Необратимо

— Помнишь, что ты мне кое-что обещал? — Неа. Не помню. В этом не сталось ничего удивительного — на завоеванное у Грида плохая память. Конечно, как устоять и упомнить то, что за спиной, когда перед глазами — несметные богатства, разверзнутый мир, так и ждущий, пока его завоюют? Правда, Грид драться не особо любит. Он не любит, когда броня пролегает там, где у обычных людей кожа, — Лин Яо зачем-то выучивает это. Против воли выучивает, навязано, наверное, как и весь их случайный симбиоз. Вместо демонстрации своего ужасного могущества Грид любит вкусно поесть и развалиться на диване после тяжелого дня, как самый настоящий человек. У Лин Яо от такого образа жизни могли бы бежать мурашки по коже, если бы ему позволили их почувствовать. В самом потаенном уголке рассудка, куда Гриду не дотянуться, детская установка бьет тревогу: «домой, нужно домой, нужно к семье». Столкновение лицом к лицу сулит разбитые носы, никак не выгоду. Столкновение огненного моря и ветряного вихря — это катастрофа не только для окружающего мира, но и для них самих. Необратимое слияние зноем сушит их души, постепенно они исчезают друг в друге, а мир продолжает цвести. Огненное море остывает, ветер затихает, и они умирают в крепких объятиях, как старые друзья или заклятые враги. Так происходит обычно, так происходит в мире, который не чтит свои же законы. Внутри Грида — или внутри Лин Яо — постоянно клокочут пламенные бури. Природные катаклизмы не так прекрасны и уничтожительны, как любая перепалка, перерастающая в ураган света и кошмарной, разрушительной мощи. Грид идет и говорит, лежит и болтает, он не может ни минуты без того, чтобы не почесать языком, словно очень долго искал кого-нибудь, у кого есть уши. Вбить бы его в чернеющую пустоту, вычленить из себя, выскоблить из своего существа, чтобы гулкие слова перестали эхом гулять по черепушке. Грид надоедлиый и шумный, многое знает и многое видел, потенциальный клиент любого успешного казино и ценнейший из тех, кто с гордостью носит имя «гомункул». Грид странный и непонятный, потому что, оглядываясь, втаптывает это имя в землю и покупает темные очки, чтобы прятать змеиные зрачки. Он топчет ногой могущество и пренебрегает тем шквалом силы, который в нем сверкает бордовым пересветом. Что-то задумал?.. — Ты паразит, Грид. — Чего? — в голосе у него всегда неподдельные эмоция и жар, и запал, и гнев, и страсть. Грид живой и дышит, и это так естественно и так нормально. Грид врастает в кости. Конечно, нормально, если они делят каждый вдох и выдох, если они делят время и все-все-все. — Паразит ты с пустыми обещаниями. — Не говори так, просто напомни мне, малявка, — голос волнующий, собственный и чужой. Тон, в котором кроется смертельная обида, маскируется под вредность. О, переход на личности. С какой стати? У нас остались личности?.. Вопрос застревает в горле или где-то на уровне рассудка. Красные глаза с вытянутыми зрачками щурятся от солнца, едва выглядывающего из-за горизонта. Грид намеренно подставляет лицо под ветер, щурит глаза. Теперь он вечно косматый, потому что не привык управляться с длинными волосами. Еще теперь он чуть больше и массивнее. А еще в нем полно душ и так много энергии, что хочется объять вселенную. Эта энергия не принадлежит кому-то одному, не поддается подсчетам и не может быть разделена на равные или неравные доли. Безбрежное море ресурсов и возможностей — за забытое обещание. Мир не соблюдает правило равноценного обмена. Лин Яо беззвучно усмехается, потому что он приобрел множество, но потерял одно — право голоса. Вместо него говорит столетняя хтонь, вместо него смеется столетняя хтонь, такая шумная и звонкая, будто вчера на свет родилась. Пока он думает, сказать ли Гриду что-нибудь, успевает рассвести, и Централ начинает новый день. Люди бредут-бегут по делам, вывески «закрыто» пропадают с витрин и дверей. Медленно и постепенно. А Грид ждет его, потому что течение времени теперь обтекает их, обходит стороной и вежливо теснится. Они вдвоем попирают уклад жизни, попирают все истины и уклады, держатся друг за друга, как влюбленные за руки, и воркуют ругательствами. Они заглядывают в зеркала случайно, и одно лицо двоится в общих глазах, кружится голова. Лин Яо просит отвернуться, но Грид прибирает его длинные волосы — выходит неловко с непривычки, пряди торчат из собранного хвостика. Но Грид старается, снова и снова, и касания к собственному — или все еще чужому — телу наполняются нежностью и теряют всякое стеснение. Лин Яо думает и молчит, Грид ждет и смотрит, как просыпаются люди. О, пьяницы выползают из ночных пабов. Тянутся, едва плетутся на заплетающихся ногах. Видать, куролесили несколько часов кряду, пока Грид отдыхал в отведенном ему уголке, чтобы обхаживать и обеспечивать сном человеческое тело. Спать — утомительно, так он говорит. Почему-то, засыпая головой, но не разумом, он должен оставаться один, и ждать, пока его вторая половинка проснется. Неудачное сравнение. Люди говорят так про тех, кого трепетно оберегают и, кажется, что-то там еще. Грид быстро поправляет сам себя и продолжает ждать, пока его напарник проснется и снова будет способен слушать бесчисленные планы, из которых плещут амбиции огнем и жаром. Преклонив колени пред Отцом в последний раз и вынашивая прелестные фантазии о том, как старая вонючая кровь окрасит его белые одеяния, Грид все еще ждет, потому что за утро Лин Яо не проронил больше ни слова. Отец тиранит и наседает не первый раз, и Логово давит чернотой, потому что Логово или Отец уж точно знают, что творится у Грида в голове. Странный блудный сын находит дорогу из дома во второй раз, не прощаясь с родными. Легкие наполняются пожаром, ветер в голове разносит его все дальше и дальше. Огонь впивается в мозг крепкой иглой из стали, как сабля под ребром врага. Лин Яо уже кричит, но следит за тем, что говорит в пылу, чтобы не сболтнуть лишнего, потому что огненное море в его собственном теле грозится вот-вот выйти из берегов, и по рукам идет неявная дрожь. Он дрожит или не он — не важно, потому что теперь их необратимое слияние должно оберегать их от внешних напастей. Угроз извне не предусмотрено природой, не предусмотрено миром, который не соблюдает-то и свой закон о равноценном обмене. Такому миру нельзя верить, но Лин Яо играет по чужим правилам и чувствует, как чужие импульсы волочат его собственные ноги, убегая из города под неверным покровом ночи. Грид стремится прочь из города, толкая зевак и пьяниц, заползающих в кабаки. Без криков и слез, вполне уверенно ступая куда глядят услужливо и заботливо за него чужие глаза. *** Полымя замолкает на долю секунд и взрывается с оглушительным грохотом. Лин Яо хватается за то, что необратимо стало его собственностью. Он хватается за часть своей души, которую природа или мир пытаются отобрать. Огненные всполохи клокочут заместо украденных сил. Лин Яо бросает неосторожный взгляд на Грида и в мгновение понимает, что это фатальная его ошибка, потому что душу пронзает страх, а руки теперь трясутся и тянут не так крепко, как нужно. — Малявка, пусти, — в тоне их общего голоса сквозит не обида и не вредность, в нем не остается фальши. Потому что для притворства нет больше времени. По крупице утекают секунды, мгновения, проносятся со свистом в ушах, пока пальцы вжимаются в плотное вязкое могущество. И теперь, когда никакого напускного чувства не остается, Лин Яо слышит, как Грид боится. Раньше он и не задумывался, умеет ли Грид бояться. Его оберегали броня и несколько жизней про запас, но, как оказывается, это так очевидно, ведь Грид — живой и дышит, и боится за свою неотъемлемую часть до последнего вздоха. Огонь не сияет вечно, в одну секунду он должен вскинуть руки к небу и растаять. Лин Яо упорно сжимает пальцы, и ему плевать, что мир вокруг распадается на части, раз две природные катастрофы необратимо срослись и больше не могут друг без друга. Окружающие и окружающее сливаются в одно неприятное нечто, в один враждебный ужас, пока Грид весь умещается в ладонях Лин Яо и боится, что любая из вереницы драгоценных секунд может стать последней. Он не отпустит. Но щеку обжигает. Не больно — лишь противно. Потому что ложь от той части себя, за которую переживаешь больше всего — это как кровь на вкус, и Лин Яо понимает это, протягивая пустые пальцы к жарким живым глазам, ускользающим от него навсегда. *** Необратимое случается в мире, который не чтит свои же законы. Единое, целое, неразделимое, крепко сросшееся — расколото на части и уничтожено. Мир жесток, и та жестокость поставлена в приоритет законов. Лин Яо потерянно пялится в безоблачное небо Аместриса, где теперь все будет хорошо и справедливо. Нужно возвратиться домой и принести благие вести, но ноги не идут, руки не держат ничего тяжелее флакона с философским камнем. Лин Яо по-прежнему молчит, сжав губы. Теперь некому сказать и некого послушать, а все вокруг гудят едва слышимыми голосами. Ветер затихает, унося в далеки страны слова об обещании всегда быть вместе. Искры походного костра пляшут и танцуют на порыве того ветра, но Лин Яо смотрит в самое пекло, в самое сердце огня, не находя там отклика и ответа. Слова теперь лишние. И чувства лучше умертвить, потому что для одного Лин Яо их слишком много.