зацвели одуванчики

***

Уработаться — это для Сеченова завсегда. Второй день проводит без сна и второй день подряд не вылезает из своего кабинета. «Scheiße»: думает Штокхаузен, пока собирает документы на подпись. Постель холодная, дома тишина, и ужинать приходится одному. Именно о таких отношениях он и мечтал. Ещё и гонят взашей, стоит только задержаться хотя бы на час дольше положенного. Ведь начальство так говорит, а ослушаться нельзя. Даже если после рабочего дня субординацию можно отложить и называть друг друга более ласково. Шаги необычайно ровные заглушает новенькая ковровая дорожка. Длинная, тёмно-синего цвета. Такая вот неприлично жирная растрата советских рублей. Причем кровью и потом заработанных. Немец сам лично подсчитывал месячный бюджет и чуть не плакал, когда заполнял таблицы. Деньги хоть и чужие, но совесть грызть по ночам точно будет. А лучше бы это был тот самый трудоголик, из-за которого всё и начинается. Гораздо приятнее, когда тебя подкусывают в постели, а не на работе.       — Дима, не хочешь уделить мне немного своего дхгагоценного времени? Я не пхгошу тебя о многом, но хотя бы пхгиходи ночевать домой.       — Да-да-да, Миша, — Сеченов даже головы не поднимает и просто отмахивается ненамеренно. Пальцами в воздухе описывает круг и трогает по плечу, умудряясь даже не промахнуться. Не в первой же. Игнорировать… Михаэль даже не может на него злиться. Ну вот совсем не получается даже бровь недовольно скривить. Куда уж там, когда влюблен по самые уши и прилизанные кудри. Его хватает только на то, чтобы заменить остывшую чашку кофе на крепкий чай, потому что большая доза кофеина вредна для здоровья. Хватает и так периодических посещений врача, чтобы уж точно подтвердить, что со светилом науки все в порядке и обмороки возникли в результате обычного переутомления. Увлеченными людьми в этом плане оказывается очень легко управлять. Это стало понятно буквально через всего лишь неделю после начала работы замом. Так появились первые выходные, спустя два года усердной службы на благо и процветание Советского Союза. Так появился робот — помощник. Так появились…свидания. Самое первое, что сделал Шток, это вытребовал, нашёптывая на ухо склоненному над расчетами шефу, ужин с ним в новом ресторанчике рядом с Челомеем. Тот только кивнул и подставил неосознанно щёку под поцелуй. Под первый, потом под второй, а после третьёго, уже алея ушами, простонал и, наконец, обратил внимание на своего зама. И забыл, наконец, про свои бесконечные бумажки, давая себе расслабиться. И после чего, кривясь от боли, не мог ровно сидеть в полутемном зале, по непонятным причинам пустого. А Михаэль ведь и не собирался сообщать, что ресторан будет полностью арендованный.       — Я хочу тебя похитить. Товахгищ Молотов ожидает нас чехгез час в зале для совещаний. Хгешил, что не следует похгочить этот кабинет его пхгисутствием.       — Хорошо, спасибо за работу. Угу. Снова совсем не та реакция. Даже ответ на вопрос так и не поступил. Хоть записывай их в спец. форму и подавай на подпись перед обедом. Которого по понятным причинам так и не было. А ведь мужчина так старался! Купил продукты, все сам лично приготовил и принес, упаковав как можно аккуратнее. И вот эти заботливо собранные сэндвичи, как их называли сейчас в этой продажной Америке, стояли на краю стола одиноко. Остывшие и забытые. Прямо как сам Шток вот уже пару дней. Извелся весь от тоски и ненужной такой свободы. Раньше то было все равно. Редкие интрижки заводили ненадолго, и расставаться с мужчинами или женщинами было довольно легко. Имя разве что только не стирается из памяти, как не пытайся забыть. Секс без чувств быстро приедается, да и повышенное внимание со стороны Сеченова перекрывает любые поползновения. Всё же гораздо приятнее целовать и обнимать того, кто нашёптывает слова любви, а не просто бессвязно стонет. Так уютнее и гораздо душевнее просыпаться утром. Прижиматься животом к чужой спине и тыкаться губами в шею, а не в холодную подушку. Вот как сейчас, например. С сожалением поглядывая на наручные часы, подмечая, что свободного времени осталось всего лишь пятьдесят минут. Тик-так. Теплая кожа на загривке так и манит своей беззащитностью, будто бы прося по животному укусить. И от нее так приятно пахнет тем самым лимонным парфюмом, идущим шлейфом уже целый год как. Ужасно короткие пряди с затылка просачиваются сквозь пальцы слишком уж быстро. А вот те локоны, что шли ото лба, будто бы сами просились на то, чтобы их сжать посильнее. Чтобы оттянуть назад и подставив такое открытое горло под легкие укусы.       — Миша, постой…уф, ну не здесь же.       — Здесь-здесь. Иначе я до дома не дотехгплю. Миша не сжимает зубы слишком сильно, потому что знает пределы собственной наглости. Да и не хочет и не может подставить любимого. Не хватало распускать грязные слухи, что некоторым в Партии (не будем показывать пальцами) на руку. Молотов только и делает, что ищет повод как-то подставить и скинуть с должности такого неудобного, пусть и в какой-то степени полезного ему учёного. Ну что поделать, не сошлись характерами и взглядами. Да и Егор Тимофеевич со своим узколобым мышлением, тупостью природной и слишком горячим характером просто не мог не бесить. Шток мог бы написать приличных размеров трактат на эту тему, да еще и ни разу не повториться в оскорблениях. Даже ради этого мог бы использовать несколько языков, которыми владел. От жалящих нежную кожу поцелуев Сеченов не в силах увернуться. Он обреченно стонет, сдавая окончательно позиции. Да, на работе он альфа-босс, от взгляда которого любой мог бы присесть, нервно думая, где накосячил. А в такие моменты, когда колени слабнут под бодрым марширующим напором немца включается обратная сторона. Да и тяжело сопротивляться и хоть как-то возражать, когда чужие пальцы, руки и губы знают все твои слабые точки. Когда тело тебе не подчиняются и на нем играют, как на самом дорогом музыкальном инструменте. Аналог, которому будто бы нигде в мире не найти. Единственный и неповторимый. На брюках ширинка расстегивается, будто бы по волшебству. Не издает ни звука. В отличие от уже хнычущего Димы. А достаточно было просто щекочущими движениями вытащить пуговицы из петель, ослабляя давление жилета. И грудь сразу ласкает прохладца кондиционера, пробирая сменой температуры до мурашек. Шток давит психологически, наклоняясь поближе, обхватывая пальцами подбородок и смотря прямо в глаза. Ему нравится одними лишь прикосновениями к переносице доводить до расширения зрачков. Забирать без остатка в тягучий поцелуй и сбивать полностью дыхание, что академик умоляюще закусывает губу. Ходить по самой грани и не давать того что нужно — так увлекательно. Вот он самый настоящий садизм.       — Миша…       — Ты хохгошо тхгудишься на благо всего Советского Союза, Дима, так что самое вхгемя тебя вознагхгадить. Так редко удавалось поставить начальство на колени, а уж усадить на свои собственные — тем более. Задницу подтянутую смять ещё одно приятное удовольствие в том большом перечне. Ну и самое главное это не удержаться и все же оставить маленькое пятнышко засоса глубоко под воротом рубашки. Там-то уж никто из особо любопытных не заметит. Шток щёлкает пряжкой чужого ремня как-то громко и носом трётся о мягкую щетину будто котенок. Ухоженное всё такое, что глаза радуются и очень приятно ласкаться или ластиться. Сеченов, что совсем не удивительно, нетяжелый. Высокий, худощавый и легкий, как перышко. И бёдра, пусть и не такие крупные, как у Нечаева, очень приятные на ощупь, будто специально созданные под наглые пальцы немца. А ему только в радость тискать их, доводя до лихорадочных алых пятен на щеках. В помещении становится будто бы жарче на несколько градусов после нескольких нетерпеливых ёрзаний. Заведённый до мушек перед глазами академик держался за чужие плечи, как за спасательный круг. Штокхаузен понимает в этот момент, что с бешеной скоростью подходит к границе своего терпения. А у него уже и кровь, и кипит, и виски потеют. Будто бы в первый раз. и будто бы они совсем не знакомы. Хотя иногда хотелось бы, чтобы так и было. Ощущения острее, потому что не знаешь, чего ожидать от незнакомца. И тот самый миг первых удачных касаний очень будоражил воображение. Дима, а не доминирующий над всеми и вся Сеченов, всхлипывает. Толкается беззастенчиво вверх, еле сдерживаясь от того, чтобы приказать. Здесь он совсем не главный. и даже близко нет. Сейчас можно просить или умолять, вытягивая из себя просьбы через поцелуи. Михаэль руки на талии прячет уже под рубашкой, обводя подушечками пальцев каждый дрожащий мускул на животе.       — Я создал монстра.       — Ну так тебе же нхгавится, meine Liebe. На растяжку приходится потратить приличное количество и так ограниченного времени. Беглый взгляд на часы и можно толкаться в узкое нутро. Легкими тёплыми поцелуями прилетает вознаграждение за терпение. Не сказать, что поза наездника удобная, а уж тем более, когда под тобой не кровать, но Штоку плевать. У него пальцы на ногах сводит от удовольствия, и ему так сладко поднимать бёдра, пока его шеф, скребя ногтями дорогую ткань пиджака, стонет. На самых низких уровнях баритона, скатываясь при особо глубоких толчках в всхлипывающее нечто. Сеченова буквально разматывает и размазывает от ощущений. Голова плывёт от недосыпа, приличного количества эндорфинов и любви. Он кусается сам и прижимается губами сам к опухшим губам своего чуткого зама, когда тот обхватывает пальцами член. От смазки всё неприлично хлюпает, но по большому помещению звук раскатывается не так уж сильно. Слишком маленький источник. Так бы можно было смутиться еще сильнее, но кто сказал, что шанс быть пойманными не возбуждает? Тонкие руки смыкаются в крепкий капкан за изящной шеей. Ладони погружаются в кудри, и Дима понимает, что возвращает себе контроль. Ненадолго. Пока вновь и вновь в него грубовато не вколачиваются, практически не жалея. Михаэль изголодался по чужому телу. По запаху, вкусу и такой близости. Нервная система будто бы вся наэлектризована оказывается. Удовольствие быстрыми вспышками проходит по всему телу, сцепливаясь с позвоночником. Ведь от каждого проникновения искры расползаются вдоль каждого сочленения и мышцы. Остается каких-то жалких десять минут, а они даже близко не подобрались к самому вкусному. Как же немец ненавидел в этот момент все нормы и грани приличия. Но он отвлекается от грызущего нутро недовольства, тепло прикасаясь к чужим губам. Свободной ладонью, легонько и совсем небрежно душит. Боже. Кто же знал, что затуманенные от небольшой асфиксии глаза и бордовые щёки могут так заводить? Штокхаузен падает. Падает в собственные чувства и в то порочное — превосходство. На какое-то мгновение промелькивает мысль о том, что он может запросто продавить кадык — и все, минус одна жизнь. А Сеченов смотрит так доверчиво, так открыто, будто лучше и красивее перед ним никого нет. Мгновение слабости и любви. Его не заботит задравшаяся, безбожно смятая рубашка. Брюки, на которых теперь полным полно складочек. Прическа, что из идеально приглаженной превратилась в спонтанно взбитые темные крылья. Да и уж тем более он не замечает собственные дрожащие руки, что вцепляются в узкие плечи, прежде чем по телу проходит сладкая судорога удовольствия. «Я тебя люблю». Это академик слышит, прежде чем отключиться. Михаэль держит бережно и вздыхает устало, прежде чем кончить внутрь презерватива. Сцеловывая губами капельки пота, он набирает по Мысли такого раздражающего, особенно сейчас, Молотова.       — Здравствуйте, Егор Тимофеевич. К сожалению Дмитрий Сергеевич плохо себя почувствовал и не сможет присутствовать на нашей встрече. Можете отправляться дальше по своим делам. Приношу глубочайшие извинения за доставленные неудобства. Штокхаузен даже не замечает, как исчезает из его речи привычный для окружающих акцент. Может, потому, что все его внимание сосредоточено на сонно моргающем Сеченове, что пытается слезть с его бёдер и одновременно протереть глаза. «Не торопись. Я все отменил. Поспи пока на диване, а я приведу все дела в порядок». Дима, прищурившись по лисьи, стирает с живота белесые капли и целует глубоко. Чуть позже он покажет Мише небольшую полянку с одуванчиками, что он специально просил не скашивать. Специально для него. Для такого любимого одуванчика.