Его вторая личность

      Зеркало. Огромное зеркало во весь мой рост стояло у стены. Оно было покрыто пылью и трещинами, по его углам свили свою паутину пауки. Я смотрел в него. Я смотрел на самого себя.       Но что-то с этим отражением было не так. Я поднял руку – отражение повторило за мной. Оно опустило её вместе со мной, когда это сделал я. Оно дышало со мной в унисон. Но что-то с ним всё-таки было не так.       Я улыбнулся. Отражение, немного помедлив, повторило. Улыбка его показалась мне слишком надменной, слишком мерзкой, слишком нереалистичной. Я невольно отпрянул от стекла. Но отражение не отошло от меня в ответ. Оно приблизилось.       Зеркальная поверхность поплыла. Она больше не была гладкой, она извивалась и, как волны в море, плескалась в раме. Отражение оказалось ещё ближе. Оно вышло из контура самого зеркала. Оно смотрело на меня и больше ничего не повторяло. Оно продолжало улыбаться... Оно улыбалось. Его улыбка становилась шире, шире, показались длинные, длиннее, чем у меня, клыки, кроваво-красные дёсна. Я не видел его глаз за стёклами своих же очков, но они явно выражали всё безумие, написанное у него на лице. Мне стало страшно от самого себя.       Оно ступило на пол. Зеркало стало вновь прямым и отражало только стены комнаты. Но ни его, ни меня там не было. Однако прямо передо мной стоял... Я.       – Что с лицом? Испугался меня? – Спросил другой я. Его голос был таким же мерзким как и улыбка, резал слух, источая некую злобу, пропитанную сарказмом. Это был не мой голос.       Я промолчал.       – Невозможно! – заявил он. – Ты должен быть счастлив. Встретив меня, счастливым будет кто угодно.       – Почему?       – Я лучше всех. Всех живых существ. Лучше тебя. Я – твоя лучшая версия. Не стоит меня бояться.       Но я боялся. Первый раз в жизни – по-настоящему. Меня пробрал такой ужас, что мозг отказывался думать. Отражение выглядело страшно. Оно без конца улыбалось. Его улыбка так плотно засела в подсознании, что забыть её было уже невозможно. Она резала острым лезвием по глазам, заставляя те кровоточить.       – Я лучше. Я улыбаюсь шире. – И он засмеялся. Как психбольной, сверкая клыками, закидывая голову к потолку.       Мне хотелось уйти. Но я не мог. Я вынужден был наблюдать за этим – мои ноги не двигались с места.       Наконец он успокоился и продолжил:       – Мы такие разные... Ты стал другим. Что случилось? Было же так весело! А я знаю. Я помню каждую твою мысль, каждое действие, каждую эмоцию. Но я больше ничего не понимаю.       Его речь казалась мне сумбурным бредом. Почему он так говорит? Зачем?       – А помнишь – хорошие были времена? Ты был гораздо, гораздо веселее. Что случилось?       Он повторил вопрос, ожидая ответа. А я молчал. Что я мог ответить?       Неужели я был таким?       И он опять засмеялся. Поразительно громко. На этот раз прошибая барабанные перепонки, заставляя кровь прилить к мозгу – он заработал. С большим трудом, будто множество несмазанных и ржавых шестерёнок отказывались крутиться.       – У меня отличная идея! – воскликнул он. – Давай поменяемся? Я-то покажу как надо!       – Нет, – наконец сказал я. Хоть что-то. Я надеялся, что хоть что-то от меня зависит.       – Нет? – удивился он так наигранно и фальшиво, что мне опять стало мерзко.       Я покачал головой.       Он проигнорировал.       Зеркало заволновалось, поплыло и расплылось в маленький и прозрачный кусочек моря... Меня толкнули. Поначалу было холодно, но потом я почувствовал самозабвенное ничего.       По ту сторону стекла я увидел своё отражение.       Вару нёсся по коридору, сломя голову. В мозгах роились множество мыслей, вертелись и жужжали как пчёлы, и каждая из них ждала часа своего триумфа. Сегодняшняя мысль посетила его совершенно спонтанно – в четыре утра, когда спали все. И в этом была их ошибка. Все проснулись с раскрашенными маркерами лицами. Лицо Пика до сих пор было чёрным – перманентный маркер смыть было очень сложно. Феликс бесился по поводу огромного нарисованного члена на своей щеке, Габриэль радовался цветным пятнам, Данте с надписью «ЛОХ» на лбу благополучно смирился, Ромео цифра «666» над бровью не понравилась, Зонтик целое утро рассматривал в зеркало свои новые гитлеровские усы, а Куромаку спал лицом на столе, поэтому ему повезло. Вару бежал от гнева нераскрашенного, но мокрого Куромаку, которому с утреца пораньше приземлилось на голову ведро воды.       Другая мысль уже кружилась где-то в подсознании, готовая сию же секунду явиться свету. А Вару смеялся. Очень громко, улыбаясь до ушей, до кровавых дёсен и клыков. Ему было наконец-то весело.       Он бы никогда не назвал свои безобидные шалости жестокостью. Нет, они были безобидными по своей сущности, опасными они становились по неосторожности жертв. Разлитая на ступени высокой лестницы вода разве могла быть жестокой?       Раздался вскрик. Нога Куромаку хрустнула, изгибаясь совершенно неестественно. Мокрые ступени отлично скользили, и в неестественную позу изогнулась теперь не только нога, а всё тело. На полу у лестницы растеклась алая лужица крови, вокруг разлетелись стёкла очков. Куромаку не двигался. Вару смеялся.       Остальные, однако, шутку не оценили. Треф уже неделю валялся в больнице, а в доме царил хаос.       Вару, окрылённый безудержным весельем, радовался всегда. Все плакали – он смеялся, его ругали – он смеялся, его ненавидели – он смеялся. И смеху этому не было границ, он продолжал рвать барабанные перепонки, резать слух и заставлять кровоточить уши.       А Зонтику тогда было совсем не весело. Когда голодная стая собак неслась на него, брызжа слюной и лая на всю улицу, – он кричал. Когда собаки кусали его, рвали одежду, срывая мясо с костей, драли сухожилия, слизывали кровь со своей морды, сверкая голодными бешеными глазами, грызли кости – он плакал, захлёбываясь в своих криках. А Вару смеялся.       Феликс корчился от боли, облитый с ног до головы кипятком. Вару смеялся.       Габриэль кричал, падая с обрыва в бурлящую реку. Вару смеялся.       Даже Данте испугался полчища тараканов в своей постели. А Вару смеялся.       Шрам от ножа на горле Ромео до сих пор не зажил. Вару смеялся.       Безумное, пугающее веселье чёрным полотном застилало душу. Пред глазами то и дело проскакивали всё новые и новые мысли-пчёлки. И каждая из них рано или поздно превращалась в ужасную агрессивную осу, готовую кусать и жалить до смерти.       Но Вару было весело. Он давно не испытывал чего-то подобного. Он правда смог лучше.       – Хватит! – На него кричали. Опять. Но этот крик не был похож на предыдущие – он не был пропитан ненавистью, злостью и обидой. Он больше походил на крик души, молящий, отчаянный... Но безудержный гнев всё равно сочился из всех щелей, витал в воздухе, казалось, даже ощущался физически. Гнев и желание убить источал сам кричащий.       – Это просто шутки! – возмутился Вару. Он улыбался. Так мерзко, как только мог. Так надменно, чтобы собеседник сдался сразу.       – Заебали твои шутки! – Кричал Пик. Не на Вару, – на него кричать было бесполезно, – в пустоту.       А Вару не ответил. Он молчал, смотря в глаза королю.       Тот выглядел более сумасшедшим, чем валет. В его глазах читалась ярость и какая-то растерянная скорбь. И будущие мотивы этих глаз Вару были не ясны.       Терпение короля закончилось, когда исход одного из розыгрышей стал летальным.       Боль пронзила челюсть. Вару пошатнулся назад, но не упал. Очки слетели с лица – сломалась дужка. За несколько недель пребывания на свободе Вару уяснил – Пик бьёт сильно и никогда не промахивается. Да только его садисто-мазохистской натуре было всё равно – боль чувствовалась, но так слабо и отдалённо по сравнению с ощущением эйфории от шуток разного характера, что становилось смешно. Вару снова заливался смехом. Пик этого не понимал, но бил сильнее – и смех становился громче, истеричнее. Изо рта текла кровь, брызгала во все стороны, попадала на лицо короля. Хлестала водопадом она из разбитого и сломанного носа. По щекам лились слёзы боли, вызванные только физическими ощущениями. В душе же по-прежнему царила цветущая радость.       Странная смерть – захлебнуться в собственной крови?       Тело болело. Душа ликовала.       Вару лежал, распластавшись на полу в позе звезды и глядел в потолок. Синяки и раны ужасно саднили, ныли и пульсировали, заставляя обратить внимание на себя. Мозг вернулся в реальность и включился. Теперь стало по-настоящему больно. По щекам опять потекли солёные слёзы, капая на свежие раны, вызывая тем самым ещё больше слёз. Он чувствовал себя отвратительно, не смотря на нескончаемую эйфорию и радость. Было больно встать. Было больно плакать. Думать тоже оказалось больно.       Очнувшись будто от забвения, Вару вскочил на ноги. Болезненно простонав, чуть было не зарыдав вновь, держась за покалеченные ноги, но встал. В комнате стояло зеркало.       Отражение показалось каким-то слишком живым. Более реалистичным? На его лице не было крови. Совершенно чистые и не запятнанные руки не видели насилия. Только глаза – совсем нет. Очков в отражении тоже не было. В глазах читался страх и блестели слёзы.       Отражение было грязным. Мерзким и отвратительным. Оно больше не улыбалось как душевнобольной, не изображало из себя Джокера. Но выражение его лица исказилось до неузнаваемости. Его щёки и нос были в крови, в то время как мои – нет.       Оно дотронулось до своего лица окровавленными руками. И мне пришлось повторить. Это было странно, будто кто-то дёргал за невидимые ниточки. Да, кажется, я забыл, кто здесь отражение.       Я обнаружил на своём лице слёзы, пока оно – кровь. Я плачу. Почему?       Смотреть на него было всё ещё страшно. Это был не я. Моё отражение – не я. Моя копия – тоже.       Кто тот монстр за стеклом?       – Мне весело, – сказал он и усмехнулся так широко, что его улыбка напомнила мне лезвие ножа, больно бьющее по сердцу. – Теперь ты – лишь моё отражение.