаков к жизни, из-за чего кизляр-ага Сулейман впал в невыносимое отчаяние, не на шутку испугавшись за их жизни. --Что нам делать, Гюллизар-калфа?! Как мы сообщим Валиде Турхан Султан с Повелителем о смерти их любимицы, ведь они, прежде всего, спросят это с нас!—с невыносимым отчаянием в плаксивом голосе запричитал Сулейман-ага, невольно приведя это к тому, что из пышной упругой груди ункяр-калфы, склонившейся над жестоко избитой четырнадцатилетней очаровательной юной подопечной для того, чтобы проверить то, есть ли у неё пульс, вырвался вздох огромного облегчения: --Да, успокойся ты, Сулейман-ага! Дражайшая фаворитка Повелителя Гюльбеяз-хатун жива!—что прозвучало для кизляра-аги, подобно отрезвляющей пощёчине, которая мгновенно привела главного евнуха султанского гарема в чувства, заставив его постепенно успокоиться и собраться с мыслями, что он сделал незамедлительно, в связи с чем, тоже выдохнул с огромным облегчением и с решительными словами: --Нам необходимо, как можно скорее унести хатун отсюда обратно в её комнату, пока мы ни привлекли внимание кого-то из дворцовых обитателей, а то, потом наших гаремных кумушек будет не угомонить.—плавно склонился над лежащей юной подопечной и, крайне бережно взяв Гюльбеяз-хатун себе на руки, медленно поднял с холодного мраморного пола и, провожаемый одобрительным взглядом ункяр-калфы Гюллизар, оставшейся в гордом одиночестве для того, чтобы потом отправиться в роскошные покои к Валиде Турхан Султан для того, чтобы ей обо всём доложить, лично. А между тем, что же касается Нурбану-калфы с кизляром-агой Сулейманом, то они, не доходя немного до входа в общую гаремную комнату, внимательно осмотрелись по сторонам и, терпеливо дождавшись момента, когда младшие и старшие калфы с евнухами вывели наложниц из ташлыка и, выстроив их в линию, провели небольшой наставленческий инструктаж и лишь только после этого, повели в учебные классы, что позволило Нурбану-калфе убедиться в том, что внутри общей комнаты никого не осталось и лишь только после этого, подать кизляру-аге сигнал о том, что можно спокойно пройти вовнутрь. Сулейман-ага прекрасно понял помощницу и, одобрительно кивнув, крайне бережно неся на руках очаровательную юную Гюльбеяз-хатун, наконец, уверенно вошёл вовнутрь и, пройдя через всю просторную комнату, подошёл к мраморным ступенькам и, спешно поднявшись по ним на этаж для фавориток, вошёл в комнату, куда ещё вчера утром разместили Гюльбеяз-хатун, где, крайне бережно уложил девушку на свободную тахту и, оставив её на попечении верных калфы с прислужницами, ушёл в лазарет за главной лекаршей с молодыми помощницами. А между тем, что же касается ункяр-калфы Гюллизар, то она пришла в просторные покои к Валиде Турхан Султан в тот самый момент, когда та, буквально, только встала и, накинув на ночную рубашку шёлковый халат-кимоо яркого оттенка, вышла из собственной спальни для того, чтобы дать распоряжение верным рабыням о том, чтобы они приготовили для неё хамам, но, увидев чем-то, очень сильно встревоженную верную ункяр-калфу, выразительные карие глаза которой заблестели от горьких слёз, готовых в любую минуту, скатиться тонкими ручьями по бархатистым пунцовым щекам, что молодая темноволосая женщина отчаянно пыталась скрыть от своей мудрой влиятельной госпожи, нутром почувствовавшей неладное и незамедлительно поспешившей спросить: --Гюллизар, что в гареме такого экстраординарного, раз на тебе, сейчас просто лица нет от невыносимого беспокойства?—благодаря чему, ункяр-калфа постепенно собралась с мыслями и, ничего от достопочтенной госпожи не скрывая, доложила: --Валиде, в гареме беда случилась! Из старого дворца вернулась Баш Хасеки Рабия-Эметуллах Султан. Вероятно, Повелитель, сжалившись над Шехзаде Мустафой, приказал ей вернуться и побыть с сыном до тех пор, пока он не выздоровеет. Так вот, Рабия Султан встретилась с, возвращающейся из главных покоев в гарем, Гюльбеяз-хатун и жестоко избила бедняжку, которой сейчас занимается главная дворцовая лекарша с помощницами в комнате для фавориток.—невольно приведя это к тому, что между ними воцарилось долгое, очень мрачное молчание, во время которого, всегда сдержанная мудрая Валиде Турхан Султан оказалась потрясена до глубины души откровенным докладом ункяр-калфы Гюллизар, благодаря чему, даже не знала того, что и сказать ей на это, вместо чего и с помощью верных рабынь, быстро привела себя в благопристойный вид и измождено вздохнула: --У моего отважного самодержавного льва, действительно, очень доброе сердце, которое его; рано, или поздно погубит, Гюллизар!—с чем главная калфа султанского гарема была полностью согласна, в связи с чем, поддержала мудрую справедливую Валиде Турхан Султан взаимным понимающим тяжёлым вздохом: --И не говорите, Валиде, ведь наш милосердный Повелитель до сих пор так и не разобрался в том, какую опасную змею пригрел на своей груди!—невольно приведя это к тому, что Валиде Турхан Султан поддержала верную помощницу одобрительным кивком темноволосой головы, во время чего, решила отправиться к Гюльбеяз-хатун для того, чтобы лично посмотреть на то, на сколько серьёзно оказалось повреждение, но искренне порадовалась тому, что, отныне, проклятущая невестка не избежит праведного гнева Повелителя, а уж она—Валиде Турхан Султан, обязательно постарается настоять перед сыном на том, чтобы он приказал безмолвным палачам казнить свою неразумную Баш Хасеки Рабию-Эметуллах Султан сразу после того, как она благополучно произведёт на свет своего очередного Шехзаде, либо долгожданную Султаншу, которую, очень даже не хватает Османской Династии после рождения стольких мальчиков, невольно приведя это к тому, что из соблазнительной упругой груди Валиде Турхан Султан вырвался новый измождённый вздох: --Да, дарует Милостивейший Аллах скорейшего выздоровления нашей Гюльбеяз-хатун, Гюллизар!—и, не произнося больше ни единого слова, решительно подошла к тяжёлым дубовым створкам широкой двери, которые перед ней с ункяр-калфой Гюллизар покорно открыли, замершие в почтительном поклоне, две рабыни, что позволило Валиде Турхан Султан вместе с Гюллизар-калфой, незамедлительно и с царственной важностью, наконец, покинуть свои роскошные покои и отправиться, прямиком в гарем, а точнее в покои к Гюльбеяз-хатун, располагающиеся на этаже для фавориток, каковой юная наложница и является. И вот великолепная Валиде Турхан Султан, погружённая в глубокую мрачную задумчивость о том, как ей теперь предстоит оправдываться перед сыном о том, почему его дражайшая икбаль сильно избита и какое-то время не сможет приходить к нему в покои, решила пойти в комнату для фавориток с той целью, чтобы самолично убедиться в том, на сколько сильно побита её подопечная, но какого, же было удивление, когда, придя туда, она обнаружила юную подопечную, лежащей на небольшой, обитой бархатом, тахте и находящейся в глубоком беспамятстве, а возле неё находились Нурбану-калфа с Сулейманом-агой, погружённые в глубокую задумчивость о том, же, о чём думала и великая Валиде, ведь, хотя Гюльбеяз-хатун и была, очень сильно избита, но её красивое личико не пострадало, что уже облегчало им всем многое. --Ну, и, что мы скажем Повелителю, когда он призовёт к себе свою любимицу, разденет и увидит весь этот ужас на её стройном, как молодая сосна, теле?!—с невыносимым беспокойством сетовал молодой кизляр-ага, готовый в любую минуту схватиться за голову, чем и привлёк себе внимание, царственно вошедшей к ним, Валиде Султан, которая сама оказалась шокирована всем тем, что увидела, в связи с чем горько вздохнула и решительно произнесла, пусть даже и тоном, напоминающим распоряжение: --Нурбану-калфа с рабынями пусть ухаживают за Гюльбеяз-хатун, ты, же, Сулейман-ага, постоянно докладывай мне о состоянии её здоровья, а всё остальное я беру на себя! Постараюсь уговорить Повелителя о том, чтобы он на недельку-другую отправился в Эдирне на охоту. Нам главное выиграть немного времени. Конечно, идея получилась разумной и даже в чём-то дельной, ведь она, действительно могла спасти всех от праведного гнева юного Властелина, из-за чего все участники драмы уже собрались вздохнуть с огромным облегчением, как, в эту самую минуту, юная икбаль, постепенно начала приходить в себя, издав тихий мучительный стон невыносимой боли, сковавшей всё её тело: --Не надо ничего объяснять Повелителю! Я к вечеру уже, окончательно приду в себя, а на счёт синяков на теле, просто скажу, что оступилась, когда шла утром от него и упала с лестницы.—и, через силу открыв голубые, обрамлённые густыми шелковистыми ресницами, глаза, с огромным недоумением принялась осматриваться по сторонам, ничего не понимая, при этом, чем и привлекла к себе внимание Валиде Султан, с изумлением переглянувшейся с верными слугами, мысленно признаваясь себе в том, что юная девушка подсказала им всем самый прекрасный и выигрышный выход из проблемы, благодаря чему все, находящиеся в комнате для фавориток, люди вздохнули с огромным облегчением. На этом и порешили, придя к общему согласию с взаимной моральной поддержкой. Но, а сразу после того, как мудрая Валиде Турхан Султан вернулась в свои великолепные покои, где её уже с нетерпением ждала вторая невестка Хасеки Хатидже Султан, одетая в парчовое яркое розовое платье, замерев в почтительом поклоне, на что Турхан Султан не обратила никакого внимания, а всё из-за того, что приказала одному из стражников, немедленно привести к ней Баш Хасеки Рабию-Эметуллах Султан. Стражник прекрасно понял Валиде Султан и, почтительно откланявшись ей с Хасеки Хатидже Султан, ушёл выполнять Высочайшее распоряжение, благодаря чему, обе Султанши остались, вновь наедине друг с другом. Потянулись бесконечные минуты ожидания, от чего Валиде Турхан Султан принялась мерить территорию возле мраморного камина хаотичными шагами, расхаживая взад-вперёд с гневными высказываниями: --Да, что себе позволяет эта Рабия?! Как она смеет поднимать руку на фаворитку Повелителя?! Ей, что жить надоело?! Так я, мигом отправлю её на дно Босфора!—от чего у, стоявшей немного в стороне от неё, Хатидже Султан уже голова пошла кругом, в связи с чем, она не нашла ничего лучше, кроме, как с измождённым вздохом: --Да, что эта неугомонная Рабия, опять сделала то, Валиде?!—плавно опустилась на, стоявшую возле камина, софу, чем привлекла к себе внимание Валиде Турхан Султан, мгновенно переставшую метаться, подобно разъярённой львице по клетке и, внезапно остановившись, с царственной грацией развернулась к средней невестке разгневанным лицом и собралась было уже ответить, как, в эту самую минуту, стоявшие в почтительном поклоне, девушки-рабыни, крайне бесшумно открыли дубовые створки широкой двери, пропуская вовнутрь Баш Хасеки Рабию-Эметуллах Султан, которая с доброжелательной улыбкой подошла к свекрови и, почтительно ей поклонившись, поинтересовалась: --Вы захотели меня видеть, Валиде? Чем я могу быть Вам полезна? Я полностью в Вашем ра… Рабия не договорила из-за того, что, в эту самую минуту, получила от Валиде Турхан Султан звонкую, очень болезненную пощёчину с отрезвляющими резкими словами: --Да, кто ты такая для того, чтобы поднимать руку на султанскую фаворитку?! Неужели ты не знаешь, что это твоё действие равносильно оскорблению самому Падишаху, что карается смертной казнью, Рабия?! Я, вправе, сейчас же отдать приказ стражникам на то, чтобы они тебя задушили и, зашив в кожаный мешок, бросили в Босфор!—чем не на шутку перепугала неразумную старшую невестку, заставив её, мгновенно побледнеть, как полотно и, рухнув на колени, как подкошенная, к стройным ногам справедливой мудрой свекрови, взмолилась с невыносимым отчаянием и со слезами на глазах: --Валиде, умоляю, ради Аллаха, не губите меня, ведь я, всего лишь защищалась от оскорблений дерзкой рабыни, почувствовавшей вседозволенность из-за Вашего покровительства ей, не говоря уже о… Рабия Султан, снова не договорила по той лишь простой причине, что Валиде Турхан Султан перебила её повелительным знаком о том, чтобы невестка немедленно замолчала и, терпеливо дождавшись момент, когда та притихла, грозно заключила: --Не лги, Рабия! Я сейчас, лично допросила обо всём Гюльбеяз-хатун! Она мне во всём созналась! Это именно ты стала зачинщицей жестокого избиения бедняжки в тот момент, когда она возвращалась от Повелителя в гарем! Твоё счастье, что она осталась жива и не особо пострадала, да и тому, что ты до сих пор жива, благодари своего маленького Шехзаде Мустафу, иначе, ты давно бы уже была казнена! А теперь возвращайся к моему внуку и не смей появляться на глаза; ни мне, ни Повелителю!—благодаря чему, потрясённая до крайности, Рабия всё поняла и, не желая больше испытывать судьбу, грациозно поднялась с колен и, почтительно откланявшись, ушла, горько плача. Только до этого Валиде Турхан Султан уже не было никакого дела по той лишь простой причине, что она постепенно, хотя это и далось ей, крайне не просто, успокоилась и, собравшись с мыслями, продолжила вести доброжелательную беседу с Хасеки Хатидже Султан, потрясённой до глубины души известием о жестоком избиении дражайшей русской подруги по имени Гюльбеяз-хатун. --Валиде, да, когда уже эту жестокую Рабию Султан настигнет справедливое возмездие в лице нашего Повелителя, который отдаст приказ безмолвным палачам о её казни?!—с невыносимым отчаянием измождено вздыхала, еле сдерживая горькие слёзы, Хатидже Султан, невольно приведя это к тому, что из груди Валиде Турхан Султан вырвался взаимный печальный вздох: --Даже не знаю, Хатидже! Он слишком сильно любит свою Рабию-Эметуллах!—невольным свидетелем чего, стал, крайне бесшумно вошедший в роскошные покои к дражайшей Валиде за благословением на текущий день, Султан Мехмет, мужественное лицо которого озаряла доброжелательная улыбка, с чем он уверенной мягкой походкой подошёл к горячо любимой матери и, пламенно поцеловав ей руки, радушно выдохнул: --Желаю Вам, Валиде, самого доброго утра!—что с ним, совершенно не разделяла Турхан Султан, решившая, что, наконец-то, им всем пора, раз и навсегда покончить с проклятой Рабиёй, о чём и заговорила с самодержавным сыном: --Мехмет, оно было бы таковым, если бы ни очередная жестокая выходка твоей Баш Хасеки Рабии-Эметуллах Султан.—чем заставила молодого Падишаха с нескрываемым негодованием переглянуться со, вставшей в почтительном поклоне, Хатидже Султан, хорошенькое лицо которой залилось румянцем смущения, а чувственные алые губы расплылись в застенчивой улыбке. --О чём это Вы таком говорите, Валиде? Что Рабия, опять натворила?—собравшись постепенно с мыслями, с огромным негодованием поспешил узнать у матери Султан Мехмет, пристально уставившись на неё, чем заставил её, понимающе тяжело вздохнуть и, ничего от него не скрывая, известить: --Твоя дражайшая Рабия, рано утром жестоко избила твою новую фаворитку Гюльбеяз-хатун, когда бедняжка возвращалась от тебя в гарем, Мехмет.—чем потрясла горячо любимого самодержавного сына до глубины души, заставив незамедлительно вспыхнуть праведным гневом, словно бенгальская свеча, хотя и совершенно не был удивлён подобному безжалостному поведению своей Баш Хасеки, о чём и поспешил с глубоким разочарованием в приятном тихом голосе поделиться с горячо любимой Валиде: --А я, ведь, позволив Рабии вернуться к нашему с ней Шехзаде Мустафе, смутно понадеялся на то, что она образумится, но, как понимаю, все мои надежды обратились в прах. Рабия-Эметуллах Султан осталась верна своей беспощадности.—что подержалось взаимным понимающим печальным вздохом его второй Хасеки по имени Хатидже Султан: --Горбатого—лишь могила исправит, Повелитель!—благодаря чему, они встретились друг с другом взаимными насмешливыми взглядами, но, как говориться в народе: «смех-смехом, но им всё равно необходимо решать, возникшую, очень серьёзную проблему», Султан Мехмет, вновь печально вздохнул: --Рабия не оставляет мне никакого другого выхода, кроме, как вернуть её в старый дворец!—и, не говоря ни единого слова, почтительно откланялся горячо любимой Валиде и, получив от неё благословение на этот день, незамедлительно покинул великолепные покои и, провожаемый её с Хасеки Хатидже Султан одобряющим взглядом, решительно отправился в покои к своей Баш Хасеки Рабии-Эметуллах Султан для того, чтобы хорошенько с ней разобраться и поставить на место, смутно надеясь на то, чтобы застать в них Султаншу, испытывая, сжигающий хрупкую душу, праведный гнев. Интуиция не подвела молодого Падишаха, ведь его дражайшая Баш Хасеки Рабия-Эметуллах Султан, действительно находилась в своих великолепных светлых покоях и, удобно расположившись на, разбросанных по дорогому персидскому ковру с крупным растительным рисунком и с длинным ворсом, мягких подушках с яркой бархатной наволочкой возле сидящего рядом с ней маленького сына, которого заботливо обнимала и пыталась накормить пловом из барашка, испускающего, разыгрывающий аппетит, аромат. Только Шехзаде Мустафа, наотрез отказывался есть, продолжая испытывать недомогание из-за своей болезни, выглядя румяным и измождённым, вернее даже горячим. --Мама, у меня голова болит!—жаловался матери мальчик, хотя внимательная Султанша, итак это прекрасно чувствовала, благодаря чему, понимающе тяжело вздохнула и с ласковой улыбкой проговорила: --Мустафа, надо, хоть немного поесть, ведь ты так, совсем ослабнешь, сынок!—невольно приведя это к тому, что её сын, вновь измождено вздохнул: --Хорошо, мама! Я поем, только ради тебя.—за что молодая золотоволосая Баш Хасеки Рабия-Эметуллах Султан с огромной нежностью поцеловала сына в горячий темноволосый лоб и со вздохом огромного облегчеия: --Спасибо, Шехзаде!—продолжила кормить сына, погрузившись в глубокую мрачную задумчивость о недавнем, крайне неприятном разговоре с Валиде Турхан Султан, ясно давшей ненавистной невестке понять о том, что та жива до сих пор, лишь благодаря, нуждающемуся в её заботе и любви, маленькому сыну и находящемуся у неё под сердцем, другому ребёнку, что; с одной стороны искренне радовало молоденькую Баш Хасеки, но с другой стороны, огорчало из-за понимания о том, что её самодержавный возлюбленный Султан Мехмет, постепенно охладевает к ней, а всё из-за проклятой русской девчонки по имени Гюльбеяз-хатун, на которой она сорвала весь, скопившийся за всё это время, праведный гнев, невольно приведя к тому, что мудрая свекровь обозлилась на неё ещё сильнее, не говоря уже о том, что вернула из старого дворца Хатидже Султан, которую, обязательно попытается, вновь сблизить с Повелителем лишь для того, чтобы позлить её—Баш Хасеки Рабию-Эметуллах Султан. Только, в этот раз Баш Хасеки не поддасться на провокации, а затаится и посвятит всю себя безграничной заботе о детях, от мрачных мыслей о чём, даже не заметила того, как, в эту самую минуту, крайне бесшумно распахнулись створки широкой двери, и к ней в роскошные покои уверенной мягкой походкой вошёл Султан Мехмет, твёрдо настроенный на выяснение с ней отношений с дальнейшим её возвращением в длительное заточение в стенах старого дворца, но, став невольным свидетелем, столь очаровательной сцены общения матери с маленьким сыном, почувствовал то, как весь его праведный гнев, постепенно куда-то улетучился, а всё из-за того, что отцовские чувства взяли над ним верх, благодаря чему, он, не произнося ни единого слова, вышел из покоев также незамедлительно, как и вошёл, решив отправиться в гарем, а именно в покои для фавориток для того, чтобы, лично увидеть то, в каком состоянии находится Гюльбеяз-хатун. Вот только не успел Султан Мехмет пройти немного по общей комнате в направлении лестницы, ведущей на этаж для фавориток, как к нему на встречу вышел Сулейман-ага, почтительно ему поклонившийся и с услужливой улыбкой поинтересовавшийся о том, какие у Повелителя будут распоряжения, относительно Гюльбеяз-хатун. --Сопроводите девушку в мои покои и прикажите главной дворцовой лекарше с помощницами быть неотступно возле неё до тех пор, пока моя дражайшая фаворитка не выздоровеет полностью, Сулейман-ага!—собравшись постепенно с мыслями, распорядился молодой Падишах и, не говоря больше ни единого слова, ушёл к себе, провожаемый понимающим взглядом кизляра-аги, который простояв так какое-то время посреди общей гаремной комнаты, выполнил высочайшее распоряжение.