Наедине со штормом

У Иво на кухне, ожидаемо, пахнет кофе. В помещении светло: слабо льющееся пасмурное утро, рассеиваясь сквозь полупрозрачные занавески, отражается от кремово-мраморной кухонной гарнитуры, создавая контраст с остальными комнатами, выполненными скорее в темно-деревянных тонах. Лу потягивается, чувствуя, как влажные волосы щекочут лицо, и неторопливо проходит к навороченной кофе-машине, с которой уже имела дело при первом посещении апартаментов Мартена. Устанавливает программу, достает чистую красивую чашку дымчато-серого цвета и, нажимая «пуск», наслаждается негромким гудением и обостряющимся ароматом зерен, что наполняет ее нервную систему уютным спокойствием. Лу связывается с друзьями, что разрывают телефон сообщениями и звонками; новости пчелиным ульем жужжат об очередном покушении на Приора — на обложках, ожидаемо, красуется она сама с окровавленным лицом на руках у Иво. Читать всю эту муть девушка, разумеется, не собирается; она перезванивает Йонасу, терпеливо выслушивает все, что он думает о ней, ее работе и отсутствии у подруги мозгов вместе с чувством самосохранения. Ей требуется все сгенерированное обстановкой спокойствие, чтобы убедить Бэра в своей полной сохранности, а также в том, что ему определенно-точно-стопроцентно не нужно наведываться в офис с альтруистическим порывом вылечить ее нормально («Йонас, твою мать, мне не пять лет, я работаю не упаковкой из-под чипсов в мусорном баке, здесь есть квалифицированные хиллеры, и если я услышу еще хоть слово о Церкви, которое снова могут предъявить тебе в качестве обвинения, помощь медика понадобится уже тебе»). Лу понимает, что он переживает, как и вся их сплоченная компания, что девушка без капли сомнения может назвать своей семьей, однако вместе с тем она осознает, что служба в Корпусе, а после и непосредственно у Мартена, не сделала ее жизнь намного опаснее, чем до нее. Она не врала Иво, когда говорила, что потерять голову — буквально — или словить пулю в Термитнике — проще простого, как набить тату или выпить банку пива. Здесь же у нее есть гарантии, что в случае чего ей будет оказана помощь, а ее тело не будет валяться в каком-то заблеванном переулке, пока бомжи и наркоманы шныряются по ее карманам; здесь она получает деньги достаточные, чтобы за них рисковать своей далеко не самой дорогостоящей по меркам политической верхушки жизнью. Здесь у нее есть Иво. Лу улыбается, делает глоток согревающего кофе, позволяя мыслям плавно вернуться туда, куда они неотвратимо стремятся — к нему. После разговора с мужчиной ей словно дышится легче; его голос, уверенность, нескрываемая взаимность потоком теплого воздуха, мазками пера по натянутым чувствам стирают, сдувают все, что болит, штопает все, что хронически кровоточит. Девушка не знает, чем закончится все это — нестабильное, зародившееся так же внезапно, как снесшее все ее барьеры, однако прямо признает одно: она не хочет, чтобы это прекращалось. На обеденном столе призывно лежат упаковки лекарств — подойдя ближе, Лу видит знакомые названия. Улыбается, запивает орехово-горьковатым кофе безвкусную капсулу, что должна подлатать ее истощенный телекинезом и ранением организм. Думает лукаво: «Оставил всего понемногу в каждой комнате. Сразу планировал предложить остаться? Надеялся… или знал, что соглашусь?» Лу, на самом-то деле, открытая книга — для тех, кому позволено ее читать. Таких людей в ее жизни мало, чертовски мало, и она пропустила тот мимолетный момент, когда в их число неожиданно правильно вписал себя Приор Инквизиции — даже не карандашом, а сразу кровью, на обложку — так, что не выстирать, не отодрать. А Рид и не собирается; культивирует в себе эти чувства, мысли, желания, готовясь в один момент взорваться и взорвать все вокруг себя. Она не голодна, однако тело ломит, молит отсыпать ему хоть горстку энергии более ощутимой, чем от черного бодрящего; и она уступает, несмело подходит, слегка прихрамывая, к двухстворчатому холодильнику, на чьей хромированной блестящей поверхности нет и пятнышка. Потянув на себя, принимается с проснувшимся энтузиазмом изучать содержимое, с каждой минутой поражаясь, насколько рацион Иво, оказывается, человеческий; наверное, она ожидала чего-то сверх: дорогого, вычурного, такого, что язык захочет не вкусить, а сломаться при произношении названия, однако, перебирая свежие овощи и фрукты, хоть и наверняка высококачественное, но простое запеченное мясо и вареные крупы, Лу понимает, как ошибалась. «Наверное, даже его питание контролируется каким-нибудь комитетом по Приоровскому здоровью, — мысленно фыркает она, невольно вспоминая, как он, казалось, без особых усилий скакал с ней на руках по лестнице; несмотря на внешнюю худобу, физическая форма Иво не оставляет сомнений в своем превосходном состоянии. — Заценить бы без этой туники…» Развлекая себя мыслями, далекими от приличных, Лу греет себе курицу и ароматные приготовленные кабачки и, наскоро поев и убрав за собой посуду, принимается за поиски места, упомянутого Мартеном и вызвавшего ее неподдельный интерес. Услышав из его уст слово «библиотека», девушка невольно представила нечто вроде высокого шкафа с нечасто встречаемыми настоящими бумажными изданиями, однако на деле это оказывается широкая полукруглая комната с искусственным, но натурально трескучим камином, большим светло-коричневым креслом и столькими книгами, что у Лу перехватывает дыхание. Она делает ломаный шаг, еще один, ощущая, как все внутри сотрясает трепет искреннего восхищения, и с упоением погружается в этот открывшийся для нее мир, невесомо касаясь гладких или чуть растрепанных временем корешков, читая где-то потёртые названия на разных языках — знакомых и не слишком, — вдыхая аромат пыли и бумаги. Ее накрывает спокойствие и непривычная, инородная эйфория, далекая от той, что дает алкоголь или оргазм, и этот новый подвид удовольствия определенно приходится ей по вкусу. Выбрав несколько разношерстных книг — от философии религии до классической любовной драмы — Лу устраивается в кресле, подгибая под себя здоровую ногу, и позволяет разуму отключиться, погрузиться в происходящее на шершавых и слегка пожелтевших страницах. Искусственный камин убаюкивающе трещит такими же искусственными поленьями.

***

Иво устало прикрывает глаза, позволяя пальцам с силой надавить на сомкнутые веки, а негромкому вздоху — сорваться с губ. Он утомлен: стопкой бумаг, нескончаемо разрастающейся на его столе, заголовками статей, что, пусть и под тщательной сортировкой Даниэль, требуют его внимания на элементы клеветы или противоцерковных высказываний, материалами дела по вчерашнему покушению и сотнями приторных писем от советников, чиновников и всех тех, кто хочет подлизаться неискренними пожеланиями благополучия. Стоит ли его жизнь на кону или же день остается серым элементом рутины — не имеет значения, работа не стремится уменьшить обороты, а лишь растет, давит на затылок и окаменевшие плечи. Хочется бросить всю эту лощеную бумагу в топку, позволить разуму и телу взять таймаут, запросить индульгенцию у собственного чувства долга, но мужчина лишь замирает на несколько мгновений, взывая к внутренним ресурсам, что словно бы начинаются истощаться. А ведь казались неисчерпаемыми залежами сил. — Месье Мартен, готовы отчеты и видеозаписи с допроса вчерашних нападавших. — В кабинет без стука впархивает собранная Даниэль, держащая в руках поднос с ароматными дымящимися чашками. Поставив одну на стол Приора, а другую передав в руки благодарно улыбнувшемуся Кею, читавшему на диване, Вейсс цепко глядит в лицо начальника, ожидая указаний. Иво кивает, силой погружая себя в состояние обособленной сосредоточенности. Произносит отстраненно: — Выведи записи мне на экран и предоставь доступ месье Стоуну.   Девушка кивает, исчезая за дверью. Приор успевает сделать один глоток приятно горчащего кофе, как на рабочем столе его компьютера вспыхивает поставленное на паузу изображение с камеры в допросной. Краем глаза он видит, как эмпатик берет в руки свой планшет и, подняв на Иво взгляд, вежливо интересуется: — Не возражайте, если я изучу их сейчас? — Как угодно, — отвечает Мартен, открывая в отдельном окне дополнительно присланные Даниэль отчеты, из которых следует, что при перестрелке у дома советника Монье из пятнадцати стрелявших выжило только двое; оба были ранены, однако в целях  получения информации обоим мужчинам была оказана минимальная медицинская помощь. Бегло пробежав взглядом по личностям преступников и не найдя ничего примечательного, мужчина включает видео, погружаясь в освещенное ярким белым светом помещение, где Марк Жонсьер с присущим ему нездоровым, несколько садистским рвением вытягивает сведения из первого нападавшего. Его зовут Томас Фрузен – коренастый, с вытянутым зеленовато-бледным лицо и грязными русыми волосами, он затравленно глядит на Инквизитора, и по его подбородку течет алая дорожка; нравственный вопрос об уместности пыток и избиений при проведении допроса меркнет, когда на кону стоит жизнь Приора. Он сплевывает вязкий ком красной слюны под ноги Жонсьера, отчего получает еще один удар в лицо — слышится хруст, комнату оглашает задушенный вой, и из покрытого угрями сломанного носа на грязную рубашку капает кровь. Он начинает говорить — сдавленно, булькающе, напоминая придавленную ботинком жабу, и из плохо связанной речи Иво выуживает ключевое: нападение было организовано неким месье Женнесом, что сам участия в перестрелке не принимал. Он должен был обеспечить отход и поддержку, однако связь с ним была прервана как только большинство бойцов полегло под пулями охраны. Очевидно, что покушение было спланировано — если это можно так назвать — крайне скудно, и слепо верующие в своего нанимателя стрелки, будь у них хоть грамм мозгов и критического мышления, могли бы понять заранее, что обречены. Глупая попытка сыграть на элементе неожиданности, начале пальбы как только нога Приора показалась из служебного автомобиля, привела лишь к смертям — и вовсе не тем, что рассчитывали нападавшие. Томас плачет, уверяет, что ничего не знает о личности этого Женнеса, и Иво равнодушно вырубает запись, переключаясь на следующего — мужчину с отсутствующим передним зубом, что он гордо демонстрирует, улыбаясь расквашенной десневой улыбкой. Его взгляд фанатично замылен, скованные наручниками руки, покрытые табачными пятнами, отчаянно трясутся. Он хохочет, когда Инквизитор бьет его в живот, и смех обрывисто переходит в надрывный кашель. — Ничего-ничего… — бормочет мужчина, облизывая разбитые губы, игнорируя вопросы распаляющегося Жонсьера. — Сукин сын не сдох сегодня, но завтра кто-то точно всадит пулю в его скользкое рыло… Ничего… Я умру, зная, что хотя бы разворошил это гнездо. Слышишь, церковная крыса? Я попал в его чернявую подстилку — туда ей и дорога, шлюхе приорской… Запись прерывается. Иво нажимает кнопку на столе, связываясь с помощницей, и голос его звучит так холодно, что Кей невольно поднимает голову, отрываясь от просмотра допроса: — Даниэль, сообщи, что казнь пройдёт завтра на рассвете. Для обычной демонстрации достаточно будет одного, — каждое слово инеем оседает на стенах кабинета, пропитывает властным контролем дискомфортно дернувшего плечами эмпатика. — Повешение, Томас Фрузен. Для второго слишком милосердно — пусть готовят эшафот. Сожжение. — Поняла, — чуть удивленно отзывается Даниэль. — Через минуту принесу приказ на подпись. Злость в мужчине бурлит, переливается оттенками красного и черного, бьет в голову неразбавленным горьким алкоголем; ни одна мышца не сокращается на его равнодушном лице, но внутри он горит — как будет гореть ублюдок, что посмел говорить так про Лу, что посмел стрелять в нее. Иво не видит взгляда Кея — долгого, внимательного. Не думает он и том, что эмпатику вовсе не нужно касаться начальника, чтобы ощутить, подтвердить для себя то, о чем тот давно догадывается. Приор не жесток лишь до тех пор, пока под прицел не попадает то, что ему дорого. Кто ему дорог. Стоун понимающе усмехается.

***

Ночь пробирается в здание Инквизиции смело, не таясь, как давний и желанный гость; медленно гаснут лампы в большинстве помещений, слаженно, как исправный механизм, меняют друг друга посты охраны, а добрая часть сотрудников рассеивается дымкой в темноте прохладных улиц, чтобы утром вновь осесть каплями росы на бетонно-стеклянной траве офисов. Иво откладывает оставшиеся доклады, выключает экран компьютера, ощущая сыпучую резь в глазах, и отправляет Кея домой, желая телохранителю доброго пути. Эмпатик исчезает за дверью, а вместе с ним кабинет покидает и весь внешний мир, оставляя внутри лишь привычную рабочую стерильность, замаскированную тусклым приглушенным светом. Мужчина привычным движением тянет плотную нить шнурка, и густые волосы рассыпаются по плечам, даря чувство освобождения; с губ срывается довольный выдох. Мартен поднимается с кресла, бегло, но аккуратно складывает бумаги и немного хаотично разложенную канцелярию, выключая освещение и погружая пространство во тьму; щелкает, отъезжая, панель в стене, автоматически вспыхивают лампы, освещающие скругленную лестницу. Делая шаг на первую ступеньку, он оставляет за спиной все: усталость, злость, долг. Ночи — его время, когда сон уступает место увлечениям, а Приор Инквизиции дает дорогу Иво Мартену — обычному мужчине, которого, впервые за долгое время, кто-то ждет. И улыбка тенью ложится в уголках рта, являя внутренне ожидание, нетерпение. Предвкушение. В его апартаментах темно, однако из приоткрытой двери в библиотеку растекается по полу и стенам мягкий теплый свет. Наскоро заглянув в спальню и переодевшись в домашнюю тунику и штаны, Иво бесшумно проходит в освещенную камином комнату и останавливается в проходе; уголки губ поднимаются сильнее, и он дает себе несколько роскошных минут молчания, чтобы впитать увиденное в подкорку, запечатлеть в сознании. Любоваться. Ресницы Лу, рисующие тени на бледных щеках, слегка трепещут, ее грудная клетка равномерно, но поверхностно вздымается, выдавая скорее дремоту, чем глубокий сон; в тонких пальцах зажат томик «Екатерины Медичи»*, где на обложке она, облаченная в черное, гордо ступает со свитой среди полуобнаженных мертвецов, чья кровь окропляет песчаную мостовую. Мужчина подходит к креслу, закрывая спиной свет от камина, и на умиротворенное лицо девушки падает тьма — она очерчивает плавные изгибы приоткрытых губ, сливается с чернотой волнистых волос. Иво мягко подцепляет вьющуюся прядь, растирает ее между подушечками пальцев. От Лу пахнет его шампунем, и осознание этого пьянит, сладостью оседает на языке. — Ничего не имею против нежностей, но хотелось бы в них участвовать, — сонно бормочет Рид, открывая глаза. Смотрит на него с легким прищуром, и широкие глянцевые зрачки почти скрывают серую холодную радужку. Иво негромко смеется. — Кажется, меня раскрыли, — говорит он, протягивая девушке ладонь. Она с готовностью принимает ее, под молчаливый кивок Иво оставляет книгу на подлокотнике, бегло глянув номер последней прочитанной страницы. Мартен помогает Лу подняться, и она оказывается желанно близко — смотрит в глаза, прямо, дерзко, с вызовом, и ни малейшего остатка сна не остается на ее лице. Она красива — дикой, особенной красотой, столь не похожей на привлекательность моделей с рекламных голограмм или утонченность знаменитых молодых актрис и аристократок; словно нарисованная чуть ломанными линиями, высеченная из мрамора Рид кажется Иво искусством, шедевром генетики. Взгляд невольно падает на эти ее губы — светлые, чуть пересохшие, манящие. Хочется коснуться их, ощутить вкус, неровность тонкого шрама языком; мужчина почти не сдерживается, однако в последнее мгновение заставляет себя не поддаваться этому дымчатому взору, призывной полуулыбке. Еще не время. — Ты голодна? — спрашивает между делом, едва поглаживая костяшки женских пальцев, все еще сжатых в его ладони. Он ловит ее взгляд на собственном рту; Лу и не скрывается, усмехается смело, вызывающе. Отвечает: — Чертовски. И тон не оставляет сомнений в том, какой голод она имеет в виду. Эта игра будоражит, электризует натянутые канаты нервной системы, что грозят разорваться в любое мгновение, однако мужчина не ведется на провокацию — эта девушка слишком желанна, чтобы он мог позволить им обоим вспыхнуть мгновенно, как спички, и так же быстро потухнуть. Иво подождет, еще немного накопит собственную жажду, что беснуется в нем, жадно клацает клыками и исходится слюной. Они оба словно сжатая запертая энергия, одна реакция — и все снесет ударной волной. Лу импульсивна, нетерпелива, и Иво соврал бы, сказав, что ему не льстит ее неприкрытый интерес, ее нескрываемые желания, однако он благодарен ей за принятие его правил; Рид покорно следует за ним к кухонному блоку. — Я бы предложил тебе выпить, — произносит Приор, когда они оказываются на кухне, — однако, насколько я помню, алкоголь не рекомендуется при приеме прописанных тебе препаратов. Краем глаза Мартен видит, как Лу недовольно закатывает глаза за его спиной, и чувствует несвойственное себе веселье; он машет рукой на обеденный стол, на котором в стакане с водой очаровательно стоит роза, и, пока Лу усаживается, принимается доставать упаковки еды и напитков из холодильника. Он ощущает ее заинтересованный взгляд фантомным жжением под лопатками; все вокруг пропитано тягучим ожиданием, словно они покорно играют свои роли, заранее зная финал — как накал, прелюдия к желанной катастрофе. Ухаживать за кем-то подобным образом… странно, но, безусловно, приятно. Присутствие Лу будто оживляет пространство, опаляет теплом рутинную серую пелену. С ней рядом в этих апартаментах, в этом бытие не хочется существовать, хочется жить. — Иво, — зовет девушка, — есть новости по делу с покушением? Задав вопрос, она тут же извиняюще добавляет: — Я пойму, если ты не хочешь говорить о работе. — Все в порядке, — мягко отвечает Мартен, отточенными движениями шинкуя свежие овощи. — Твое любопытство более чем оправдано. Двое выжили, их допросили. Ничего стоящего, кроме имени нанимателя, и то, вероятно, фальшивого. Завтра на рассвете казнь. — Тебе нужно присутствовать? — спрашивает Лу, и в ее голосе едва заметно проскальзывает досада. Иво улыбается. — Как и всегда. Тебе сопровождать меня необходимости нет — технически, ты на больничном, а нахождение на подобного рода… мероприятии едва ли позитивно сказывается на здоровье. — Особенно на ментальном, — фыркает Лу. — Ты привык к этому? — Едва ли, но у меня не слишком широкий выбор. — Приор наскоро собирает овощной салат, отправляет разогреваться в печь стейки с печеным бататом. — Смерти преследуют отовсюду, Лу. Показательные казни не приносят мне никакого удовольствия, и, честно говоря, я не уверен, что они дают необходимый эффект устрашения, потому как любые, даже самые страшные события становятся обыденностью, когда происходят часто. Обыденность, несомненно, пугает, но настолько ли, чтобы прекратить совершать преступления? Скорее наоборот — это один из поводов к ним прибегнуть. — Тогда зачем они продолжаются? Почему не убивать их без толпы зевак? Иво тяжело вздыхает, произнося с легким сожалением: — Потому что я один из немногих, кто сомневается в эффективности казней, иного мнения куда больше. Он с удивлением ощущает легкие прикосновения к спине, медленно поднимающиеся от поясницы к плечам, после вновь стекающие вниз; Лу обнимает его сзади, и он чувствует мягкость ее груди сквозь ткань майки и собственной домашней туники. Она сцепляет пальцы в замок на его животе, чарующе отодвигает длинные волосы мужчины своей щекой, прижимаясь ею к чужой лопатке. Иво поворачивает голову, встречается взглядом с ее понимающими серыми глазами. Отложив нож, благодарно сжимает ладонями тонкие запястья, оглаживает татуировку и острые костяшки. Аккуратно расцепляет замок ее рук, поворачиваясь к Рид, — смотрит на ее спокойное лицо, тонкую шею, почти скрытую черными небрежными волнами, проказливо выглядывающие линии ключиц. Девушка говорит, и тон ее серьезен: — Я ничем не могу тебе помочь, но, Иво, как бы хреново ни было, я хочу, чтобы ты знал: я всегда на твоей стороне. Несмотря ни на что. И он слышит в этих словах нечто большее, чем просто клятва подчиненной перед начальником, Посвященной перед Приором — это доверие, преданность поглощающая, ценность которой не измерить в валюте. Мужчина принимает ее, как высший дар, и кажется, что никогда прежде он не был так горд тому, что заслужил чье-то признание. Да простишь ты раба своего, о, Единый, но будь моя воля, я возложил бы свои молитвы к ее ногам. — Ты делаешь куда больше, чем можешь представить, — шепчет Мартен, ласково касаясь скулы девушки, обводя подушечкой пальца линию ее челюсти и невесомо заправляя прядь ее волос за ухо. — Спасибо, Лу Рид. На выдохе, в ее приоткрытый жаждущий рот. Он видит дрожь чужого тела, ощущает рваный вдох, коснувшийся его кожи, и трещит изнутри, лопается его выдержка, горит греховным пламенем терпение. К чертям все. Он целует ее — мокро, горячо, гораздо лучше, чем в его ослепленных желанием мыслях — пьет чужой стон, одной рукой зарываясь в копну ее восхитительных волнистых волос, а другой обхватывая талию, прижимая к себе так крепко, как только возможно. Язык к языку, ее вкус, запах заполняют рецепторы, горячая кожа манит, обжигает пальцы. Лу прикусывает его нижнюю губу, впивается ногтями в бока, льнет, трется, словно кошка, и возбуждение накатывает волной, смывает мысли, обнажая накаленные эмоции, ощущения. Все чувствуется острее, адреналин долбит сердце, ладони бесконтрольно стекают на ее гибкое тело, проникают под ткань майки, оглаживают гладкую кожу живота. А губы терзают губы, оттягивая, слегка смыкаются зубы, и мало, отчаянно мало. Хочется сжимать, касаться голой кожи, чтобы ближе, сильнее, глубже… — Иво… — стонет Лу низко, оторвавшись на мгновение, и в ее глазах — огонь инквизиторских костров, на щеках горячий румянец, влажные губы манят — Иво не дает ей продолжить, притягивает вновь к своему лицу, утягивая в очередной поцелуй, не в силах остановиться и остановить изголодавшееся тело. Желал ли он кого-то хоть на йоту так, как жаждал ее — обладать этим сексуальным телом, беречь эту изумительную душу, лелеять, как дитя, это сильное сердце? Нет, ни одна женщина не вызывала в Приоре столько эмоций, сносящих рассудок желаний, что в пепел рассыпают любые «за» и «против», и в нем, павшем, остаются лишь годами прячущиеся инстинкты, почуявшие свою жертву. Или же жертва здесь он? Пищит, оглушая, закончившая программу печь. На кухне растекается аромат мяса. Иво медленно и неохотно отрывается от Лу, не убирая, однако, пальцев от ее нежной бледной кожи. Прислоняется лбом к ее лбу, ловит смазанным коротким поцелуем чужую улыбку. — Нужно вытащить, пока все не сгорело, — негромко говорит он, поглаживая ямочки на пояснице девушки. Рид усмехается, говорит призывно, дразня ошеломляюще эротично: — Нужно вставить, иначе сгорю я. Приор хмыкает, и смешок касается его губ: — Ты так умопомрачительно порочна. — Кто бы говорил, — парирует Лу, и Иво чувствует ее ладонь на своем животе, до одури медленно опускающуюся ниже. — Возбуждает моя беспрекословная преданность тебе? Мартен оставляет вопрос без ответа, тянет ее к печи, наощупь вырубая жар, и поднимает стройное тело на руки, признавая поражение в собственной игре. Он должен ей ужин и кино. А если понадобится – и целый гребаный мир.