⋈
«Господин Тигнари, к сожалению, вынужден писать кратко, смиренно прошу прощения. Это последнее официальное письмо, которое я могу отправить вам. Если вы помните что мы обсуждали ранее, то понимаете, какие события примерно сейчас происходят.
Я не могу утверждать с уверенностью, смогу ли в дальнейшем связаться с вами, потому на будущее желаю доброго здравия вам и Коллеи. Берегите себя и лес Авидья.
Обещаю, что когда все уляжется, я обязательно посещу Гандхарву с полуофициальным визитом.
Неподписанное письмо.
P.S. Действительно предупреждаю быть вам настороже. Если Коллеи станет хуже, то сообщите мне это в первостепенном порядке любым возможным способом, мне передадут ваше письмо. Будьте бдительны при написании и последующей отправке сообщения — его могут перехватить.»
Замешательство — не совсем точное слово, но достаточное близкое по определению к тому, что чувствовал Тигнари, сжимающий — скорее сминающий — письмо в своей руке, вчитываясь в него вновь, останавливаясь на конце предложения, мрачнея. Тропический лес сегодня был особенно безмолвен, да так, что чуткие уши не улавливали порхания бабочки или стрекотание цикады, лишь собственная пульсация была тем, что заглушало гулкие, лишенных определенного порядка, мысли. К письму, как всегда, впрочем, был прикреплен душистый пустынный цветок: всегда желтый, всегда невредимый и аккуратно срезанный. Раньше, когда Тигнари и его отец поддерживали переписку, именно он дарил своему чаду этот милый презент из пустыни — после, их переписка стала редкой, краткой и лаконичной по понятным причинам, без мило-семейных слов, рассказах о мелочах (особенно отец Тигнари любил писать про поведенческие механизмы скарабеев в стрессовых ситуациях: они мило зарывались в песок, а валука шуна даже зарисовывал их в уголках писем) и маленьких безделушек друг другу, и в один момент, когда последний презент-цветок превратился в гербарий (Тигнари не намеревался выбрасывать столь милые бутоны, оберегая трогательное очарование меж страниц старых книг), и более ничего не украшало правую сторону его одеяния. В свое время это подметил генерал махаматра, оставшийся на вопрос о сотрудничестве для создания последнего руководства для матр, и с примерно той самой встречи, сколько помнил ученый, каждое письмо или небольшой презент от него содержал в себе тот же самый всегда желтый душистый пустынный цветок, всегда невредимый и аккуратно срезанный. Сайно лишь единожды прокомментировал: «Он [бутон] хорошо подчеркивает ваше стремление стать похожим на тропический лес, несмотря на то, что цветок из пустыни — считайте, вы олицетворяете их [леса и пустыни] союз в себе, вам это подходит». — Наставник, — легкое, почти пугливое, но такое безумно редкое, касание плеча было первым, что почувствовал Тигнари — и только после он смог распознать слабо-робкий шепот ученицы, с мягкой, любящей нежностью хранившей покой спящего леса, проговаривая слова вполслуха, подобно боялась потревожить фауну за окном, — все в порядке? Это ведь письмо генерала махаматры. — Да. Я думаю, что все в порядке, сложно концентрироваться на его замысловатом почерке после загруженного дня, вот и все, — пролепетал Тигнари, издав самый напряженный смешок из всех тех, что ранее удостаивались слышать Коллеи — являлся лжецом для ее же блага, и она была осведомлена об этом лучше, чем он сам. И, может, в более непринужденной обстановке девушка бы мысленно поблагодарила наставника за излишнюю заботу об ограничении ее, такого невинного, детского любопытства, но не сейчас, когда Тигнари смотрел на нее с неестественной бережностью. Она также переживала, хоть и не говорила этого вслух, а лишь комкала подол платья в руках, опуская глаза, когда видела наставника подавленным — чувствовала себя беспомощной, не способной ему помочь. — Если будете писать ответ, передайте генералу махаматре от меня теплый привет, — приподняв уголки губ, произнесла Коллеи, прикрывая глаза, представляя, как напряженные плечи наставника расслабились от услышанного, — и чтобы он заботился о себе. Спасибо большое, учитель! Тигнари смотрел вслед уходящей девушке со сложным взглядом и тяжестью на сердце — он боялся, что задел ее недосказанностью, но и она далеко не глупа: знала, что лесной страж, оставшись наедине, с громким, почти нервным, хлопком закроет полку стола, достав бумагу для письма, под тихое шипение испачкает запястье в чернилах, не в силах взять перо в руку аккуратно с первого раза, склонившись над рабочей поверхностью, не зная, с чего начать — хотелось написать и все, и абсолютно ничего. Письмо перехватят, но генерал махаматра — самая упрямая личность в Сумеру, и оставить его без указаний и советов будет для него, человека, не знающего, что такое затормозить в пылу, в возбуждении, — не самое лучшее решение со стороны самого, если не единственного, близкого друга, которому тот доверял. Не то, чтобы Сайно хотя бы иногда к ним прислушивался: такие письма скорее походили на эгоистичное желание хотя бы немного успокоить дрожащую струну сердца, чем на действительный инструктаж — и оба это знали, будучи отвратительно упрямыми трудоголиками с долгом на первом месте, а все остальное — исключительно второстепенное, последующее, не нуждающееся в том же внимании, в чем и соблюдение их принципов. Но Тигнари все равно продолжал выводить уже заученное сочетание слов генералом махаматрой, потому что не мог написать иначе: действительно беспокоился о благополучии, и может быть, хотя бы с небольшим шансом на событие, прочитав это словосочетание, известное и вырезанное где-то в подкорке черепа, тот остудит пыл, передумав о чем-то, что требует жертв; Сайно не был чрезмерно «безбашенным», подходил к принятию сложных решений с ясным умом, однако, никто не мог знать наверняка и отрицать вероятность происхождения того, что он вновь будет исключительно жертвовать собой ради результата, который можно достичь иным путем, может чуть более сложным, но без рисков. И все казалось таким неправильным, неестественным, отчужденным: и подрагивающий от дыхания огонь зажженной свечи был непривычно холоден, хотя ранее грел щеки, и скрип пера, легкое и почти беззвучное, когда Тигнари привык к характерному ощутимому звуку соприкосновения металлического острия о бумагу с неприятным шуршанием, и даже собственное дыхание было странным, словно он совсем забыл, как это делать, останавливаясь на короткие моменты, чтобы вдохнуть прохладный влажный воздух полной грудью. «Странное ощущение», — скинув на ужасную, тянущую возгоревшиеся страстно-беспокойные чувства вниз, усталость, промычал ученый, стараясь найти среди собственного не-беспорядка, но наваленных вещей на столе, а не на месте, какой-нибудь невзрачный конверт, который обычно использовался для отправок сообщений в Мондштадт: чтобы никто не задавался лишними вопросами о том, что требуется с достаточной частотой лесному стражу от скаута из Ордо Фавониус.«Уважаемый Сайно.
Я получил ваше письмо и с искренним беспокойством отправляю ответ, хоть вы и упоминали, что мне не следует это делать. Осознаю все риски и заранее прошу прощения за причиненные неудобства.
Прекрасно понимаю вашу ситуацию, однако прошу вас связаться со мной в случае необходимости любым возможным путем. Я осведомлен о вашей упрямости и самоотверженности и, безусловно, как понимаю, вы будете заниматься частными расследованиями в ближайшем будущем, потому лишний раз напоминаю вам заботиться о себе. Предполагаю, что вы в долгосрочном порядке будете находиться в пустыне? Не мне напоминать вам о безопасности в этом районе, надеюсь, вы захватили с собой последнее издание руководства матр? Не хочу даже думать о том, что вы его не взяли, отдав предпочтение вашей книге с шутками.
Но сейчас я не хочу вас безосновательно отчитывать за то, что вы даже возможно не совершили (но не отрицаю что не поступлю так если при нашей встрече я узнаю, что вы пренебрегли энциклопедией в пользу… могу не комментировать? Держите это, пожалуй, в уме). Я выслушал ваши советы и буду предельно осторожен, осознаю, что в случае преследования целью для шантажа являюсь я, но не переживайте, смогу постоять за себя.
С терпеливостью буду ждать от вас любых вестей и вновь напоминаю беречь себя, я не сомневаюсь в вашей выживаемости и выносливости, но никто не знает, что может произойти, особенно с растущими слухами о воскрешении Алого Короля, когда вы находитесь в эпицентре событий.
Также Коллеи просила передать вам теплый привет и быть осторожнее: если уж не прислушаетесь ко мне, то будьте добры не огорчать вашу подопечную.
Тигнари.
P.S. Если вы захотите организовать встречу, то не стоит откладывать это в пользу моих планов: я смело их сдвину, отдав предпочтение тому, чтобы повидаться с вами в любом удобном для вас месте, даже в деревне Аару. Также я не сообщил новости Коллеи, посчитав, что она не готова к освоению такой информации, потому все, что я писал выше — лично от себя с опущением ее комментария, ведь она присутствовала на распечатывание письма, отправленного от неизвестного имени. Пусть удача преследует тебя, Сайно.»
А вечером, в пустыне, всегда холодало, и может мантия согреет подрагивающие от мороза плечи, но она не справится с тем, чтобы растопить заледеневшее сердце — однако письмо, которое крепко держали в руке, словно боясь потерять, вызывало на вечно, казалось всегда, безэмоционально-грозном лице Сайно еле заметную улыбку; скорее даже, легкое приподнимание уголков губ, но со все еще теплыми чувствами от ощущения отдаленной активной заботы, вычитанной между заметно наспех выведенных строк. И он бы хранил каждое такое письмо прямо рядом с сердцем, как напоминание о том, что ощущаемая вечностью кара одиночеством уже как прилично сколько времени назад закончена, если бы это было возможным — так что пока сообщение с конвертом было с особенной бережностью вложено меж страниц последнего издания матр для сохранения целостного вида — на память. И Сайно любил хранить чужие письма, изредка, буквально когда выдавалась минутка, их перечитывать, напоминая себе лишний раз о том, что следует быть осторожнее — кто-то искренне переживает за него, не будучи рядом. И, может быть, спешно выведенные буквы на бумаге не обернут все вспять, но, по крайней мере, сам факт, хранимый между страниц энциклопедии, что ныне крепко прижималась к груди, успокаивал разум, вынуждая поднять глаза на звездное небо. На которое, быть может, он тоже сейчас смотрел? На эту же самую звезду, чей свет почти потух в сравнении с другими, и так и тянется рука ее коснуться, согреть, защитить — он тоже тянет, рассуждая абсолютно также? «О чем же ты думаешь, поведай», — сумбурная мысль не дает покоя. Может это не более, чем фантазии на тему, а может и отголосок пожирающего одиночества. Сегодня ночь была особенно холодной, или Сайно замерзал насквозь по иной причине. И он догадывался, почему его почти била дрожь последние, кажущиеся бесконечными, дни. — Подставлять спину тому, что может тебя поглотить, — не самая мудрая твоя идея, юнец. Инородный голос был здесь и абсолютно нигде, его невозможно было уловить, схватить и выжать все соки, пока он не начнет взмаливаться уже давно как мертвому богу в прощении за посягательство. Беспомощно-резкие повороты в попытке уловить источник звука вынуждали танцевать вокруг собственного оружия под громогласные овации из одной сущности, от которых гудела голова, дезориентируя в и без того пустом, пространстве. Так шумно, что больно, и пытка этим была самой эффективной — Сайно не мог спорить с фактом, когда грешил пользованием такой методики для выбивания информации из особо неразговорчивых личностей — но испытывать это на себе, когда даже думать становится невозможно от ощущения стоящего гула в черепе, просто ужасающе. А кому-то это было в забаву, наблюдая со стороны, как человек с трудом стоит на ногах, жмуря глаза от душащей его агонии. Нечасто слышал, но этот тембр, как и раньше, болезненно резонировал с чужой душой, отдавая колкостью на сердце, нечасто ощущал, как холод и слабая энергия тока струилась между костей ребер, выбивая последний воздух из легких, вынуждая искать иной источник для требуемого дыхания, нечасто осязал, как вновь касались морозом его ключиц, выводя электричеством на тонкой загорелой коже знакомые знаки и символы — «рвать», «растерзать», «разрывать в клочья» — еле чувствуемые, скользящие по линии позвоночника, обволакивающие и душащие несуществующими физически лентами. — Ты забыл большинство наставлений? — томный шепот над ухом исчез так же быстро, как и появился, стоило занести руку для удара, — повтори. Повтори каждое правило. С таким же жаром, пылом на сердце проговори их, как когда учитель со всех сил хлестал тебя, заставляя выучить каждое. Неужели твоя привязанность уже ничего не стоит? Овации прекратились, грохот в голове все еще глушил мысли, но этот голос, бархатный, медленный, скользил внутри него, вместе с хаотично разбросанными мыслями, заставляя вздрогнуть всем телом. Он подчинял себе, как и тогда, вынуждая следовать указу, и только выровняв дыхание, Сайно потер точку между бровей, начиная вспоминать все правила, которым обязан был следовать — его привязанность многого стоит, и он это докажет.«Правило первое: твой разум должен быть чист и непорочен как небо над головой повелителя»
Он помнил: это был один из самых жарких, душащих дней в его жизни, и даже атмосфера была острой, ранящей, а волосы, завязанные в тугой высокий хвост, прилипающие к спине, особенно влажными. «Твои движения должны становиться все плавнее и плавнее, словно танцуешь на собственном клинке, демонстрируя живой язык тела не только противнику, но и богам, что будут лицезреть каждое твое принятое судьбоносное решение, каждое совершение казни, каждое твое разрешение чужой судьбы. Не прикладывай всех сил в рывок, держи корпус прямо — ты не только инструмент, но и произведение искусства, слепленное самими архонтами и обучаемое самым мудрым существом в Тейвате, целованное любовно-нежно твоим милосердным господином аль-Ахмаром, ты должен быть искусен и грациозен, движения легки и стремительны, поражать сквозь мгновение, стоит лишь засмотреться. Не разочаровывай наставника, танцуй с мечом в изящных движениях рук, с именем повелителя на губах, не задевай чужое сердце, разрывая плоть, не имей милости к тому, с кем сражаешься, но сотри его слезы и поцелуй в плечо — сладкая ласка как твоя личная ему благодать.» — И вновь неверно, — покачав грузной головой, взмолился наставник, шумно вдыхая знойный, горячий воздух. Юноша опустил меч на песок, разминая сустав и рассматривая своего учителя с искренним непониманием — он не мог осознать, что конкретно делал неверно, стараясь с детальной точностью повторить ранее выученные движения. Мужчина грубым движением пальцев, почти хмуро, вдавливал ало-кровавые отметины на тонкой коже оголенной спины, вызывая дрожь у безымянного ученика, после продолжительного бесплодного изучения, охватил напряженные узкие плечи, вынуждая ощутимо болезненно выгнуться, выставляя уязвимую грудную клетку вперед. Юноша сбивчиво дышал от потусторонних действий с изменением его позиции, словно ему перехватили дыхание, сжимая глотку, и все что он мог делать — беспомощно глотать раскаленный солнцем воздух, проливая слезы, — я не собираюсь работать в будущем с закостенелым телом, даю тебе восемь дней вернуть прежнюю гибкость, юнец. — Как прикажете, — утирая мокрые глаза и щеки, пробормотал юноша, пряча взгляд от мужчины. Учитель вложил ему в ладонь рукоять меча, показательно выставив мозолистые ладони — без оглашения ученик понял приказ учителя. Хлопок. Смена позиции. Хлопок. Меч должен быть в другой руке. Хлопок. Круговой удар — лишь бы не потерять равновесие и не рухнуть, любой иной отрубит голову в твоем таком беспомощном положении, не промедлив и секунды. Хлопок. Он не мог пошевелиться, застыл, как в момент появившееся из ниоткуда изваяние, устремившее взгляд в ясное голубое небо. Оцепеневший юноша, беспомощно глядящий на своего наставника круглыми от страха глазами, не мог даже промолвить и слова о помощи. Учитель медленно качал головой, разочарованно морщась, прекращая ритмично хлопать. — Твой разум обязан быть чист и непорочен как небо над головой повелителя перед следующим занятием, — увесисто вдарив по раненной спине своего ученика, протяжно проговорил мужчина, наблюдающий, как скорчившийся на земле мальчишка выплевывал песок, заливаясь слезами, — не представай ни перед кем таким же жалким, как предо мной сейчас. Твоя скорбь по прошлой, бедной жизни, что заполоняет твое сознание, не поможет тебе стать лучше и сильнее — оно будет утягивать в пропасть, превращая тебя в слабого и безвольного раба, что даже ног господина никогда не поцелует. Твое сердце должно быть благодарно милости правителя, а тело твое — защищать его ценой своей жизни. На сегодня урок окончен. Ученик несмело глядел вслед уходящему наставнику, чувствуя себя особенно виноватым перед тем, как на него тратили время и силы ради бесплодного результата. Поднявшись с колен, юноша схватил меч, начиная хаотично им размахивать вокруг себя — так, как умел пользоваться алебардой, за искусство которой его изначально хвалили. Но копье не сравниться с клинком, чья сталь отражала боль и ненависть в карие цвете. Вдохнув полной грудью, мальчишка прикрыл глаза: ноги на ширине расслабленных плеч, острие аккуратно скользит по внутренней части ладони, перемещаясь в точку между бровей несуществующего врага, свободная рука витала в воздухе, парит над линией талии — пальцы перебирали несуществующий острый подбородок, пока в полутанце юноша огибал воображаемого врага, заходя за спину — клинок вонзился прямо в уязвимую грудь, не разрывая сердце, а лишь рядом — и после, сухой поцелуй в плечо. Резко вдохнув, выходя из транса, юнец помотал головой, пытаясь привести мысли в порядок, изучая, как сейчас серебряная рукоять меча идеально легла в его руке, особенно взгляд останавливался в виднеющихся напряженных сухожилиях. Не думать ни о чем, кроме тренировок, звучит не так и сложно, как кажется на первый взгляд, однако отбросить мысли о человеческом быте не мог, сколько сильно не прилагал он усилий — все еще был ребенком, пусть и прятал от наставника, что хотел искреннего понимания с другой стороны. Того, чего он лишился в момент, стоило ему оказаться «тем самым произведением искусства» во властных руках, сжимающих горло: «меньше говори не по теме и больше действуй, повелитель не будет тратить свое драгоценное время на тщетное ожидание». Юноша поднял взгляд на ясное небо, прикрывая ладонью палящее солнце — от усталости у него болело сердце, и решил взять небольшой перерыв, храня обещанное молчание даже в уединении.«Правило второе: в твоей груди не должно быть человеколюбивого сердца, и сам должен быть слеп, — и только держа в руках весы и оружие для совершения казни — ты будешь справедливой судьей»
— Это вы! Это вы! — юноша опустился на одно колено, чтобы ребенок мог обнять его, уткнувшись в плащ, накинутый на плечи для хоть какого-то прикрытия. Подросток прижал хрупкое тело поближе к себе, аккуратно поглаживая по спине крупной ладонью. Девочка, кажется, сияющая от счастья, не могла устоять на месте, пока юноша рылся во внутренних карманах плаща — и наконец найдя то, что искал — протянул бумажный сверток, источающий аромат меда и орехов, вложив его в сжатые маленькие ладошки. Она не могла оторвать взгляда от своих рук, хлюпая носом, изредка прикрывая глаза, чтобы смахнуть крупные слезинки с густых темных ресниц. — Надеюсь, тебе понравится, я сам еще не пробовал, — юноша скрестил ноги, прислонившись выпрямленной спиной о холодную известь. Он мягко-ласково улыбнулся, наматывая на палец локон спутанных, светлых, длинных волос, — хочешь, расчешу? А ты пока попробуешь пахлаву на вкус? Девочка активно кивала головой, присаживаясь рядом, и пока юноша старался найти гребень в своих карманах, она аккуратно развернула сверток в своих руках, слегка прикусывая, совсем краешек — с неописуемым восторгом в глазах повернулась к подростку, мыча слова искренней благодарности сквозь глубокий здоровый румянец на щеках. Нежное тепло разливалось в легких, что даже дыхание сперло и руки слабо дрожали. Деревянный гребень с редкими зубцами с предельной аккуратностью проходил по сухим колтунам, парень старался расчесывать волосы медленно, без резких движений, не принося боли, пока девочка, прикрывшая глаза, наслаждалась подаренным угощением и неожиданной, редкой по частоте, но нередкой в отношении юноши к ней, заботой. Подросток приподнял глаза, рассматривая тонкие черты узкой шеи, про себя, в полусмешке, улыбнувшись, — тебе становится лучше? — Да! — может быть она и не могла посмотреть ему в глаза, чтобы рассказать историю, дабы не мешать заниматься делом, но юноша представил, с какой радостью она прикрыла свои большие, блестящие глаза, смущенно-интригующе потирая свои крошечные пальцы рук, — благодаря тебе я познакомилась с милой женщиной, которая помогает мне справиться с сыпью за то, что я работаю у нее подмастерьем. Она не дает мне слишком много работы, а еще у нее очень вкусный бульон, ты обязан его попробовать, — откинув голову назад и взглянув на взволнованного рассказами приятеля, девочка продолжала щебетать о том, как у нее, спустя долгое время неудач, возникла, наконец, светлая полоса в жизни, — и все благодаря его помощи, частенько останавливаясь чтобы вновь прикусить пахлаву, наслаждаясь мягким вкусом, растекающимся по горлу. Юноша молчал, не прерывал ее монолога, только за редким исключением хмыкал, как бы напоминая, что он внимательно слушает, прося продолжить; а ей в радость говорить обо всем ему, потому что достаточно редко кто внимал ее разговорам обо всем и ни о чем. Он сосредоточился на своем маленьком задании, слегка нахмурившись, подходя к такому незначительному делу со всей своей серьезностью и собранностью, какую даже наставнику редко показывал в своих тренировках тела и ума, — а еще она мне рассказала легенду о солнце пустыни и цветке. Я не смогу пересказать точно, но помню, что солнце пустыни было настолько горячим и ранящим, что ни одно живое существо не могло вытерпеть его внимания — кроме цветка кактуса, тянувшего свои лепестки к нему, чтобы получить еще больше его лучей. Между ними завязался диалог, где солнце вопрошало, почему цветок жертвует собой, стараясь смягчить одиночество чего-то столь далекого, как оно, а цветок ответил, что он получает с этого выгоду: и сам расцветает, и солнцу не так одиноко. Скажи, что это — милая легенда? Я попрошу тетушку тебе ее более подробно рассказать, если ты нас навестишь. — Я обязательно, будет время, загляну к тебе и тетушке, хорошо? — расчесав жидкие волосы, пролепетал юноша, стараясь заплести немудреную косу, — надеюсь, ну, судя по твоим словам, она не испугается меня. — О? — не обратив должного внимания на ныне огибающую ее плечи косичку, девочка настороженно повернулась к подростку, поджав губы. Она склонила голову в бок, приподняв тонкие брови, — а почему должна испугаться? — Я переживаю что– Что-то было не так. Юноша потянулся, чтобы вытащить меч из ножен, но опоздал: они были пусты, а холод металла уже прислонялся к тонкой оливковой коже шеи его собеседницы. Он забыл как дышать, смотря на ее испуганный взгляд и дрожащие побледевшие губы, она боялась пошевелиться, что даже вдыхала очень тихо и рвано, стараясь не расплакаться. Парень поднялся, безжалостно сверля острым взглядом толпу окруживших их прислуг, — я готов понести всю тяжесть наказания, но ее отпустите. Она ни в чем не виновата. Ранее оживленная площадь умолкла: пропали мальчишечье пение и девичьи танцы, больше не было слышно цитры и возгласов торговцев и ремесленников, пытающихся продать свой товар, дети больше не вопили о нечестном распределении ролей в игре. Все, все, абсолютно все смотрели на него. Эти взгляды прилипли к нему, словно цветы репейника, мерзкие, их было много, они зудили кожу: никто не моргал, боясь пропустить момент, от которого замрет сердце; он будет ходить из уст в уста, искажаться, и этот момент будет о нем. Хранить невероятное самообладание, чтобы не убежать, говорить твердо, а не дрожащим от страха голосом, стоило действительно немалых ему сил. Он готов был поклясться, что слышал собственное сбитое сердцебиение, отбивающее ритм странного танца в ушах, — Не втягивайте в мое обучение посторонних, это противоречит вашим же идеалам. Каждый должен быть наказан по тяжести преступления, но она ничего не совершила. Отпустите ее немедленно. — Твоя правда и твоя же ложь, — наставник взмахнул рукой — прислуга потянула девочку за намотанную на кулак косу, вытягивая ее шею для лучшего обзора. Мальчишка пытался проглотить скопившийся ком в горле, но это было так больно, что увлажнились уголки глаз, он не прекращал смотреть на нее, пытаясь бессловно, буквально взглядом, убедить, что скоро будет в порядке, что вернется домой. Кажется, она почти приулыбнулась, не прерывая с ним зрительного контакта. Щелчок пальцев. Толпа загудела, завопила, разбилась посуда, кто-то упал на землю, а кто-то громко заорал. Но ему было все равно, пока в его голове плясали все энергичнее, энергичнее, энергичнее и быстрее чужие голоса в водовороте, хороводе, сбившейся пляске, пытаясь утянуть с собой, он не мог оторвать вмиг опустевшего взгляда. Не слышал себя — лишь ее шепот, срывающийся, но это не так, с посиневших тонких губ, о том, как она счастлива, как рада снова его увидеть, как ее жизнь начала налаживаться и как познакомилась с милым псом через сломанный забор. Сейчас она не больше, чем воспоминание на золотой чаше весов. Ее грех тяжелее вороньего пера на противоположной стороне — но он не верил, что это все по-настоящему, что это все именно ее вина. Не верил, что наставник вручил ему этот инструмент, с предельной осторожностью вложив его в раскрытые ладони. Ее взгляд был такой спокойный, потому что последнее, что она видела — это его глаза с разливающейся нежностью и мягкую улыбку. Все прятали от него взгляд: это был страх. Он чувствовал этот скотский ужас, как дичь боится хищника, и именно он был этим животным со стекающей кровью из пасти в их глазах. Он чувствовал, как вязкая жидкость скользила по подбородку, пачкая золото весов и ее бледные щеки, ощущал горький привкус на корне языка и как она затекала ему в сжатое от слез горло. — Весы никогда не лгут: ее сердце было осквернено: она соблазняла тебя на грехопаднические чувства, прельщала к рабской человеческой жизни, от который ты изначально бежал, очаровывала милыми глазками на совершение преступлений в угоду ей. Рано или поздно эта девица была бы приговорена к казни, ты лишь ускорил процесс, — учитель, стряхивая ленты шапки со своих угловатых плечей, говорил медленно, но так громко, что все его слушали, затаив дыхание. Воздух острый, душащий, пропах кровью и тревогой, чувствующийся на потресканных тонких губах горьким привкусом всеобщего угодничества, — и чтобы выносить справедливое наказание ты должен отказаться от своей мерзкой филантропии — пока ты слишком человеколюбив, а чувства и эмоции ты хранишь при себе, под сердцем — твои доводы не более, чем пустой звук, не имеющий ничего общего со справедливым вердиктом. У тебя не должно быть сердца, у тебя не должно быть зрения, в твоих руках должны покоиться весы и оружие для казни — и только тогда ты будешь справедливой судьей. Юноше унизительно громко дали пощечину, он рухнул на колени перед своим наставником, все еще держащий весы в руках напротив себя, опустив взгляд в землю. Мужчина схватил ученика за подбородок, приподняв его и потирая большим пальцем руки покрасневшую от удара щеку, всматриваясь в это стыдливое смиренное выражение во взгляде со всей надменностью, сухо целуя его в край губ, — какой послушный. Надеюсь, ты подвел определенный итог из нашего занятия. Ученик хранил молчание. — Есть ли хотя бы малейший смысл в напоминании мне о событиях тех дней? — Сайно был готов сорваться на низкое рычание, бессмысленно крепко сжимая алебарду в руках — тот, с кем он беседовал не имеет физической оболочки, может, пока что. Место разразилось непрекращающимся хохотом, прикрытие ушей ладонями не принесло результата: источник шума словно находился в его голове, выбивая в подкорке неравномерный ритм с хрипотцой, отбивая одно единственное инстинктивное желание — разбить собственный череп. Так больно, казалось, что даже ладони окрасились в алый цвет, а вязкая жидкость стекала до локтей, накрапывая перед его ногами в древнюю письменность, безусловно, прекрасно ему известную. Голос срывался от того, что за бесконечным смехом он не слышал самого себя, — заткнись. Хохот прекратился. Сайно чувствовал, как нечто холодное скользнуло по линии его челюсти — как же знаком ему этот жест, выпечатанный на его плоти как несмывающееся, проклятое и грязное клеймо — неприятно склизкое ощущение нечто странного не покидало его тело, перемещаясь все ближе и ближе к вискам, — ты настолько глуп? — томный шепот над одним ухом переключился резко на другое, напоминая, что голос струится вокруг него в хаотичном порядке, почти дразняще, — не замечаешь мельчайших параллелей между событиями «тогда» и «недавно», а если присмотреться — будет забавно, и смотреть на те вещи станет сложно и неприятно через призму прошлого, не думаешь? Касание до плечей вызывает вздрог, словно тело ожидало удара после монотонного голоса наставника: ноги сами подкосились, тяжело роняя Сайно на колени. Голос раскатисто разразился смехом на краткий момент, издав издевочное глубокое «все такой же послушный» прямо перед чужим носом. Он не чувствовал ничего, кроме смертельной усталости, теряя бдительность — с другой стороны, что можно было предпринять против того, кто заперт в твоей голове, выжидающего, долго, как хищник высматривающий раненую дичь, момента, чтобы поглотить без остатка, почти смакуя, наслаждаясь вкусом твоей опустошенной души? И может однажды удалось подавить демона в себе, но не сейчас, понимая, как с каждым днем в сознании появлялись все новые бреши, медленно растягиваемые до устрашающих размеров, что кажется, с легкостью пройдет не только неосязаемые существа, однако, вопрос о том, почему его разум до сих пор не был расщеплен на мельчайшие рваные кусочки действительно беспокоил. — Повтори следующие правила, — приказ, ощущаемый, как выцарапанный, на хрупких ребрах почти ювелирно. А говорят, что перед смертью не надышишься, — Сайно испустил тихий смешок сквозь сомкнутые губы.«Правило третье: твоя сила духа должна быть непоколебима, как и желание вечно служить великодушному правителю»
Он не знал, где захоронено ее тело и захоронено ли оно вообще — и спросить не у кого. Ученика одержимого, точнее уж, поглощенного Германубисом жреца сторонились как смертельную болезнь, прекращая даже пустую болтовню, стоило лишь появиться силуэту в плаще с высоко торчащими тканевыми шакальими ушами — это специально подготовленный к его тринадцатилетию показательный подарок от наставника, символизирующий их неразрывную связь учитель-ученик, почти скрепленную родственными узами. Но частью семьи юноша себя не чувствовал, и был бы чрезмерно честен с собой, после публичной казни и демонстративного второго правила в его жизни, он уже вообще ничего не ощущал, кроме пустоты и усталости. Однако часто можно было заметить два силуэта с высокими стоячими шакальими ушами, держащиеся за руку в людных пространствах, и жест скрепленных ладоней его и преемника символизировал искреннее, непоколебимое доверие и привязанность — по крайней мере, так учил наставник, переплетая их пальцы, и пока учитель был доволен, он повиновался и также был счастлив вместе с ним. Ночью в пустыне было особенно холодно, и может плащ согреет дрожащие руки, но он не разморозит камень — и чувств, застывшие изваянием, как наказал наставник, лишился, рассуждая исключительно чистым, ясным, как нынешнее звездное небо, умом. И пытался среди одиноких звезд найти ее созвездие, испытывая колкую, ужасающую боль в районе грудной клетке (казалось бы, там уж нечему было болеть) от того, что не сдержал главного обещания, данное ей — «я сделаю все, чтобы ты была счастлива». И так сильно он не любил произносить громких слов, за которые может не всегда ручаться — она никогда не была так близко к тому, чтобы действительно быть благословленной самой необъяснимой удачей, ведь спустя тяжелые, совместные года бедности и голодания, ей как никогда повезло. И он все испортил, забрав ее жизнь — вина пожирала его без остатка, с отвращением сплевывая грехи. И так часто посещала мысль вырвать свое сердце с корнем, наблюдать за тем, как оно отчаянно бьется, покрывая просачивающейся из него гнилью теплые ладони, а затем и позолоченную легкую чашу весов, по ощущению которая прогнется под его тяжестью, отдавая вибрацией замедляющееся биение. И пусть инструмента не было под рукой, он прекрасно знал, что чаша с его сердцем перевесит перо, но никто не может совершить суд над ним, хотя хотел бы сделать это с самим собой, и последнее, чего коснулось бы его копье, несущее наказание — собственной плоти. Рука, холодная, оставляющая мурашки на оголенной загорелой коже, покоилась на грудной клетке, готовая в любой момент сломать ребра и вынуть мешающий жить орган. Почему судья не может совершить самосуд? Кто, кроме него, теоретически, сможет прочувствовать всю тяжесть прилипших к нему грехов, утягивающих в неизвестную доселе бездну из таких же запятнанных душ? Вопросы вертелись на языке, но ночное небо было безмолвно, хотя так хотелось, чтобы оно ответило на что угодно — никто не мог выдать более справедливого вердикта, чем хранящий обет молчания сторонний наблюдатель, избегающий человечества, неподвластный их низменным желаниям, которые они всячески возвышают как нечто духовное; тяга к кому-то — это просто особый вид разврата, почти как совершить богохульство, а одержимость новыми знаниями — просто иная сторона предательства в глазах богов, в которых ты веровал. К чему тебе мудрость, которая заставит тебя сомневаться в них? Он тоже хотел быть как небо: безмолвным, холодным, отчужденным, незапятнанным, возвышенным — это его предназначение, то, что предначертано самой судьбой, то, к чему старательно его готовил наставник. — Пойдем домой. Сайно, прерванный, оторванный от душеглодающего воспоминания, ощутил знакомый голос рядом с собой, не являющийся частью личных грез. Такого просто не было: в ту ночь он оставался один до самого рассвета, наблюдая, как солнце поднимается над холмами алых песков, и это был далеко не демон, издевающийся над ним — тот, заметно, сам опешил на момент, прекратив ластиться к трясущемуся телу. Речь в его голове стала приглушеннее, но все еще, к несчастью, разборчивой, — действительно не ожидал, что тренировки твоего тела настолько неприятно окупились — не каждый может похвастаться настолько развитой мышечной памятью, что даже функционировать в долгосрочной перспективе способен, в какой-то степени меня даже пробирает гордость, мне уж давно не свойственная, за тебя. Тогда прервем наш диалог, я потратил слишком много сил на бестолковые разговоры, но не переживай, перерыв не будет слишком длинным. Шум в голове, наконец, исчез, и наступившая тишина была такой оглушающей. Все, что он чувствовал — это крепкую хватку на его ладони, но опустив взгляд на собственные руки и осмотрев бледные тонкие запястья — не обнаружил абсолютно ничего. Все еще холодно.