полмили до дна

      Когда вода охватывает мое тело, когда волны накрывают меня с головой, я понимаю, что тону. Воздуха в легких не хватает, они сжимаются с каждой секундой все быстрее, будто ребра закручиваются внутрь, пробивая их треснувшими костями. Соль царапает горло, мне хочется разжать губы и вдохнуть. Глаза режет, я вижу только темноту. Я не знаю, куда плыть. Только барахтаюсь на одном месте, шевеля руками и ногами.       Потом в кровь прыскает страх. Он разливается так быстро, что я не замечаю, как начинаю паниковать, теряя пузырьки воздуха. Не знаю, как всплыть. Кости трескаются окончательно, заставляя меня открыть рот, — но внутрь заливается соленая вода.       Тело бьется в конвульсиях.       И тогда мое запястье обжигает стальной хваткой. Я вижу его бледные пальцы. Он тянет меня на себя, наверх.       Я делаю самый сладкий вдох в своей жизни, но его мало. Горло сжимается в спазмах, откашливая воду. Легкие горят. Я хочу надышаться, но не могу, почти теряя сознание. Меж черных пятен мелькает сосредоточенное лицо с прилипшими к нему красными прядками. Красные брови, красные глаза. Он скалится, и я чувствую, как что-то острое прикасается к животу.       До понимания доходит медленно, — в его ладони кинжал. Я хочу отвести его руку, но не успеваю. Меня должна пронзить острая боль, но вместо этого нити корсета лопаются, ребра срастаются, перестают держать в тисках.       — Дыши, — говорит он мне, и я повинуюсь.       Я прижимаюсь к нему, я кладу голову на крепкое плечо, прерывисто дыша. Втягиваю в себя так много воздуха, как только могу. Мои пальцы впиваются в рубашку так сильно, что их невозможно разжать.       Его ладонь поддерживает за талию. От ее тепла я вздрагиваю еще сильнее.       — Хватит цепляться за меня.       В спокойном голосе отчетливо слышно раздражение. И только спустя несколько секунд я понимаю, что обвил его ногами. Щеки пылают от стыда.       — Извини, — мой шепот хрипами вырывается из горла. — Я не умею плавать.       — Ты сиганул в открытое море. Умереть решил?       Я слегка отстраняюсь, смотрю на него из-под мокрых слипшихся ресниц. Страх все еще скребется в животе. Он хотел сдать меня Варке. Может быть, до сих пор хочет, — и тогда мне лучше утонуть прямо сейчас. Клеймо на руке жжет. Я закрываю глаза и тихо говорю:       — Да, решил.       Он фыркает, подплывая ближе к кораблю. Я хватаюсь за сеть из связанных канатов. Руки не слушаются. Переваливаюсь через бортик, обессиленно падая на доски палубы. На меня смотрят все те же лица.       Капитан перешагивает через меня, подбирает шпагу с треуголкой и раздает какие-то указания матросам.       — Он мне сразу понравился.       Я вижу огромную лыбу на лице рыжего дылды. Кажется, с веснушками. Он протягивает мне руку, помогая сесть. Голова кружится. Меня бьет дрожь, но этот рыжий накидывает мне на плечи махровый плед.       — Тарталья.       — Кэйа.       — Ну вот и будем знакомы, Павлинчик.       Боги, эта дурацкая кличка теперь будет со мной на все время пребывания на корабле? Отвратительно.       — Вставай.       Капитан прожигает меня взглядом. Теперь он все больше становится похожим на дикий огонь. Тронешь, — сгоришь.       Я покорно иду за ним, оставляя мокрые следы на палубе. Он не говорит ни слова, распахивая двери в свою каюту и пропуская меня внутрь. Здесь теплее, будто от самого красного дерева исходит жар. Ноги уже не держат, и я падаю на резной стул, косясь в сторону свитков, разложенных на столе. Карты, бумаги с красными печатями. Он убирает с моих глаз почти все. Даже дорого выглядящий компас.       В остальном ничего интересного, ни крупицы полезной информации о том, чем они занимаются. Пираты? Контрабандисты? Пока не ясно.       Капитан расстегивает пуговицы прилипшей к телу рубашки, а я прячу глаза. Я видел это тысячи раз; я знаю, с какой жестокостью столкнусь. Он не похож на того, кто остановится, если попросить.       — Кто ты и как оказался на моем корабле?       Мне хочется скрыться от его пожирающего взгляда.       — Сам представиться не желаешь?       — Я — Дилюк Рагнвиндр, капитан этого корабля. А теперь, будь добр отвечать на мои вопросы, пока я не сбросил тебя обратно в море.       — Да я сам спрыгну с борта, лишь бы не видеть твое лицо.       Вопреки своим словам я смотрю на него, чувствуя, как каждая мышца напрягается. Тушь и сурьма наверняка потекли и стали большими черными кругами под моими глазами.       — Валяй. Второй раз спасать тебя не буду.       — Я и не просил.       Он отвечает спокойно, но едко, вкладывая раздражение в каждое свое слово:       — Зажравшийся избалованный мальчишка.       Нет, это выше моих сил. Я резко вскакиваю со стула, плед падает с плеч на пол. Хватаю его за воротник промокшей рубахи и подтаскиваю к себе так быстро, что улавливаю удивление вперемешку со злостью на его лице.       — Я кто угодно, но не избалованный отпрыск богатенькой семьи. Ты даже не представляешь, в каком притоне я рос. Держи язык за зубами, аристократишка.       Меня трясет, но уже от ярости. Я разжимаю ладони и отлетаю от него на противоположный конец каюты, вжимаясь лопатками в оконные рамы. Мне снова нечем дышать, и кажется, что от каждого нового глотка воздуха насыщение не приходит.       Зря я так играюсь с огнем.       Он сжимает в руке пистоль. Перед ним я как беззащитный ребенок: стоит нажать на курок и все закончится. Но пока что дуло направлено в пол и предохранитель не снят.       Он повторяет еще более злобно:       — Кто ты и как оказался на моем корабле?       — Я Кэйа Альберих. Хочу съебаться к чертям из Мондштадта, поэтому попросил провести первого попавшегося матроса в доках на корабль за плату и планировал сидеть тихо до конца плавания.       Я вижу, как он с недоверием убирает пистоль и садится в капитанское кресло.       — Почему ты бежишь из Мондштадта?       — Я больше не намерен тебе ничего говорить.       — Ты в хреновой позиции, чтобы что-то отстаивать и требовать.       Напыщенный индюк. Я вижу по его лицу, как он упивается властью. Его высокомерие витает в воздухе и пахнет не лучше вонючих речных миазмов.       — Меня это не смущает.       Этот капитан, он молчит, тяжело оглядывая меня с ног до головы. А затем достает маленькую коробочку и толкает ее ко мне.       — Дурак. Одна партия. Кто выигрывает — задает вопросы. Проигравший честно на них отвечает.       Я фыркаю, но сажусь напротив него и тасую карты. Козырные пики. Моя колода почти черная. Остается лишь понадеяться, что у него одни черви и бубны. Либо же, что он никудышный игрок.       Но капитан разносит меня с каждым ходом, не оставляя ни единого шанса на победу. У него две карты. Хожу вольтами, один из которых козырной. Он отбивается от них королем и тузом.       Дело — дрянь.       — Почему ты решил бежать из Мондштадта?       — Мне осточертела аристократия.       — Неделя в море это исправит. Побежишь под юбку к своей матери как миленький.       Мне хочется убить его.       — Мне было десять, когда меня заставили смотреть на то, как палач обезглавливает мою мать.       Я все еще помню ее крики. Она смотрела на меня, пока слуги отца заламывали ей руки за спиной. В ней не было ничего от моей матери, — всегда спокойной и улыбающейся. Я видел ее лицо, я хотел отвести взгляд. Мне не позволили.       И хлынула кровь.       Он меняется в лице, будто имеет хоть капельку сочувствия. Его раздражение улетучивается. Капитан говорит мне:       — Прости. Соболезную.       Я молчу, накидываю на плечи плед и дрожу от холода. Этот Дилюк, черт бы его побрал, протягивает мне кольцо со змейками. Мои руки жгло, когда я носил его.       — Оставь себе.       Он пристально смотрит на меня, разглядывает мои глаза, мое осунувшееся лицо и прилипшие к нему синие волосы.       — Ты не выглядишь, как аристократ, — заявляет Дилюк, откинувшись на спинку кресла и сложив ладони в замок у своих губ. — Пускай и носишь дорогую одежду.       Я вижу огонь в его глазах такой силы, что он может сожрать этот кораблик и выплюнуть горелые доски. Ярость на лице из чистого мрамора. Он прекрасен. Мне кажется, что никто в мире не обладает такой красотой.       Но я усвоил один урок. Редко такие красавчики оказываются не мудаками.       — Я бастард. Точь-в-точь копия отца, поэтому он признал меня и позволил жить под своей крышей. Есть еще вопросы?       Он кидает на меня беглый, оценивающий взгляд.       — Нет, ты свободен. Завтра я представлю тебя перед командой, и ты приступишь к своим обязанностям.       Великолепный мерзавец. Я не могу сдержаться, чтобы не закрыть дверь в его каюту с громким хлопком.       Внутри корабль оказывается таким же красивым, как и снаружи. Черные лакированные доски пола, несколько картин в золотых рамах. Даже маленькие иллюминаторы кичатся резьбой и лепниной, выглядящей не столь дорого, сколь красиво. Я не решаюсь стучать в каюты тех, кто приближен к капитану, — мало мне проблем? — и спускаюсь ниже.       Здесь все спят как попало: кому удалось ухватить гамак, — тот мирно покачивается вместе с волнами; кто-то спит на кроватях, кто-то прямо на полу. Я вижу, как роскошь, в которой купается Рагнвиндр и его приближенные, сменяется простецкой жизнью матросов здесь, внизу, и только больше убеждаюсь в своих представлениях о капитане. Жадном, тщеславном, ублюд…       — Ну что, Павлинчик, уже присмотрел себе местечко? — шепчет мне на ухо смутно знакомый голос, и я резко оборачиваюсь, замечая Тарталью.       — Может быть, ты мне что-то посоветуешь?       И хотя в моем голосе сквозит ирония, но с ним я не хочу ссориться. От Тартальи несет радостью и детским ребячеством, — может, дело в возрасте, а может, просто в характере. Но он здесь единственный, на кого я хоть немного могу положиться.       — На кровати даже не смотри, они для наших старичков.       — Дедовщина?       Тарталья морщится, отрицательно качая головой.       — Нет, скорее уважение к тем, кто дольше тебя пробыл на корабле. Многие уступают свои места тем, кто их спас или другое доброе дело сделал, — шепчет он. — Но все начинают с пола, так что удачи.       Я получаю скрученный матрас с одеялом и подушкой и его доброжелательную улыбку. Мне приходится изрядно потрудиться, чтобы найти свободное местечко и разложиться. Подстилка не спасает, я чувствую твердые доски пола под собой, но понимаю, что сделал правильный выбор.       Как бы здесь ни воняло потом и сыростью, — это все равно лучше, чем запах специально отобранных лилий-калл в золотой клетке. Я никогда не представлял свободу в радужных красках, я всегда знал, что мне придется выживать. Может быть, из-за того, что все свое детство провел в борделе, где спать не удавалось из-за постоянных стонов, а из развлечений была только собственная фантазия. Наверное, не будь всего этого, сейчас мне бы пришлось туго.       Я думаю о том, как Варка рвет и мечет. Ходит кругами по своему кабинету и приказывает прочесать каждый уголок поместья, лишь бы найти меня. Я был его любимой игрушкой.       Мне все еще мерещатся его руки. Под одеялом они сжимают бедра, царапают по синякам. Каждую ночь, засыпая на мягкой перине, я чувствовал, с какой силой он прижимал меня к себе. Мне было противно, но сил сопротивляться не оставалось. Я видел кошмары и просыпался с криками один, на холодных мокрых простынях.       Ничего хуже этого нет. Даже этот нахальный Рагнвиндр кажется не таким ужасным, — и именно поэтому я соглашаюсь с тем, что мне нужно быть паинькой на протяжении всего плавания.       Я думаю о том, почему он прыгнул за мной. Раз за разом прокручиваю в голове то, как капитан вырвал меня из соленых когтей океана и как смотрел на меня. Не то чтобы я, как какая-то девица, вмиг влюбился в своего спасителя, нет. Просто хочу понять, чем был обоснован его поступок.       Просто для справки: его манера поведения выводит меня из себя.

* * *

      Я просыпаюсь от звона утренних склянок и всеобщего копошения. Лишь чудом мне удается увернуться от десятков пар ног, норовящих растоптать. Большинство матросов делает вид, что меня не существует. Один лишь Тарталья стоит в дверном проеме, дожидаясь, пока я приду в себя после сладкого сна на твердом дощатом полу.       — Проснись и пой, Павлинчик! — я слышу смех в его громком голосе и потираю глаза, морщась от того, как он бьет по моим ушам. — Как первая ночка?       — Отвратительно.       — Ой, ну это еще цветочки. Вот щас начнешь палубы драить, и вообще на следующее утро не встанешь.       Тарталья убедительно сует мне в руки швабру и ведро с сероватой тряпкой. Мы поднимаемся по лестнице, — он не умолкает, треща обо всем подряд.       — На этом корабле работа — залог успеха. Не работаешь — не ешь, такие вот дела. Но не волнуйся, твой первый завтрак за мной. Потом сочтемся.       Ради приличия я благодарю его, пытаясь казаться не таким хмурным и закрытым. Но, кажется, Тарталье нет до этого дела. Он толкает дверь, и мы входим в столовую, где все и вся кипит: очереди за пайком у кока, к столам не протолкнуться и свободных мест почти нет. Спустя вечность в моих руках оказывается простая похлебка, бледновато-коричневая на вид, с яркими кусочками тушеной моркови.       — Юленька, душечка! — Тарталья прямо-таки поет и кружится вокруг дамы с короткими светло-голубыми волосами. — Спасибо, что заняла нам места!       Она бросает на него раздраженный взгляд, на меня — оценивающий.       — Еще раз назовешь меня на свой Снежной манер, — лишишься пары пальцев.       Она говорит это холодно, утыкаясь в свою тарелку дальше и не обращая более на меня никакого внимания.       На вкус еда не так ужасна, как на вид, даже, скорее, наоборот. Я смотрю на Тарталью, и мои представления о суровом народе с Севера разбиваются о его яркую улыбку от уха до уха. Да и волосы его, — огненные, рыжие, — совсем не вписываются в ту природу холодных широт, где белый снег слепит глаза. Я никогда не покидал пределов Мондштадта. Что уж говорить: моя жизнь тянулась от заключения к заключению. Бордель, где само существование превращалось в каторгу; отчий дом и окна, на которых были негласные решетки (так считало мое воображение, запуганное отцом-тираном, его велением ставить стражу где ни попадя. В его владениях даже яблоку не было позволено упасть без разрешения); огромный особняк Варки, но и там мое положение не особо поменялось. Клетка есть клетка, даже если прутьев не видно.       — Ну что, Павлинчик, давай я тебе расскажу, как тут все устроено. Это Юленька, свет очей моих, — ее злобный взгляд, кажется, никак не усмиряет Тарталью. Право дело: этот буйный нрав мало что может усмирить. — Точнее сказать, Эола Лоуренс, дама высшего света, которая может сделать из тебя отбивную, нашпигованную кинжалами.       Лоуренс. Я вспоминаю бумаги на столе Варки, которые частенько просматривал благодаря «вседозволенности», предоставленной мне. Так, ребячество, которое иногда помогало мне извлечь выгоду шантажом и прочими грязными делишками. Ее отец, если верить гневному содержанию письма к Верховному Магистру, был очень недоволен, когда та сбежала прямо из-под венца. В буквальном смысле: он писал, что дочурка устроила настоящую вакханалию на помолвке и благополучно скрылась, прихватив с собой львиную долю его состояния. Может быть, оттого кинжалы в ее ножнах выглядят настолько смертоносно.       — Вот там, — продолжает Тарталья. — За отдельным столом сидит старпом. Ее зовут Джинн. К ней лучше не соваться. Да и вообще остерегайся всех дам на этом корабле. Они мало того, что сами за себя постоять могут, так еще и капитан впрягается за них в два раза сильнее, чем за нас, пацанят.       — Я не хожу по бабам.       Он заинтересованно на меня глядит, и прежде чем плутовская улыбка появилась бы на его лице, говорю:       — И по пацанятам тоже, если ты об этом.       — Фу, какой ты скучный. Я-то думал, хоть какое-то развлечение появится в нашей размеренной жизни… Да еще и с учетом того, что ты вчера устроил.       — Не забудь рассказать ему о том, — даже немного непривычно слышать что-то веселое в голосе Эолы после такого знакомства. — Почему его прозвали Русалкой.       — Ой, кстати, об этом. У тебя уже два прозвища меньше чем за сутки пребывания на этом кораблике!       Я тихо матерюсь в своих мыслях.       — Но мой рекорд ты не побьешь, у меня четыре! Тарталья, Предвестник, Кит…       Слышно, как терпение Эолы начинает трещать по швам. Она шипит, протягивая почти каждую букву, пока он не затыкается.       — Чайльд.       — Да, это тоже одно из них.       — Чайльд в смысле ребенок? — я осторожно добавляю: — Ну, с латыни.       — Да, что-то вроде того. Меня так прозвал сам капитан, когда я появился на корабле. Мне было лет тринадцать, я был самым мелким.       Я киваю, зачерпывая ложкой еще немного похлебки.       — А, ну и о самом капитане. По имени его лучше не зови, уважительно к нему обращайся, да и отзывайся положительно. В общем, не перечь.       Тарталья наклоняется ближе ко мне, почти перегибаясь через весь стол.       — Он хоть и справедливый у нас, но со своими врагами обращается очень жестоко. Особенно худо, когда кто-то попадает в плен. Ты не уснешь ночью из-за их криков.       Вот оно что. К общему портрету превосходного гада (слова Тартальи пока что не убедили меня в обратном) пририсовывается еще и феноменальная жестокость. Возможно, склонность к садизму.       — Я тебя услышал.       — Ну вот и славно, Павлинчик. А теперь бери ведро и шлепай на верхнюю палубу.       Я бреду наверх, пока все вокруг как в тумане: голова занята мыслями о побеге; о том, что делать дальше, когда мы приплывем к ближайшему порту, ведь у меня нет никакого желания оставаться на этом корабле дольше положенного. Да и гарантий, что этот Дилюк не сдаст меня Ордо, нет от слова совсем.       Стоит только о нем подумать, как его лицо мелькает перед моими глазами. Капитан начинает говорить, и на корабле становится так тихо, что слышны только всплески волн, ветер, бьющий в паруса, да его голос.       — Команда, это Кэйа. Он будет полноправным членом нашего экипажа до Мертвых островов. Любое преступление по отношению к нему будет караться, как если бы оно было совершено по отношению к кому-то из вас.       Он смотрит на меня и тише добавляет:       — То же касается и тебя. Не создавай мне проблем.       Я едва заметно ухмыляюсь и шуточно отдаю ему честь, но капитан большим чувством юмора не отличается и угрюмо выдыхает, махнув на меня рукой. Все возвращается в обычное русло: кто-то ходит по реям, кто-то укладывает снасти, кто-то занимается своим делом. Я же драю палубы.       В какой-то момент море, солнце и покачивание морят меня. Стоять на ногах уже не получается. Я ползаю на коленках, вычищая тину, грязь и части водорослей. Выжимаю тряпку, и что-то колет в груди.       Не вспоминай.       Это больно: маленького мальчика заставили собственноручно чистить помост от крови его же матери.       Маленьким мальчиком был я.       К обеду руки уже все в мозолях, почти ничего не чувствуют. Я не жалуюсь: могло быть и хуже.       Звенят обеденные склянки, когда далеко на горизонте маячат две точки, — корабли. Кто-то из матросов с подзорной трубой кричит:       — Флот Ордо Фавониус!       Я чувствую взгляд Варки на себе.