* * *
Разумеется, половину дороги чертов Эдди Мансон проводит без футболки, наплевав на всяческие приличия. Это лето удается отвратительно жарким, но Майк все равно кутается в толстовку с капюшоном, из-за ворота которой выглядывают одни глаза, предательски то и дело косящие в одном конкретном направлении. Его разбивает от этого зрелища всякий раз — Эдди без футболки, чаще всего еще и в обнимку с гитарой и микрофоном. Майк ничего не смыслит в музыке, хотя долгое время пытается проникнуться, а в свои нежные пятнадцать даже добивается того, что Эдди учит его паре аккордов. В свои нежные пятнадцать Майк почти что рок-звезда, потому что способен на какие угодно сумасшедшие поступки после отъезда Уилла и (тогда еще) Эл, хоть и до абсурдного легко плавится под руками Эдди, так что пробирает до самых нервных окончаний, и сердце заходится в отчаянной бойне где-то в глотке. Поэтому даже сейчас он отчаянно радуется всякий раз, стоит им уехать на гастроли, договорившись с очередным малопопулярным клубом о выступлении. Это время ему вновь удается поделить только на двоих с Эдди, не примешивая в этот дуэт ни Стива, ни других участников группы. Майку удается завладеть хотя бы крупицами внимания, жалкими подачками в виде случайно брошенного теплого шоколадного взгляда и горчащей в сознании искрящейся усмешки, пропитаться этими кофейными горчащими нотками в пробирающем насквозь голосе и расплавиться от нечаянных прикосновений. Но в эту поездку что-то идет не так. …все, черт возьми, идет не так. Потому что сейчас Майк не понимает, от чего разбивает его сильнее — от Эдди Мансона, всю дорогу врезающегося в его память нечаянными веснушками и редкими родинками, или все же от Уилла Байерса, что встречает их на пороге дома приветливой улыбкой. Та даже не тает при виде Майка, лишь становится чуть натянутей. Разумеется, сильнее разбивает от Уилла. Это всегда так отчаянно и абсолютно неизбежно — то, как ведет Майка всякий раз, стоит взгляду бывшего лучшего друга зацепиться за его улыбку. Так было на свадьбе Макс — самая глупая ее ошибка. С тех пор Майк его и не видел больше, лишь звонил для проформы раз в месяц, — самая глупая его ошибка. — Я же говорил, что все будет окей, — довольно тянет Эдди, приветствуя Уилла, а Гарет, барабанщик, даже умудряется его обнять. Внутренности затапливает лимонно-кислотной желчью — Майк ему слишком сильно завидует. Кивок головы — единственное, на что ему хватает храбрости. Единственное, на что ему хватает честности. Комната, ему выделенная, насквозь пропитана лавандовым кондиционером для белья и малиновыми духами, которые он узнает из тысячи. Джейн захлопывает за собой дверь с гулким стуком и опаляет его слишком нежной улыбкой в качестве приветствия. Ее волосы едва доходят до плеч, хотя в последнюю встречу уверенно стремятся к пояснице, пушисто вьются и почти царапают нежную кожу щек, усеянную разноцветными блестками из детского отдела для рукоделия в Таргете, наверняка из того, что они проезжали по пути. — Привет, Майк, — ее ласковый взгляд — совсем не неожиданность, они мило обмениваются новостями раз в месяц, как и с Уиллом, но хотя бы передают друг другу подарки через Мэйфилд. Неожиданностью оказывается то, что Байерсы за деньги, ставшие компенсацией от правительства за причиненный ущерб, покупают дом в пригороде Нью-Йорка, где сначала живет Джонатан, потом все же съезжающий в общежитие, а потом и Уилл с Джейн. Неожиданностью оказывается то, что те застревают там до сих пор, продолжая жить вместе, словно у Джейн нет парня, уже ее почти что жениха, а Уилл не совершает каминг-аут в старших классах, наконец заставляя тем самым Майка осознать, какого черта это было. Его взгляды, цепляющиеся за Уиллов орехово-медовый, плавящий внутренности, за усмешку Эдди, навязчиво преследующую во снах и оставляющую разбираться с последствиями на утро. — Привет, — выдыхает он, на мгновение вспоминая, что и от ее нежного голоса под кожей когда-то проскакивали искры. Все его нечаянные (отчаянные) влюбленности в одном доме на целый уикенд — что может быть безопаснее? Джейн цепляет его в осторожные приветственные объятия, по-прежнему тонкая, ювелирная, хотя под нежной бледной кожей скрывается стальной каркас, Майк знает это наверняка. А еще знает наверняка — он в полной заднице. От Джейн его не ведет так сильно уже давно, они даже умудряются своеобразно подружиться, Майк рыдает у нее на плече в пьяном бреду после свадьбы Мэйфилд, — миссис, мать ее, Синклер, — а та по сей день воодушевленно делится с ним событиями из жизни, подготовкой к предстоящей, — уже собственной, — свадьбе и милыми наклейками с котятами, вложенными непременно в каждое письмо, которые тот нелепо клеит над зеркалом в ванной, не зная, куда еще бы их деть. Точно так не знает, куда деть свои чертовы чувства. Влюбленность в Джейн он вытравливает из себя еще десять лет назад. Как вытравить едкие, горько-полынные, отдающие привкусом дешевого виски, чувства к Уиллу и не менее острые и безнадежные от нечаянных взглядов Эдди, Майк понятия не имеет. Поэтому вечером за ужином лишь мило улыбается, стараясь не выдавать нервной дрожи в скрюченных пальцах, с отчаянием цепляющихся за вилку. Уилл ему вторит. Майк не может перестать чередовать легкие робкие взгляды, скользящие по длинным кудрявым волосам, в электрическом свете почти кофейным вперемешку с виски, вскинутым в изумлении бровям и яркой улыбке, с откровенно наглыми, беспокойными и нервными, путающимися где-то в растрепанных русых волосах, родинке над верхней губой (ее расположение он с детства знает наизусть), искусно измазанных уже чуть потрескавшейся краской руках. А вот Эдди насквозь растворяется в живом диалоге с Джейн, и глаза его сияют августовским солнцем во Флориде, чертовом Джексонвилле. Их дружба не имеет под собой никакого основания, но его бывшая девушка обожает слушать истории с концертов и старается не пропускать ни одного выступления, царапающего собой окрестности штата Нью-Йорк. Эдди как-то по-особенному любит Джейн, сильнее проникаясь к ней после того, как узнает всю предысторию. Майк знает — ее просто невозможно не любить. Та заливисто хохочет, рассыпая этим смехом искры вокруг, и по-детски наивно переспрашивает, цепляя зубами горошек с вилки: — Групи? А что это значит? — Кхм, — Джефф, гитарист, неловко улыбается, всегда нелепо тая в присутствии Джейн. — Скажем так, это девушки, которые ездят следом за музыкантами весь тур, ну и… иногда спят с ними. — Ого, — Джейн распахивает широко глаза, и Майк на мгновение теряется в этой неимоверной шоколадной карамели. Сахар оседает песком на языке, и он отчаянно сглатывает. — Интересно, а зачем? О, а у вас есть такие? Эдди? — На меня не смотри, — Эдди поднимает руки в защитном жесте, весело усмехаясь. — Я занят, и никакие фанатки этого не изменят! Майк же случайно сталкивается с почти что злым прищуром напротив. — Зачем ему групи, Джейн? У него уже есть Майк, — добивает Уилл. Его голос насквозь пропитан ядом, хотя он пытается выдать издевку за шутку, Майка пробирает до костей. Горечь подкатывает к горлу, и приходится вновь отчаянно сглатывать, запивая ее абсолютно безвкусной водой. На языке тает совершенно непрошенное и неуместное извинение, а в виски головной болью врезается искренняя усмешка Эдди, не увидевшего в этой шутке никакого скрытого подтекста. Майк вторит остальным, хотя смех выходит сухим, черствым, каркающим, а в память врезается этот злой прищур и едкие интонации с желанием ужалить побольнее. В горле застревает прогорклый склизкий ком, который и не сглотнуть, и не выкашлять. Остается лишь нелепо смеяться, заталкивая свои глупые чувства куда подальше. Еще десять лет назад в этом голосе сквозило неприкрытое восхищение, пусть на дне порой и терялась легкая почти сладкая горечь. Ему всегда удавалось ее узнать. Майк всегда знал Уилла слишком хорошо. Пожалуй, откровенно зря.* * *
Чистые простыни скрипят под его потным телом, словно он в гостиничном номере, а не в гостях у старых друзей, и еще днем казавшаяся уютной комната раздражает каждым своим чертовым миллиметром. Июльский воздух душный, густой, точно шоколадный пудинг, оседает на коже неприятной липкой вуалью, которую Майк все пытается скинуть, но никак не удается. Жесткий диван неприятно скрипит под его весом, всякий раз простреливая виски еще большей болью, и он непрерывно морщится, пытаясь забыться сном хоть на одно отчаянное мгновение. Не выдержав, все же крадется в сторону кухни, но та встречает его включенным холодным белым светом, от которого в уголках глаз выступают слезы. За столом сидит Уилл, в одиночестве собирая какой-то невероятно дурацкий паззл с панорамой ночного Нью-Йорка или чего-то вроде того, чутко вскидывает наизусть выученный встревоженный орехово-карамельный взгляд. В детстве это был бы паззл с персонажами какого-нибудь комикса, хотя читать про супергероев больше любил Майк, но друг никогда не был против и всегда потакал его увлечениям. Но Уилл Байерс больше не ребенок. Рядом стоит бокал с янтарной жидкостью, у самого дна из-за освещения отдавая холодным красным, точно густая запекшаяся кровь. — Коньяк, — комментирует его взгляд Уилл без единой эмоции. — Не спится? — тяжко выдыхает Майк, понимая, что нелепо замереть на входе в кухню все же не выйдет. Скользит по издевательски холодному гладкому полу, босые ноги неприятно липнут к нему всю дорогу до соседнего с Уилловым стула. — Июль, — вновь бросает ровное, четкое, без всяких пояснений. И, разумеется, Майк понимает. Он знает Уилла слишком хорошо. Почти что наизусть. В жарком июле Хоукинс перестает быть местом, кишащим демоническими тварями, готовыми с удовольствием обглодать твои кости. В жарком июле они одерживают победу над Генри Крилом и всей чертовой Изнанкой. В жарком июле Майк делает первый отчаянный вдох, наконец вспоминая, как дышать. Если бы не Уилл, непрерывно шпионящий за Генри, этой чертовой победы бы не случилось. Теперь же тот в награду который год платит за это кошмарами, а к ноябрю неизбежно прибавляется июль. У Уилла эти кошмары два месяца в году, у Майка же — все двенадцать. Именно поэтому он так цепляется за безопасное прошлое, за неожиданную дружбу с Мэйфилд, за обжигающие адским пламенем сны с участием Эдди (и иногда его чертового парня). Именно поэтому он так отчаянно бежит от Уилла и Эл (Джейн, мать ее, Хоппер). Хотя внутренности все равно топит этим чертовым коньяком, горьким, но обжигающим, от одного лишь осознания, что с Уиллом такое каждый год, но это больше не его, Майка, собачье дело. Его это больше не касается — и этот выбор делает он сам. — У меня тоже, — осторожно роняет Майк, со стуком ударяясь острыми локтями о край стола. От дыхания Уилла слева от него плавятся и без того не особо частые мысли, а по коже нервно скребут мурашки. Горький коньяк вперемешку с ментоловой зубной пастой, затерявшийся в коротко стриженных волосах аромат малиновых духов Джейн, осевший поверх цитрусового шампуня словно случайно, по неосторожности. Именно по такой же неосторожности Майк сталкивается с Уиллом локтем — прошибает насквозь во все двести двадцать. — Милый, — голос отчаянно сбоит, срываясь на хрип. Хочется, чтобы это было обращением, какие Стив позволяет себе ронять в отношении Эдди. — Милый паззл. — Единственный, что еще не успела собрать Джейн. Она любит их клеить и вешать в моей мастерской, — усмехается Уилл, не отнимая руки. Его дыхание оседает у Майка на кончиках ресниц. И впервые за эту чертову ночь ему не душно — ему обжигающе горячо. — Ни капли не удивлен, — вторит его усмешке Майк. — Надеюсь, там есть паззл с видами Джексонвилля? — разумеется, он селится там следом за Эдди и Стивом. — Разумеется, — голос Уилла тоже вдруг хрипит. — Самый крупный, на две тысячи элементов. Мы собирали его вместе. И это «вместе» оседает карамелью где-то внутри, а внутренности скручиваются в знакомый, но уже успевший позабыться клубок нервов. Так его разбивает только от Уилла. Майк на пробу косит взглядом влево — тот сосредоточен на поиске места для очередной детали, между бровей пролегает незнакомая морщинка, а губы поджаты. В голове зреет абсолютно глупая и бесконечно наивная идея, ведь всегда можно притвориться сумасшедшим или пьяным… Майк, миллиметр за миллиметром, все ниже опускает голову и все сильнее ощущает жар от плеча Уилла, скрытого тонкой тканью синей футболки, — такого цвета небо в день свадьбы Макс, когда они прощаются почти что навсегда. Разумеется, так решил только он сам. Сам сделал этот выбор. И, наверное, все же самая глупая его ошибка была совершена именно в тот день. Как же они, черт возьми, с Мэйфилд похожи — просто до приторного липкого отвращения. Даже ошибки совершают одновременно. Наконец кончик уха обжигает огнем, и Майк мажет виском по острому плечу Уилла, что тут же напрягается, но через пару биений его сердца где-то в глотке все же выдыхает сквозь стиснутые зубы с почти оглушительным свистом. Пальцы подрагивают на столе от нестерпимой нежности, от оголенных до неприличия эмоций. Майк задыхается, боясь сломать все неосторожным вдохом, разрушить точно этот хлипкий паззл, еще не склеенный заботливыми руками Джейн и не повешенный, — казненный ей, — на стене в мастерской Уилла. Его локоть греет чужой. Жесткие волоски колют кожу, а ухо нестерпимо жжет от прикосновения к коже Уилла, выглядывающей из-за растянувшегося ворота футболки. Они не говорят ни слова, пока не кончается янтарный коньяк в бокале. Не собранный до конца паззл остается бельмом на этом чертовом столе, привлекая к себе внимание и напоминая о том, что было, даже тогда, когда Майк скользит по издевательски холодному полу обратно к выделенной ему комнате. Уилл на мгновение замирает тенью у порога, но спокойной ночи так и не желает. Майк давит свое, едва не сорвавшееся пожелание, скрючиваясь на кровати в попытке отдышаться. Кожа по-прежнему горит от прикосновений и собственной безрассудной смелости. А ночью ему снится свадьба Мэйфилд — еще счастливая пестро-рыжая Макс, вся веснушчатая да рябая, до неприличия счастливый Лукас, сжимающий ее в нежных объятиях и, — в особенности, — Уилл, нестерпимо повзрослевший, со встрепанными непривычно короткими волосами, в пиджаке, ткань которого натягивается на широких плечах, с острой усмешкой, от которой внутри Майка что-то плавится. А ночью ему снится день, когда Майк совершает свою самую глупую ошибку, — выбирает держаться от Уилла подальше, чтобы не совершить ошибок крупнее. Например, не влюбиться в того случайно. И как же сильно Майк тогда проебывается.* * *
— Это твоя мастерская? — делано скучающим взглядом Майк окидывает просторное помещение, действительно увешанное нелепыми картинами, собранными из паззлов. В углу же скромно ютятся работы Уилла, закутанные в чехлы, явно готовящиеся к новой выставке. Столько всевозможных видов красок, кистей, каких-то странных маленьких шпателей он раньше видел только в детстве. Разумеется, в комнате Уилла. Даже тогда их было не так много, потому что денег едва хватало на чертовы карандаши, но сейчас взгляд растеряно мечется от висящих на стене тюбиков до расставленных в крепость банок в углу комнаты. — Ага, — пожимает плечами Уилл, и Майк бросает на него осторожный взгляд, тут же сталкиваясь на перекрестье. Кожу опаляет румянцем. — Это… охренеть, — слова заканчиваются, словно не он когда-то писал почти все их кампании в «Подземельях». Разумеется, до прихода Эдди. Разумеется, с приходом Эдди в его жизнь все меняется. Именно тогда у Майка впервые не хватает слов. Черт возьми. — Многословно, — усмехается Уилл, неосознанно разбивая его напрочь. Замирает у мольберта с чуть сгорбленной спиной, и внутренности затапливает сожаление от того, что с этого ракурса новую картину никак не рассмотреть. — Ты надолго тут? Или, может, тебе и экскурсию провести, Майк? — Я… — дыхание застревает в глотке, и он неуютно ведет плечами, вновь кутаясь в абсурдную для июльской погоды толстовку. — Можно я останусь и посмотрю, как ты рисуешь? Мы давно не общались… — Да, Майк, — в голосе Уилла скользит неприкрытая обида, и он даже разворачивается к нему целиком, словно тем самым заставляя смотреть-смотреть-смотреть на последствия той самой чертовой ошибки. — Мы давно не общались. Почти четыре чертовых года. И по чьей же, черт возьми, вине? Незаданный риторический вопрос повисает в густом прогретом за утро воздухе, оседает в легких неприятным песком, но его все же не гонят — и Майк устраивается прямо на полу, группируясь в углу так, чтобы иметь возможность рассматривать не только самого Уилла, но и его картину. И это… изумрудные кроны деревьев вперемешку с рыжим, бескрайнее синее небо, стелющийся вдоль истоптанных дорожек чуть запоздалый летний ветер и разливающийся всюду солнечный сок, по-осеннему концентрированный, настоявшийся за лето. И шишки в огромном количестве, которые Джейн, тогда еще Эл для него, с веселым хохотом сбивала силой мысли, а Уилл подбирал их за ней следом для какого-то художественного проекта. Лихолесье. До сих пор цветущее весной в сердце Майка, стоит взгляду упасть на чуть сгорбленную спину, скрытую измазанной в краске рубашкой-поло, встрепанные короткие волосы, в которых застревают и теряются случайные солнечные лучи, сильные руки, уверенно сжимающие кисти. И Майк бы с удовольствием представил вместо этих чертовых кистей… Свой кризис ориентации он проживает почти что десять лет назад, но сейчас словно ловит его отголоски, когда сердце панически бьется в грудной клетке, гулом отдавая в по-прежнему ноющие виски. Ему достаточно хотя бы смотреть — на сосредоточенного на работе Уилла, одновременно собранного и чуть расслабленного, с пролегшей меж бровей морщинкой, с синяками, осевшими тенями под глазами из-за чертового июля. Самая глупая его ошибка — отказаться от этого. От доверчивого орехово-карамельного взгляда, от осторожной теплой сахарной улыбки, от нечаянных объятий в знак поддержки. От, черт возьми, своего лучшего друга. — Знаешь, — бормочет он тихо, с силой надавливая острым локтем на сложенное на полу колено, неуверенный, что Уилл вообще его слышит. — Точнее, помнишь? Друзья ведь не лгут. Так что… мне жаль. Это моя вина, что мы так долго не виделись и нормально не общались. И мне сильно жаль. Плечи Уилла чуть выпрямляются, но другой реакции Майк не удостаивается. Ему остается лишь смотреть — на ювелирные мазки тонкой кисточки, пляшущей над сколами краски на озерной глади холста. На Уилла Байерса, когда-то его лучшего друга. Сейчас же хочется уничтожить даже малейшие отголоски былой дружбы, просто потому что в таком случае, быть может, ему будет позволено стать за спиной, согреть дыханием затылок, сцепить пальцы в замок на животе под измазанной красками рубашкой. Этими самыми красками — и губами — изрешетить кожу Уилла, сосчитать все старые и новые родинки, собрать их в единую картину — настоящее произведение искусства. Уилл Байерс — настоящее произведение искусства. Но все крамольные мысли разбивает — ну конечно же — Эдди, врывающийся в мастерскую громко, наотмашь, до вырванных с корнем дверных петель. — Уилер, я все понимаю, но мы вроде не на курорте. Ничего не забыл? — его волосы еще собраны в смешной хвост у самой макушки, а вместо рваных джинсов и кожанки на голое тело — пижамные штаны, одолженные Уиллом, и мятая футболка, совершенно точно принадлежащая Хопперу и, черт знает, сколько лет назад, утащенная Джейн во время очередной поездки к родителям. — У меня уже все готово, осталось только проверить помещение, но это уже ваша работа, нет? — вздыхает он, то и дело возвращаясь взглядом ко вновь напрягшейся спине Уилла. — Да, наша, — усмешка Эдди жалит перцем. Он неотвратимо подходит ближе, валится рядом на холодный пол, проезжаясь по нему задницей с недовольным шорохом, и треплет его по и без того взлохмаченным волосам, словно маленького. — Но ты вроде бы все еще менеджер «Проржавевшего гроба», а не Уилла Байерса? — Судя по тому, что вы ночуете не в отеле, а у нас дома, — оборачивается Уилл с неожиданно дерзкой усмешкой. — Менеджер из тебя откровенно хреновый, Майк. Так что нет, обойдусь. — С-сука, — шипит Майк сквозь стиснутые зубы под хохот Эдди и слишком отчаянно не может перестать врезаться взглядом в такого непривычно едкого, нового Уилла Байерса. Он и раньше мог быть таким, но никогда, никогда для Майка, кроме как в моменты редких ссор. Самая глупая его ошибка.* * *
Пока парни проверяют и настраивают аппаратуру — микрофоны, колонки, потому что сами инструменты они всегда перевозят с собой, Майк со скукой слоняется по полупустому помещению, залипая взглядом на обшарпанных стенах с паутинкой трещин облупившейся с годами темной грязной краски. По сознанию бьет воспоминаниями о руках Уилла, бездарно измазанных акриловым разноцветьем, и он торопится выйти закурить, лишь бы отвлечься от навязчивых параноидальных мыслей. Хочется позвонить Макс, но Майк и без того слишком часто жалуется, грозя действительно стать ей внебрачным сыном и добавить лишние поводы для издевок. По сознанию бьет мыслями об Эдди, находящемся буквально на расстоянии нескольких метров и хлипкой стены, и он закуривает очередную горчащую на языке разочарованием сигарету, заталкивая мятую пачку «Лаки Страйк» в карман толстовки. Майка бьет этим контрастом хлестко, точно сама жизнь вмазывает ему пощечиной. Он ее заслужил — сотни и тысячи таких. Руки заходятся нервной дрожью, которую не успокаивает даже никотин, а словно добивает, по щекам мажет жаркий, проспиртованный июльский воздух, и Майк сдается. Конечно же, он сдается. Всегда сдается — не Эдди — Уиллу. Возвращается в еще пустой, пыльный и чересчур одинокий зал (точно он сам), скрежещет по полу стулом, на который валится, придавленный собственным глупым, нечаянным и чертовски отчаянным решением. Порой приходится исправлять ошибки.* * *
К концерту клуб заполняется людьми разной степени трезвости, и ему отлично удается затеряться в этой толпе, сойти за своего. Майк заказывает в баре какой-то сложносочиненный коктейль, стараясь не думать, что обычно такие вечера заканчиваются для него абсолютно одинаково — в объятиях незнакомцев или незнакомок, жаркими поцелуями выбивающими из головы любые мысли об Эдди. Или Уилле. Или, — в крайней степени отчаяния, — Джейн. Но в этот раз холодное запотевшее стекло перехватывают чужие пальцы, измазанные желтым, зеленым и фиолетовым акрилом, а в нос резко забивается приторный малиновый аромат духов. Джейн осыпает его толстовку блестками, буквально заставляя сиять вместе с ней, а Уилл нагло крадет пару глотков его коктейля с хитрой усмешкой. — А тебе платят за то, чтобы ты напивался? — перекрикивая гул сидящих и стоящих вокруг людей, наклоняется к нему тот с вопросом. Дыхание заканчивается ровно в тот момент, когда воздух, и без того редкий в чертовом клубе, сменяется горьким цитрусом от Уилловой рубашки. Майк не может перестать пялиться в ее распахнутый ворот, на знакомые с детства слишком тонкие, ломкие ключицы и шею с кадыком, нервно дергающимся, когда Уилл сглатывает. — Думаешь, почему еще я все еще работаю с Эдди? — опаляет Майк усмешкой в ответ. — Думал, не поэтому, — качает головой Уилл, а в голос вновь пробивается неожиданная горечь. Не поэтому. Майк старается отвлечься на щебечущую на ухо Джейн, рассыпающую в полумраке зала искристые звезды своим смехом. Она тянет какой-то легкий шипучий коктейль, и ему кажется, что из такого состоит его кровь. Бурлит, шипит и пенится, когда Уилл нечаянно вновь сталкивается с ним локтями или наклоняется поближе к Джейн — а заодно и к нему — чтобы расслышать, о чем она говорит. Когда выступает Эдди, Майк впервые не пялится на его голую грудь и прижатую в объятиях стойку для микрофона, с которой тот почти танцует, почти трахается, блять, на каждом концерте. Ему не нужно проверять, он и без того знает, что его волосы сейчас растрепались и скользят по плечам пушистыми змейками, что глаза сияют золотом в полумраке клуба на каждой песне, на каждом подаренном Нью-Йорку слове. Людей не так много, как Эдди заслуживает, но все в зале словно растворяются в этом мгновении. Майк знает, это особая магия «Проржавевшего гроба», несмотря на ублюдское название, из-за которого от них отказывается половина спонсоров. Люди, пришедшие на концерт, все равно неотвратимо очаровываются этой чертовой группой. Ему не нужно проверять. Ему не нужно — потому что его внимание растворяется не на дне бокала, как бывает обычно, а в орехово-карамельных глазах, напоминающих тот чертов коньяк прошлой ночью — потому что Уилл смотрит в ответ. Откровенно пялится, хоть и не прекращает подпевать песням, словно преданный фанат. Джейн же подпевает всамделишно, теряется в музыке и в толпе, бьется о других локтями и пинается с дикой улыбкой, полностью предаваясь этой безумной атмосфере. Майк на мгновение засматривается на нее, на разметавшиеся в стороны короткие волосы, на тонкие руки, вскинутые вверх точно в припадке, усеянные тонкими ремешками-браслетами и измазанные голографическими блестками. Быть может, ему кажется, но на мгновение Джейн оглядывается и одними губами шепчет «давай». И этого достаточно, чтобы он послал недопитый коктейль к черту, схватил Уилла за руку и утянул на танцпол следом за собой. Ему под кожу въелись краски, пропитали его насквозь. Майку под кожу въедается сам Уилл. И он подпрыгивает под музыку в душной толстовке, стискивая в своих пальцах Уилловы, к шее липнут волосы, а спина неприятно мокнет от пота, но под кожей точно плавится раскаленный металл. Майк трясет головой в такт музыке, словно ему снова пятнадцать и еще ничего не проебано, а Уилл ему вторит, и они, сцепленные в нелепых объятиях, скачут под музыку, то и дело сталкиваясь с другими людьми локтями или наступая им на ноги. Всего на мгновение он оглядывается на Эдди, нависающего над ними со сцены. Когда-то Майк его почти боготворил. Теперь же пришло время исправлять самые глупые свои ошибки. В глазах Уилла отражаются отсветы дешевых стробоскопов, неоновые фиолетовые, кроваво-алые, синие, почти как небо в день свадьбы Мэйфилд… В глазах Уилла отражаются отголоски былой нежности, почти ставшие незнакомыми эмоции, и вдруг- Уилл стягивает пальцами ткань его толстовки, дергая за ворот вперед, на мгновение опаляет дыханием подбородок и — замирает у края с запутавшимся в дыхании вопросом: — Можно? — и Майк уже готов согласиться, о чем бы Уилл ни спрашивал, но тот добавляет, заставляя его сердце на мгновение замереть: — Можно тебя поцеловать? — Можно, — выталкивает из себя ответ уже в самые губы Майк и — — вплетает в липкий поцелуй с привкусом дешевого алкоголя и невысказанных претензий. Его плавит, почти ломает от этой приторной горечи. Поцелуй с Уиллом — гренадин, один к одному смешанный с чистым спиртом. Это ведь до одури личное, это вросшее: оно пускает корни в венах, хватается ветками за трухлявые кости, расцветает прямо под сердцем и разрывает легкие. Это что-то из разряда детских мечт, нечаянных желаний, подростковых неловких жарких снов. Это — до одури реальное. Уилл, сплетающийся во влажном поцелуе с ним, он сам, оттягивающий его нижнюю губу и все-таки мажущий языком по родинке над верхней. К земле прибивают жесткие пальцы, наверняка по-прежнему измазанные краской, в уши врезается громкая музыка с надрывным голосом Эдди, о котором еще сутки назад грезил Майк, а меж лопаток бьет чей-то локоть случайно. И он разбивается. На сотни чертовых осколков. Потому что в отражении Уилловых глаз его безнадежно влюбленный и потерянный взгляд.* * *
Они целуются еще раз в курилке перед клубом, перемежая влажные липкие поцелуи с разговорами, нечаянными извинениями, случайно выброшенными из сознания мыслями. Дыхание замирает у самого края, смешивается, как гренадин один к одному с чистым спиртом. Майк — откровенно дерьмовый менеджер, вместо которого самому Эдди приходится разбираться с хозяином клуба, подсчитывать выручку и обсуждать возможное дальнейшее сотрудничество, пока он сам опускается на колени перед Уиллом в его чертовой мастерской. Эдди будет ворчать об этом наутро. Майк согревает дыханием покрывшуюся мурашками кожу, дрожащими от нервов пальцами дергает пуговицу на чужих джинсах, опять замирая у самого края в нерешительности. Возможности отмотать время назад не будет, и если сейчас они окончательно все сломают, сотрут в чертову пыль, просто перестать нормально общаться на почти что четыре года не выйдет. Майк поднимает на Уилла отчаянный взгляд, в котором, он уверен, такой спутанный клубок эмоций, адский коктейль, гренадин с чистым спиртом или коньяк с алыми отсветами на дне бокала- Майк Уилер хаотичный. Всю свою чертову жизнь. Беспокойный и нервный, боящийся все испортить, особенно рядом с Уиллом, а в свои нежные пятнадцать почти что рок-звезда, потому что способен на какие угодно сумасшедшие поступки. Возможно, сейчас Майк Уилер делает то, о чем потом в очередной раз будет жалеть. — Майк? — в голосе Уилла проскальзывает что-то беспокойное, нервно-нежное, что-то из тех лоскутков их пестрого прошлого, которые все эти годы он отчаянно пытается собрать воедино. Или хотя бы не растерять оставшиеся. — Все в порядке? Нам необязательно… — Уилл, — Майк все же поднимается с колен, чтобы сравняться взглядами, чтобы вновь утонуть в этом орехово-карамельном, неимоверно сладком и одновременно терпком. — Я знаю, я просто… …боюсь снова все испортить. Отказаться от Уилла — самая глупая его ошибка. — Хочу все исправить, — все же выталкивает из себя Майк хриплый сорванный шепот, с силой бьется коленями о пол вновь и уверенно дергает замок на молнии чужих джинсов. Губами — к остро напрягшемуся животу, чтобы пальцы Уилла запутались где-то в его волосах. Порой приходится исправлять ошибки. И Майк старается.* * *
— Все-таки переезжаешь? — голос Стива, насквозь прошитый почти что детским интересом, нагоняет его почти у самого порога. Эдди с Джейн, прилетевшей насладиться последними днями лета и заодно помочь ему со сборами, уже ждут в такси. Из автомобиля августовский теплый ветер доносит бодро хрипящий голос Хэтфилда из только недавно вышедшего альбома, которому вторит горчащий кофеином вокал Мансона. — Ну, мне же необязательно таскаться следом за Эдди в каждый тур, — пожимает плечами, ныряя в разношенные ботинки, на правом — солнечно-желтый след от акрила, потому что однажды Майк, не удержавшись, едва не проливает на себя все ведро. Джейн тогда хохочет и предлагает испещрить все возможные и невозможные поверхности солнышками, раз уж большая часть банки все равно растекается по полу, а Уилл… Уилл улыбается. И предательски пачкает Майку этой краской нос, так что тот не может оттереть ее еще около получаса. — Я же не верный пес, — добавляет он. И не групи. Ему больше не нужно дышать только на кроватный скрип за стеной и глушить навязчивые мысли алкоголем. Стив на прощание неожиданно тянет его в объятия и желает удачи, а в машине его перехватывают тонкие загорелые руки Джейн, не скрытые коротким топом без бретелей. — Ну наконец-то, Майк! — в ее голосе сквозит нетерпение, ведь впереди — возможно, последний концерт в Джексонвилле, да и вообще во Флориде, с его присутствием и остаточные несколько дней, пропитанные влажным морским воздухом, скрипящим на зубах золотистым песком и солнечными улыбками. Потом Джейн будет занята работой и приготовлениями к свадьбе, а Майк сразу после переезда отправится с Уиллом домой, в Хоукинс, к родителям. Уже предвкушает, с каким удовольствием будет слушать крики Хоппера, если тот застукает их с Уиллом где угодно, кроме спальни. Спасибо, что без трех чертовых дюймов, как было с Джейн. — Эддс, — все же на мгновение пробирает тревожной дрожью, и он цепляется взглядом за острые коленки, выглядывающие из-под коротких шорт, и нечаянные веснушки, испещрившие нос и руки, на которых раньше часто заедало его сознание. — Это же ничего, да? Я все равно буду часто ездить вместе с вами… — Все в порядке, Майк, — в голосе Эдди сквозит ласковая усмешка. — Все окей. Можешь даже таскать с собой Байерса, вы же все равно теперь не расцепляетесь почти. Не расцепляются. Лоскутное пестрое одеяло прошлого удается скроить заново — Холли дает ему уроки кройки и шитья важным серьезным тоном, когда Майк звонит узнать, как дома дела и что делать, если протерлись коленки на джинсах, но так не было задумано. Коленки основательно протираются о пол Уилловой мастерской, о чем они оба потом еще не раз жалеют, потому что удобная кровать все-таки предпочтительнее. Да и Джейн не жалуется на шум по утрам, потому что в спальне звукоизоляция все же лучше. Майк свои ошибки все же исправляет — возможно, чтобы потом все-таки наделать новых. Но все же, самая глупая его ошибка… нет ее больше. Самое лучшее его решение — ее исправить. Говорить с Уиллом сутками, бесконечное число раз извиняться и изрешечивать кожу мокрыми поцелуями, скользить и цепляться пальцами за торчащие тазобедренные кости, за тонкие ломкие ключицы, утопать взглядом в соседнем орехово-карамельном. В нем отражается его собственный, отчаянно влюбленный. — Майк, а спорим, я сегодня доплыву до буйков быстрее тебя? — Спорим, — с азартом отвечает он, усмехаясь и чиркая колесиком зажигалки. Делает первый горчащий вдох и каркающим голосом вторит Эдди, подпевающему Хэтфилду. Теперь ему хочется петь и самому, потому что на правом ботинке яркое солнечно-желтое пятно, а в пригороде Нью-Йорка его ждет лучшее его решение, что всегда морщится на его откровенно дерьмовые вокальные данные, но никогда не просит заткнуться. В пригороде Нью-Йорка его ждет Уилл.