fragile, fragile to the bone

В давние-давние времена ходила легенда о судье пера, который совершил самосуд и казнил себя собственноручно. Это был сошедший с ума человек, потерявший последние остатки ясности ума, поглощенный процессом судейства: говорят, что он выносил несовпадающие с реальностью вердикты всем подряд, а на его руках и весах навечно отпечаталась кровь невинных жертв. В конце концов, увидев собственное отражение в кристально чистом озере, он осознал, что являлся таким же грешником, как и все, кого казнил ранее. Его самосуд был громок и показателен, говорят, даже архонты лицезрели, как сошедший с ума судья садился в огромную чашу позолоченных весов, обнаруживая, что он действительно совершил много преступных действий, пока являлся живым человеком — воронье перо, символизирующее истину, на иной чаше было устремлено в небо. Он взял свой скипетр в руки и перерезал свое горло, орошая золото инструмента в черной ядовитой крови; люд, что искал хлеба и зрелищ, испугался и разбежался, не имея смелости наблюдать, как окровавленное тело судьи засыпает песком. С тех самых пор для каждого стража весов были установлены пять правил, согласно которых должны были нести свою честную службу: они были созданы не только для проливания в этот мир истины и справедливости, но и для сохранности разума судьи пера. Это был тот самый скипетр, а он — один из последних, кто несет титул стража весов. Жрец, не одержимый, а подавивший Германубиса, мудрейшего из мудрых, в руках держащий весы и оружие для совершение казни, с человеколюбивым сердцем в груди и острым зрением, — никто иной, как Сайно, не являющийся истинным сосудом, лишь отчасти, в остальном же он — человек. И победив демона однажды, он сделает это снова, в то самое время, о котором и упоминалось изначально. — Изначальное совершенство превратилось в порок, — голос рокотал между ловкими движениями Сайно, огибающими чужие не-физические касания. Юноша держал в руке посох, в любой момент готовый навострить его в уязвимое место демона, а тот знал об этом, игриво сводя речами с ума, шепча и мурлыкая вокруг него и, кажется, что нигде, все еще дезориентированный, он мог сбиться с направления, откуда четче можно расслышать голос, — твое существование — ошибка. — Если бы я хотя бы косвенно был в этом виноват, — он прорезал копьем воздух, ощущая чуждый голос сбоку, моментально изменив позицию, чуть осев, — именно вы решили заранее завершить мое обучение, хотя прекрасно осознавали все риски. То, что мое тело не было готово стать полноценным сосудом — исключительно ваша вина, я лишь действую согласно инстинкту самосохранения, если есть опасность — устранить, уничтожить, подавить. Демон был хитер, а Сайно являлся его преемником и носителем, казалось бы, что силы практически наравне, если бы только юноша не ощущал отчетливую слабость в действиях не-физического существа, и он прекрасно понимал, почему такое происходит: демон изначально имел иной план действия, не требующий частых бесед с сознанием его ученика — заставить того отдать тело под давлением прошлого и неконтролируемых мечт, о которых он грезил, наблюдая со стороны, как тот разрушается личностно в пространстве реального времени, не имея ничего, что могло было быть его точкой опоры, и был так близок к этому, ощущая сладкий привкус тепло хранимых воспоминаний, аккуратно и так идеально вплетающихся в паутину из сознаний предков, однако с его преемником, что уже даже не удивительно, снова все разрушается почти к самому концу. Сайно оказался чуть более крепче, чем выглядел со стороны, и потому [бывшего] генерала махаматру после изучения его действий перестали судить лишь по первому взгляду, и пусть тот был больше пацифистом, чем действительным исполнителем кровавых расправ по отношению к преступникам, видеть острие алебарды на своей глотке, прямо рядом с сонной артерией, не хотелось никому — и Сайно был в этом же числе. Слабость демона ощущалась не только его хаотичными, разбросанными по пространству действиями, но и в словах: будучи палачом, Сайно прекрасно знал поведение жертвы, и сейчас его наставник демонстрировал один из видов образа действий типичного испуганного студента, с которыми ранее имел дело: зачастую, это было несколько вариантов монолога, от торга до запугивания (особо смелые после парочки пожеланий расправы генералу махаматре получали треплющий душу от ужаса низкий гортанный смешок сквозь сомкнутые тонкие губы — больше страстно грезить о скорейшей кончине Сайно желания не появлялось). Самое забавное ощущение, щекотавшее что-то у него в груди — это то, что они каким-то странным образом поменялись местами, и ныне теперь не преемник представал перед наставником жалким и слабым — сейчас это было наоборот, что лишь относительно немного подкрепляло желание заткнуть демона на ближайшие сотни лет в молчаливой беспрекословности и добровольном использовании другим его сил. — Мне было бы жаль тебя, если было бы чем, — демон рокотал, все еще неуловимый для Сайно, но ощутимо более тихий, подражающие чужие голоса, которые слышал, будучи всегда в стороне от того, кто его нес в себе, тон голоса смягчался, повышался и походил на смутно знакомый, но [бывший] генерал махаматра сдерживал в себе это трепещущее ощущение, не подавая демона сил своими эмоциональными порывами: в конце концов, последнее, что он должен был делать, это предаваться чувствам и ставить их впереди, перекрывая место рациональности, — ты даже человек такой себе, Сайно. Юноша остановился, опустив руки к бедрам — его никогда не называл по «имени» Германубис, даже если знал его: кажется, демон с особенным интересом впитывал любую информацию с ним связанную, и нельзя было сказать точно, зачем, то ли от скуки, то ли с действительным порывом использовать ее в каких-то странных и необычно-редких ситуациях, как эта; обернувшись, обнаружил, что больше не слышал знакомого томного глубокого голоса, но видел перед собой силуэт, на который не желал сейчас бы смотреть ни под одним предлогом — ни здесь, ни сейчас, ни в данной ситуации, находясь на границе между ясностью и поглощающим безумием, пусть и старательно сдерживаемое. Сайно крепче сжал древко в ладони, но копья не поднимал, безучастно наблюдая за дальнейшими действиями или диалогом демона, решившим, кажется, применить еще пару приемов, прятанных, полностью отчаявшись в непоколебимости собственного ученика. — Предпримешь ли ты хоть что-то, если я буду в такой оболочке? — мягкая, болезненно знакомая, улыбка расплылась на лице, но она походила на фальшивую — нет, она и была фальшивой, это отчетливо ощущалось по отсутствию соответствующего блеска в яшмовом цвете, однако это не улучшало ситуации: дыхание все равно сперло, а человек просто остолбенел, не зная, что предпринять, — об этом и шла речь изначально, Сайно. [Бывший] генерал махаматра резко рванул, прижимая острие к тонкой коже шеи, но более движение не последовало: рассматривая линию челюсти, он выглядел задумчивым, вновь отдавшись анализированию представшей перед ним ситуации, пока демон приглушенно хохотал, не разжимая губ: эта ситуация ему казалась настолько забавной, что решил взять из нее все, что только мог, положив ладони на чужие щеки, приподнимая лицо ученика на свой уровень глаз, не ощущая, как по неаккуратности наконечник копья скользнул по коже, оставляя глубокую кровоточащую рану — продолжал смотреть в этот ставший родным цвет рубина, в котором мелькало все, от отвращения до боязни, не оговариваемой вслух, Сайно всегда держал эмоции при себе, чего бы ему это не стоило, каждый раз пресекая себя на их демонстрацию кому-либо, потому что он не мог доверить никому свою более слабую сторону — или убеждал себя в этом, игнорируя то, что происходило, возвращаясь в рутину, словно ничего не происходило, он не мог заострять внимание на своих чувствах, извечно их огибая как то, чего бы с удовольствием лишился бы, появись возможность этого. Демон не говорил ничего, лаская пальцем щеку ученика, что послушно и так привычно повиновался, не предпринимая попыток выйти из хватки, потому что это само собой разумеющееся — это небольшая благодать за послушание, которую он никогда не получал от других, но хотел бы, беспрекословно принимая то, что заслужил. В конце концов так объяснял наставник, что привязанность — это послушание и смиренность, самоотдача и жертвование, больше она ничем не выражается, все остальное — это иная сторона эмоций и чувств, которых у судьи быть не должно быть, ярко демонстрируя перед ним то, как он выглядит, стоило лишь преступнику в лице него сменить облик на ставший другому слишком близким и относительно, как можно выразиться, родным, не способный причинить что-то пагубное — он ощущал, как чужое сердце болезненно сжималось, стоило лишь представить картину ранения в своей голове от его рук, из-за чего хватка копья в ладони ослабевала на смех иному. Губы почти соприкасались с его, шепча, не желая, чтобы слова оказались где-то в ином месте, только на них, отпечатанные новым клеймом на потрескавшейся коже, — ты ослабел, Сайно: не можешь ничего сделать против меня, ведь выгляжу иначе, тебе тяжело представить, как ты попытаешься убить меня, пока я напоминаю тебе другого — и эта картина застынет перед твоими глазами и будет мелькать каждый раз стоит будет вновь взглянуть на него, даже если она не настоящая. Можешь сколько угодно убеждать себя в том, что я — не он, но в глубине души ты видишь пугающие параллели, игнорируя их существование всем своим нутром, отказываясь принимать реальность: так ты скажи, действительно ли желал стать таким, как я, или все время искал того, кто походил бы на меня, чтобы закрыть недостающее тебе пространство, заполненное и поглощаемое одиночеством? Сайно хранил молчание, прикрывая глаза, не желая всматриваться в этот фальшивый яшмовый цвет глаз перед ним, даже не чувствуя тепла от чужих касаний на его коже: отдавало морозом и легким неприятным электричеством, таким уже привычным, ставшим неотъемлемой его частью. Он не желал отвечать — потакать — демону, надеясь, что наигравшись, вернется к тому, с чего они начали, но тот оставлял холодные поцелуи на его губах, наслаждаясь неоднозначной, пытающейся казаться отстраненной, хоть и безуспешно, реакцией сводимых-разводимых тонких бровей и чуть чаще вдыхаемого-выдыхаемого тепловатого воздуха, таки не вырываясь из хватки, лишь коснувшись своими ладонями чужих, что покоились на его щеках, в неопределенном, непонятном знаке, с громким металлическим лязгом выронив посох из рук. Сайно не чувствовал ничего, ни трепета, ни отвращения, ни страха или разочарования в себе, он ощущал лишь пронизывающий до костей мороз и как хрупко разбивались его мысли, не оставляя после себя ничего — это и было нечто похожее на соединение сознаний, когда от тебя не остается ничего, что является «тобой», лишь безграничная пустота, заполняющая то, где раньше был «ты»? Ему не нравилось это ощущение, все кричало о том, чтобы он отпрянул, и сделал это, не помедлив и секунды — схватил физическую оболочку за волосы на затылке, что крепко взял в кулак, отрывая от себя, грубо всматриваясь в потерянные, уже размытые черты знакомого острого лица. Демон был хитер и умен, умел читать слабые места своих противников (не зря же его прозывали мудрейшим из мудрых), парируя чужими грезами как повелит сердце того, так, чтобы другой испытывал страшную нефизическую агонию, почти оборачиваясь уязвимостью к нему — а Сайно был его преемником, и не признавал данной методики, что называл «подлой и низкой», сталкиваясь с противником «в лоб», прямо как сейчас, поднимая еле ощущаемый физически подбородок, чтобы взглянуть в сокровенное, скрытое демона перед ним, с отдаленным, жалящим бесстрастием в блеске алых глаз, как и тогда — победив наставника, заставив того смиренно слушаться и молчать столетиями, отдав часть контролируемых им сил своему ученику — сам же и наставил ими пользоваться когда-то давно, в те времена, когда нынешние горы и возвышенности еще были песком под ногами, — сначала был торг, после лесть, ныне угроза и ее осуществление самыми подлым из возможных способов — я точно имею дело с мудрейшим из мудрых демоном, ближайшей прислугой аль-Ахмара, излюбленным жрецом повелителя — величественным и ужасающим Германубисом? У тебя мало времени высказать мне какие-то обиды и затаенные, давно хранимые от меня секреты, если возжелаешь то, чтобы я их услышал, перед тем, как тебя запечатаю, — привычное холодное выражение взгляда нагло и очевидно гуляло по ставшему физическим телу наставника — именно наставника, а не того, кого он ранее видеть тут не желал, чуть менее напряженно выдыхая — до безобразия слабым, со слегка трясущимся плечами под гнетом ныне незнакомого темного блеска алых рубиновых глаз. — У меня к тебе одно предложение, от которого, я вероятно, не услышу отказа, — наставник смаковал свою медленную речь, упиваясь отсутствием последующей реакции, Сайно все еще старался быть отчужденным от него настолько, насколько себе мог сейчас позволить — сложив руки на груди, юноша бессловесно призывал к продолжению, — я приму свой проигрыш, но и мне позволь кое-что сделать для себя в том числе: напомни мне третье правило. Сайно опешил, размышляя над сказанным демоном только что — какую пользу ему привнесет напоминание о третьем правиле? [Бывший] генерал махаматра разглядывал исподлобья затихнувшего на момент человека, явно ожидающего чужого ответа; Сайно тяжело вздохнул, не желая узнавать подробностей: таково было его, можно сказать, последнее желание, и юноша считал своим долгом исполнять чужие околосмертные просьбы (даже несмотря на то, что они преступники и были приговорены к казни — у них еще могли оставаться неоконченные дела, которые на себя брал Сайно, возможно, в попытке загладить неприятное жжение в груди, хотя он знал, что поступал истинно верно — чувство не пропадало днями, неделями и даже месяцами, преследуя и мешая работать, потому он взял исполнение околосмертных просьб как само собой разумеющееся в работе генерала махаматры), если такое является ему по силам и не нарушает общепринятых порядков и норм морали; одно из самых, пожалуй, тяжелых, что приходило на ум, из пожеланий была помощь одной престарелой паре — это была просьба наемника-убийцы, на счету которого были многочисленные жертвы, а пошел на это ради жалкого заработка. [Бывший] генерал махаматра до сих пор помнил чужие растерянные взгляды, обнаружившие на пороге собственного дома юношу в шапке, походившую на голову шакала, к сожалению, для них знакомую не в самом положительном свете из-за деятельности их чада, и они все поняли практически моментально, не высказав и малейшего укора в сторону Сайно — в конце концов, он действовал, согласно справедливости и миропорядку, смирившись с действительностью, пусть и не самой к ним расположенной. Юноша помогал и до сих пор помогает им финансово, вспоминая ту ситуацию и чужой полусмешливый голос молодого человека, который сквозь слезы молил о последней просьбе, оставивший пятно в сознании Сайно как то, что следовало бы обдумать в свободное время. — Правило третье: твоя сила духа должна быть непоколебима, как и желание вечно служить великодушному правителю, — Сайно почувствовал, как коснулись его запястья, закрывая глаза другой свободной ладонью: он предполагал о возможности такого события, но не думал, что у наставника еще остались хоть какие-то магические силы для перемещения в то самое воспоминание, от которого его ранее прервали. И он знал, почему именно это воспоминание — сторонился его чего бы ему не стоило, вспоминая ту самую ужасающую боль и беспорядок в голове, когда все ранее наблюдаемые принципы и механизмы окружающей действительности разбились перед его глазами, открывая то, чему он будет следовать следующие проведенные в ясности ума года, беспрекословно соблюдать и вершить справедливость по законам древнего государства — это его предназначение, то, что предначертано самой судьбой, то, к чему старательно его готовил наставник, и он принял это. Потому что сам также этого хотел. — Тебе есть что сказать ему, верно? — голос учителя уже более походил на тот-самый-мягкий и знакомый с детства, который тепло хранил Сайно в самых сокровенных частях своей души, с глаз убрали ладонь, открывая вид на пейзаж холодной ночной пустыни, со звездным небом над головой и кажущимся таким маленьким силуэтом на фоне холмов из песков и отстроенных рабами гробниц — [бывший] генерал махаматра взглянул на наставника с непониманием, когда тот сложил руки на груди, мрачно рассматривая крохотную фигуру перед ними, кажется, что если не поторопится, то ее унесет с ветром и песком как хрупкий лист тропического дерева, — у тебя не так много времени, и, вероятно, это ни на что не повлияет, но ты так часто обращаешься к размышлениям, подытоженным в своем юношестве, что мне кажется тебе есть, что сообщить самому себе; у меня нет желания вновь терпеть одни и те же мысли, потому пока находишься тут, используй это. Сайно качнул головой в понимании и, подобрав собственный посох, прошел по холодному морю песка, размышляя, что именно стоит сказать вслух, осматривая линии огрубевших в многочисленных битвах рук. Он не мог определенно понять, что чувствовал, наблюдая, как приближался к фигуре, ближе-ближе-ближе, дыхание потихоньку сбивалось от неприятного напряжения перед неизвестно чем — это называли волнение, думается, впервые за столь долгое время, проведенное под наблюдением солнце и луны, испытываемое им, клубилось и сворачивалось где-то в легких так тяжело и ощутимо, что даже вздымать грудь в медленном глубоком вдохе-выдохе становилось проблематично. Посох был брошен вверх, растворяясь в воздухе, расползаясь элементальными частицами с еле заметными проблеском электро с ветром, возвращая в ладонь то, чего он не держал слишком давно, даже практически забыв их яркий блеск полозота в мягком свете луны — весы, со слегка покачивающимися чашами в темп торопливого шага, пустые, пусть и ненадолго. Весы Германубиса, передавшиеся ему вместе с посохом, спустя время их не достававший за ненадобностью — большинство всех его дел, связанных с вынесением вердикта, были так элементарно просты и очевидны, что нужды взвешивать сердце мертвеца для решения, как хоронить тело просто не было, тем более, если имел дело с людьми, которые иссохнут в его руках, если лишить их жизненно важного органа. Юноша, теряясь в собственных хаотичных мыслях, рассматривал прошлую версию себя со странным, неприсущим любопытством, осознавая, как время утекло сквозь пальцы, не успев даже осознать полноту картины всех изменений, что произошли, пока он спал — снял шапку махаматры, растрепав седые вспушенные локоны, укладывая головной убор рядом с собой бережно, аккуратно, присаживаясь за фигурой, что рассматривала тонкую линию горизонта, где небо граничило с бесконечным океаном песка, завороженно, с засохшими слезами на щеках и прижатыми к подбородку ободранными коленками, нервно перебирающего край своего плаща-подарка с мягкими, но всегда твердо стоящими шакальими ушами, издали, если набросить на голову мантию, напоминающие убор наставника. Он вспоминал, что чувствовал тогда, отстраненно рассматривая границы гробниц, высоко и величественно вздымающих купола в небо, разрезая мимо протекающие облака, поднимая уставшие глаза на звезды, пытаясь найти ту-самую-звезду или хоть что-то, что подскажет, действует ли он правильно или под воздействием чрезмерной импульсивности, был ли прав или, по итогу, виноватый, все, что угодно, лишь бы не оглушающее молчание — невыносимо оставаться наедине со своими мыслями, большинство из которых это лишь самообвинение в том, что оказался слишком слабым и немощным, не нашедшим сил, чтобы выступить против учителя, защищая свою точку мнения, и пусть бы получил бы невыносимое наказание за содеянное — Сайно даже до ритуала неплохо переносил тяжелую физическую боль, острую или тупую, но не душевную, сжиравшую его без остатка, от которой не спрятаться за мазями или повязками, преследующая, кажется, не только годами. Сглотнув, по ощущению аж камни, тяжело осевшие в груди, юноша поставил весы перед лицом фигуры, но все еще на приличное расстояние, сконцентрировав немного электро энергии на пальцах, припоминая письменность и построения предложений той государственности; избавившись от пробившей его ладони мелкой дрожи, коснулся оголенных лопаток, выводя символы медленно, старательно, как можно понятнее, на тонкой раненной коже, стараясь огибать покраснения на спине, не воздействуя на них электричеством, от одной лишь мысли, как может быть это ощутимо больно — поежился, нахмурившись. Удивительно, он никогда не контактировал с воспоминаниями, это был пугающий его опыт, хоть и известный, что ничего по итогу не привносящий, потому что прошлого не изменить, как бы сильно не желал этого, можно лишь рассмотреть разные ответвления событий, которые не произойдут в текущим сквозь время, и уж сожалеть о прошедших днях смысла не было, проецируя их на настоящее, усугубляя ситуацию — Сайно испустил слабый нервный смешок, ловя самого себя на этой ошибке, над которой ему теперь придется подумать и проанализировать свои действия со свежей, ясной головой на плечах, а может и с кем-нибудь, кто также остр на язык и ужасно проницателен, кому не потребуется объяснять все до мельчайших деталей — поймает на ходу, вплетая детали в целостное, раскрывающееся веретено из нитей — [бывший] генерал махаматра нежно ухмыльнулся, представляя чужую яркую и всегда чрезмерно эмоциональную реакцию, с неменяющимся высоким спокойным тоном голоса и расслабленным доверчивым взглядом, направленным на него, в конце концов, только ему было позволительно видеть его таким.

«Перед тобой весы Германубиса — видишь их?»

Мальчишка поднял голову, рассматривая поблескивающий лунный свет на золоте чаш, пустых, холодных, до которых боязливо прикоснуться, на расстоянии они выглядели величественно — как то, что не имел чести нести с собой в службе — устрашающе, ребенок прижал кисть к груди, медленно осматриваясь по сторонам, тихо зазывая наставника, но затих, не обнаружив кого-либо доселе себя, уткнувшись подбородком в колени, рассматривая инструмент учителя перед его глазами, что видел недавно в исполнении — Сайно слышал приглушенные всхлипы в ткань мантии, накрывшей краснеющий от холода нос, что не сдержал порыва заботливо прочесать темно-коричневую макушку, пытаясь хоть как-то приласкать: все-таки, это был он сам, и как бы жесток по отношению к себе он ни был, это была не та ситуация, где просто безмолвно подождет, когда успокоится — ведь он так не поступил, хотя мог бы проигнорировать и отдыхать, что-то не позволило это сделать. Сайно коснулся плеча свободной ладонью — убедившись, что весы парят на одном месте, лишь чаши колыхались вместе со слабым ветром, обдувающим шею — выводя на нем бессмысленные круговые узоры, слегка вжимая их в суставы, прикрывая глаза: ему действительно не хватало похожего действия по отношению к нему, но никто не пришел, точнее, никто даже понятия не имел, куда делся, сбежав с вечерней тренировки, не способный совладать с бушующими в его сердце эмоциями, отягчающим мысли и затуманивающим разум — а наставник не говорил ничего против, по чужому возвращению лишь укладывая увесистую ладонь на голову, ведя во двор, и это было одно из его действий, за которые Сайно был всегда благодарен, потому что оба прекрасно знали, что не будет способен держать голову ясной; учитель был строг и жесток, не имея ничего, что можно было охарактеризовать как чувства, потому и наказывал своего ученика за их проявления при нем, однако не упоминал чего-либо, если замечал, как ранее потерянный и пустой мальчишечий взгляд снова загорался теплым огнем, стоило ему взять лук в свои небольшие ладони, крепко сжимая стрелы — как бы не хлестал его наставник, Сайно все еще был человеком, юным, молодым и слишком добросердечным, пусть и не показывал этого слишком открыто и очевидно для сторонних — это не было тем, о чем он еще тогда любил распространяться, которому сложно поначалу избавиться от чего-то такого, что будет ему мешать, как эмоции. [Бывший] генерал махаматра почувствовал, как под его ладонью плечо перестало мелко подрагивать, а всхлипы совсем стихли, он в последний раз провел рукой по теперь спутанным волосам, стараясь набрать воздуха в легкие, чтобы продолжить писать — как было бы проще, если бы он мог произнести все это вслух, но, к сожалению, его точно не услышат.

«Я положу на одну из чаш свое сердце, только не пугайся. У нас с тобой одно и тоже сердце, и то, что покажут весы — заключение — будет и твоим также»

Ребенок дернулся, осознав, что вывели на его спине, резко обернувшись, но никого не обнаружив — очевидно — растерянно хлопая ресницами. «Ты так уверен в том, что они покажут то, что ты хочешь видеть, а не боишься?», — голос был хриплым и потерянным, уносимым с ветром, но Сайно его прекрасно слышал, и знал, почему тот так заволновался: потому что чувствовал тоже самое, этот же страх и необъяснимое желание никогда не узнавать об этом, но решение уже было принято. Провел ладонью по своей грудной клетке, уткнувшись носом в чужое узкое плечо, но держа туловище на расстоянии — и пусть в грезах достать нечто такое из неподдающемуся обыкновенной логике тела не будет такой сложной задачей, как сделать это в реальности голыми руками со смертельным исходом, но храбрости это точно не предавало: он ощущал отчетливый сбившийся ритм на своих пальцах, смотря через человека на поблескивающие в расплывчатом сиянии весы, на чашу, кажущуюся такой маленькой с относительного расстояния. Мальчишка обнял собственные колени в ожидании, меняясь в лице от малейшего представления о потенциальной боли, несмотря на то, что часом ранее (примерно-таки) он сам желал избавиться от этого органа, захоронив его в песке. Сайно свободной рукой продолжил выводить символику, наспех, не видя, как именно он это делает, слишком неосторожен, задевая чужие раны, слыша стороннее шипение сквозь сомкнутые губы.

«Но ты должен возложить перо истины: я знаю, оно у тебя»

Даже в грезах-воспоминании держать собственное сердце в руке было… пугающе, непривычно, и особенно пусто, ощущая, как в груди не было ничего, лишь зияющее темное пространство, так желанно-жданная быть заполнение чем-либо иным — хоть чем-нибудь, лишь бы не холод ничего; «Первый и последний раз», — заключил Сайно, укладывая обливающийся кровью орган на одну из позолоченных чаш весов, наблюдая, как постепенно темно-алая вязкая жидкость заполняла золото, капая с краев на острый песок под ногами, и мальчишка не сводил испуганного взгляда, отодвигаясь еще дальше, замечая как кровь выливалась почти рядом с ним. Его рука тряслась, но крепко удерживала воронье перо, символизирующее истину, в ладони, не комкая, аккуратно, как реликвию, тяжело и сбито дыша, боясь опустить его на иную чашу весов, остерегаясь трепещущего душу заключения весов. Приложил перо к груди, сжался, не опуская взгляда с инструмента перед ним — больше всего робел, что потаенный страх окажется правдой, и это будет той действительностью, от которой ему будет невозможно сбежать, разбив все его установки и принципы на мельчайшие осколки, что будут болезненно впиваться в кожу и кровоточить, напоминая о себе при каждом вдохе — Сайно боялся ровно тоже самого, потеряв в нынешний отрезок времени для себя понятие «дисциплины», предавшись этому же ощущению, стирая для себя те рамки, которые давно отстроил и редко за них заходил: более смысла от них не будет, коли все твои решения истинность посчитает за грехи, а тебя за грехотворника.

«Я буду рядом»

Сайно слабо усмехнулся, мягкое тепло покалывало его пальцы — явно не из-за электричества на них — припоминая чужой спокойно-тихий, шепотом произнесенный, тон голоса: потому что слышал тогда; он ощущал, как на его собственной спине покалывал ток, исходящий от глаза бога. Юноша в его хватке заметно расслабился в плечах, прикрывая глаза, прикусывая щеку изнутри — тяжело вздохнул, несколько раз покачал головой по сторонам дабы в очередной раз убедиться, что рядом никого нет и посмотрел на небо, звезды, складываемые ныне неизвестными ему созвездиями, ничего не напоминающими — а Сайно напоминающими — расслабил пальцы, сжатые в кулак и возложил перо на свободную чашу, затаив дыхание. Весы покачивались, вверх-вниз-вверх, не способные найти равновесие, механизм, удерживающий чаши, легонько скрипел от трения, вибрировал чужим биением вырванного сердца, пока кровь изливалась вниз мелкой-мелкой струей, вырисовывая ломанные линии на песке. Мальчишка молчал, беспрерывно наблюдая за маятником, хаотично колыхающимся, замирая каждый раз, стоило стрелке оказаться ближе к чаше с сердцем. Сайно погладил ребенка по голове, закрывая глаза, неспособный к ожиданию вынесения вердикта самому себе, осознавая, что слишком неподготовлен к такому — может даже слаб, чтобы нести тяжесть ошибок, которые повешены на него неосознанно, но «незнание не освобождает от ответственности», — подытожил сам себе [бывший] генерал махаматра, прекрасно осознающий, что вне зависимости от принятого решения, он осуществит наказание на себе, наконец, нарушив и последнее установленное ему правило. «Равенство, — ребенок шептал сквозь подрагивающие губы, пробуждая Сайно от мыслей, вьющихся бесконечным беспорядочным потоком в его голове, — чаши равны, значит, все в порядке?». Юноша облегченно выдохнул, понимая, как с его плеч растаял тяжелый груз, отягчающий, тянущий вниз, многолетний, оставляя после себя привычные вмятины, которые, к счастью, пройдут также спустя множество лет.

«Именно. Все в порядке, поэтому просто продолжай свой сложный путь»

«Звучит так, словно ты себя в этом убеждаешь, — Сайно на момент замер, осознавая детские слова. На чужих щеках все еще были легкие покраснения, от холода или слез — уже не понять точно, но по крайней мере он видел в карие цвете приятно теплящийся в них свет и очень слабую мягкую улыбку в никуда, все еще не имея понятия, с кем он ведет теоретически одностороннюю беседу, — ты сам упомянул, что это сердце — одно на двоих, и твои слова ощущаются так, словно то, что пытаешься сказать себе, но по некоторым причинам не можешь». [Бывший] генерал махаматра усмехнулся, ощутив неприятный укол своей искренней честности от самого же себя.

«В какой-то степени ты оказался прав, никогда не сомневался в твоей мудрости, но это и мои слова, обращенные к тебе, все-таки имею представление, о чем ты размышлял здесь, в одиночестве. Просто помни то, чему учил и будет тебя учить наставник и (пауза, где Сайно размышлял над последующими словами, поднимая взгляд на уравновешенные чаши весов Германубиса перед собой) прости меня, если сможешь. Мне жаль»

Грезы-воспоминание медленно рассыпались с ладоней в ноги, оставляя после себя лишь оклик слабого и далекого голоса, упоминающий о прощении — глаза в пол, когда ощутил увесистую руку на своем плече в молчаливом действии приободрения, неспособный поднять взгляда на вибрирующее в собственных ладонях сердце, рассматривая, с каким рвением оно продолжало исполнять свое предназначение, не находясь в положенном для него месте. Сайно чувствовал холод дыхания на себе и слышал собственную пустоту в голове — ничего, что кричало бы, вопило или мешало бы — ничего не было, только тяжесть на плече и в руках, а перед ним превратившееся в привычно выглядящий посох весы Германубиса. — Тебе предстоит много работы, юнец, — начал наставник, знающий, что Сайно не способен промолвить и слова, внимал каждому слову, заполняющее опустелое пространство вокруг и в нем ими, — но тебе сейчас лучше закончить то, что ты начал. — Почему ты не хочешь взять контроль, например, сейчас? В момент, когда я особенно уязвим — это не похоже на тебя, ранее лелеющим желание получить тело, — тон отчужденный, задумчивый и приглушенный, но все еще грозный, так привычно звучащий из этих бледных уст, не отрывающий глаз с одной точки, не имея возможности прикрыть тяжелых век, — Что изменилось? Проникся жалостью? Учитель поднял чужой подбородок, всматриваясь в опустошенный алый взгляд, даже не отражающий чего-либо: исключительно темный рубиновый цвет через полуприкрытые веки, как камни с колец аль-Ахмара, величественные и дорогостоящие. Свободной рукой схватил запястье — кажется, точно останутся крупные синяки, потому что был слышен отчетливый болезненный хруст — направляя скрепленные пальцами ладони к тонкой, вздымающейся неравномерно груди, вкладывая сердце в пустое пространство в ней, не прекращая наблюдать за изменением на остром бледном лице; Сайно наконец закрыл глаза, чувствуя, как с рук все еще стекает кровь, опустив их, пачкая схенти [набедренная повязка различной длины, зачастую до колена или выше, из неширокой полосы ткани, которую обертывали вокруг бедер и укрепляли поясом], прилегающее к его бедрам ею. Плечи расслаблены и дыхание мерное, глубокое, [бывший] генерал махаматра никогда не наслаждался установившейся тишиной и покоем, ощущая нечто, что называют, кажется, уравновешенностью, словно все встало на свои относительные сгруппированные места, по полочкам, корочка к корочке и все наружу, как книжный шкаф в доме Даэны, что любил, изредка, будет время, поправлять и исправлять положение учебников, если заметит нечто невписывающееся, про себя ругаясь на студентов, не ценящих порядок с собственным беспорядком в голове. — Мне нет смысла противостоять тебе, сам же все прекрасно знаешь, что маленькая победа привнесет за собой разрушительный провал за неимением определенных сил, и именно в таком положении нахожусь я сейчас, так что не трать время и сделай наконец то, что нарекал, — наставник взял краткую паузу, оборвавшись на фразе, — служи тому, кому повелит твое незапятнанное прегрешениями сознание, верши то, что делал ближайший слуга повелителя аль-Ахмара и пользуйся моими силами, мудрейшего из мудрых, в наказании за преступление, найдя компромисс с самим собой и окружающей тебя реальностью. Сайно кивнул, внимая совету, который тогда ему также был произнесен, складывая руки перед учителем, припоминания одно из старых и забытых заклинаний того государства, медленно проговаривая слова — видел, как лицо учителя принимало более спокойное и расслабленное выражение, а его физическая оболочка таяла в темном пространстве, в конце концов, они оба потратили слишком много для того, чтобы прийти к тому, с чего и начинали, хотя [бывший] генерал махаматра мог понять его — он был также воспользовался чужой рассеянностью и слабостью для поимки того, за кем следил много, долго и со стороны, все-таки, в чем-то их видение на мир совпадало, отчасти и благодаря проведенным близким годам за тренировками и в извечном служении. Почувствовав окутывающую его усталость после запечатывания демона в себе, в точке между ключиц, Сайно рухнул, неспособный более держаться на ногах, пока глаза застилала поглощающая темнота ставшего пустым, если не считать его, пространства. Ни голоса в голове, ни потерянности в воспоминаниях, грезах и реальности, ни скрежещущего чувства под ребрами — все, что он хотел, это забыть об этом, отдавшись непонятно чему в данный отрезок времени, в котором испытывает ощутимо навалившуюся на него тяжесть, что несло в себе его физическое тело. Только темноту и приятное тепло, что он давно не испытывал, совсем забыв, что оно может для него существовать, вспоминая лишь холод и пронизывающий его мороз. Ему стало теплее, и он не знал почему, но подался на это ощущение, боясь его упустить, ибо хотел им насладиться за все время, что не имел его.

⋈

— Иногда мне кажется, что я имею честь общаться с учеными, что парадоксально, просто в крайней степени демонстрируют мне все сокровенное, прятанное отсутствие элементарного ума и способности к размышлению. Хорошо, давайте так, мне не впервые заниматься развитием речевого аппарата, повторяйте за мной: «Господин», «Тигнари», «Мы», «Прямо», «Сейчас», «Же», «Покинем», «Гандхарву», «Просим», «Прощения», «За», «Беспокойство», — голос принадлежал достаточно очевидно кому, с нотками скопившего раздражения, что было заметно и по яростно мотающемуся сзади темному пушистому хвосту и подергивающимся высоким ушам, ученый сложил руки на груди, почти сверля взглядом прерывающих его от собственных исследований коллег, которым срочно, почему-то, потребовалось пригласить лесного стража на аудиенцию с мудрецом даршана Амурты, и Тигнари почувствовал нечто странное в этом, попытавшись узнать подробности, но скользкие ответы его собеседников выдавали их настолько сильно, что вести дальнейший с ними диалог лесной страж не желал, пытаясь вернуться к своим делам — в любом случае, если он требуется, всегда можно было отправить соответствующее письмо, каждый, кому хоть в каком-то ключе требовался ученый, мог узнать, где его самое частое местонахождение: оно никогда не было секретом, чтобы пренебрегать почтой, — и будьте добры пройти по дороге, что вам покажет Коллеи, у меня после нашей «плодотворной» беседы вряд ли появится желание вытащить вас из засады, в которую вы угодите. Каждая реплика (назовем их недоучеными) недоученого была моментально прервана или парирована Тигнари, в тоне которого уже прослеживалось не только раздражение, молодые люди переглянулись, опустив плечи и сдавшись под взглядом фенека, смирившись с тем, что не переспорят слишком острого на язык лесного стража, не с пустого места ходили мнения о нем как о человеке, с которым лучше не вступать в дискуссию, особенно если он разбирается в теме — это сразу самый высокий шанс из возможно высчитанных на проигрыш. Они спустились, покидая порог хижины Тигнари, навстречу давно ожидавшей их внизу Коллеи, что даже подпрыгнула, поднимая грудь, всем своим видом показывая вобравшееся в нее воодушевление. Ученый, опершись о стену плечом, наблюдал сверху вниз, как три фигуры спокойно, торопливым шагом покидали лагерь лесного дозора по тому пути, которому наказал следовать свою подопечную. Переводя взгляд внутрь комнатки, обнаружил — услышал будет точнее — как спустя дни наконец чужое дыхание стало более частым, чем было ранее, что обозначало скорейшее пробуждение, и потому Тигнари, стараясь как можно тише, прошел на кухоньку за чашей и водой. Первое, что понял Сайно, стоило ему открыть глаза — это то, что он находился в тропиках: точнее в лесу Авидья, еще точнее в Гандхарве, а если прямо говорить, то в хижине Тигнари, где ученый, сидя за письменным столом, подперев щеку, вырисовывал что-то в собственных тетрадях, иногда бросая взгляд в окно. Это, почему-то, напоминало давно хранимый другим образ уставшего на вид Тигнари, который посреди ночи писал исследование о пустынной флоре для последнего руководства матр, также подперев рукой щеку, оставляя комментарий о том, что растение можно наружно использовать для охлаждения, но настоятельно не рекомендуется употреблять растительный сок. Сайно как сейчас помнил, как поставил рядом с ученым чашку с горячим чаем из трав, собранных ранее в совместном дозоре, которые в теории имеют успокаивающий эффект, и как тогда Тигнари поблагодарил его самым сонным и тихим голосом, который ему только доводилось слышать, а после ученый прикрыл рот рукавом толстовки в зевке, закрыв глаза на момент, продолжив писать под любопытным надзором махаматры — это была самая безмятежная и теплая ночь в Гандхарве. Мягкие уши дернулись в сторону небольшого шуршания ткани, ученый поставил точку в предложении и обернулся в сторону Сайно, рассматривая ставшее бледным от утомления лицо, пока [бывший] генерал махаматра медленно осматривался, держа палец на точке между бровей, стараясь сфокусироваться на чем-то близ него находящееся, и этим предметом стала блюдце с водой, протянутое Тигнари почти к носу человека, на что тот кивнул и попытался проговорить сквозь сомкнутые губы слова благодарности, принимая то, что ему передали, испивая, — как себя чувствуешь? — Странно и все еще уставши, — Тигнари удивился, услышав моментальный ответ на свой вопрос, слегка приподнимая уголки губ, — но в остальном, кажется, нормально. — Значит благовония работают даже на пациентах без сознания, я возьму это себе на вооружение, — фенек заметил чужой озадаченный взгляд на себе, продолжив, — не знаю, помнишь ли ты, но я ранее упоминал, что мог бы зажечь одни слабые благовония, теоретически, они оказывают успокаивающий на нервную систему эффект, но я не был уверен в использовании этого, если она [нервная система] находится в возбужденном состоянии, потому решил продолжить изучение и попробовать сначала на себе и позже уже на ком-то. И кажется, раз ты не испытываешь аффекта, значит они сработали. — Спасибо тебе за это, — кратко прокомментировал Сайно, чувствуя, как его сгребают в объятия, ощущая на своем виске чужое теплое, успокаивающее дыхание; он приобнял в ответ, прикрывая глаза, не совсем осознавая причины этого действия, но наслаждаясь им, вслушиваясь в легкое помахивание хвоста в воздухе позади человека, понимая, что его вновь начало клонить в сон от теперь более яркого улавливаемого контраста температур между ними: несмотря на всегда холодные руки, Тигнари был чуть теплее, чем среднестатистический человек, и в некоторых ситуациях, как например нынешняя, это было особенно заметно, — я, наверное, еще немного посплю. — Хорошо, но я хочу сначала кое-что у тебя спросить, потому что этот вопрос мучает меня пару дней, — Сайно взглянул в сверкающие яшмовые глаза, то ли с озорством, то ли с неприкрытой нежностью осматривающие черты лица [бывшего] генерала махаматры, приподнимая брови, — ты расскажешь мне о той странной «привычке»? Сайно напрягся в плечах, не зная, куда деть взгляд, чтобы не смотреть на Тигнари, но везде был он-он-он, однако ученый скользнул рукой по чужому свободному запястью, сплетая пальцы и обращая внимание другого человека на него. Матра тяжело выдохнул, сжав чужую кисть ощутимо крепче, чем изначально предполагал сделать, уткнувшись носом в чужое плечо, — мне сложно об этом говорить прямо сейчас, потребуется время, чтобы собраться с мыслями. — Я понял тебя, — немного отстранившись, пролепетал Тигнари, быстро целуя другого в висок, — прошу прощения за напористость, тебе лучше сейчас отдохнуть, — ученый почувствовал, как на его щеку положили ладонь, поворачиваясь к ней навстречу, ткнувшись в нее носом и слегка потираясь, замечая, как от этого действия на лице Сайно расцвела мягкая улыбка, что сам не смог ее сдержать; Тигнари продолжил, чуть глуше и немного смущенно, проговаривая слова в чужую руку, — я просто долго думал насчет этой ситуации, потому что никогда не видел тебя в таком состоянии и хотел бы в будущем как-то минимизировать это, можешь считать, что меня совсем тронули твои слова о доверии ко мне. Сайно потерялся в диалоге, понимая, что не может его избежать, однако услышал, как Тигнари выдохнул, отстраняясь и возвращаясь к рабочему столу, на котором были разбросаны разного рода бумаги: в отличии от [бывшего] генерала махаматры, ученый из леса Авидьи намного проще относился к беспорядку, никогда в нем не теряясь, зная, где и что лежит, и для этого ему не требовалось упорядочивать предметы по определенным группам и характеристикам — с другой стороны, через Сайно ранее проходило столько бумаг и документаций, требующих его внимательного ознакомления, что личные записи Тигнари на этом фоне выглядели как невзрачное заброшенное дело в архиве. Матра какое-то время наблюдал за фенеком сквозь сонную пелену перед глазами, не очень понимая, что лучше: таки предпринять попытку отдохнуть или пытаться строить диалог дальше, ученый всегда старался выглядеть как можно отстраненнее по понятной причине сохранения личного пространства его пациентов, и сейчас это не было исключением, однако иногда поворачивал ухо в сторону него, прислушиваясь к дыханию или тому, что он возможно не расслышал, как например шепот. — Я недавно вспомнил одну легенду, которую мне рассказывали в детстве, — Тигнари слегка повернулся, взглянув на Сайно странным образом, — знаю, что ты в такое не веришь, но мне хочется тебе ее рассказать, скоро ты поймешь почему. — Лучше бы ты отдохнул, Сайно, — кратко заключил Тигнари, но повернулся в кресле в сторону матры, сложив руки на груди и хвост на коленях. Сайно слабо усмехнулся на комментарий ученого, утирая глаз кулаком. — Над одним государством, где песок граничил с небом, деля земли на две половины, возвышалось горячее-горячее солнце, настолько жарящее и ранящее, что превратило плодородную почву в глину, высушило крупные извилистые реки и озера, обращая те земли в мертвую пустыню без единой живой души, способной принять столь жестокое внимание солнца. Народ того государства верил в архонта солнца, зная, что он дарит свет и дает начало дню, однако то, во что они верили, превратило их жизнь в сплошное мучение — так символ жизни и начала стал лишь знаком смерти и конца, нарекая солнце причиной гибели всего, — Сайно на момент прервался, переводя дыхание, поймав чужой внимательный, сосредоточенный взгляд человека, что тщательно внимал информацию, проводя большим пальцем по линии собственной челюсти в задумчивости, — Оно не знало, что предпринять, продолжая исправно делать то, что должно было: согревать и давать свет, смирившись с тем, что в несении собственного долга останется навсегда одиноко, потому что не может от него отступить — оно единственное, что могло это делать. Так протекали дни, солнце менялось местами с луной в бесконечном цикле, пока в один из дней оно не заметило, как в пустыне, в полутенистом месте, вырос небольшой невзрачный кактус. Каждый новый день оно издали наблюдало за ростом растения, проникнутое любопытством к тому, что не сгинуло под его влиянием, стараясь греть меньше в ту сторону, и однажды солнце заметило расцветший маленький желтый бутон, тянувший хрупкие лепестки навстречу солнечным лучам, пытаясь найти больше света, которое солнце считало губительным, — Тигнари вздернул бровью, неоднозначно осматривая с ног до головы матру — Сайно понял, что тот тоже начал кое-что выстраивать в логическую цепочку, потому продолжил, — «Почему ты это делаешь?», — спросило солнце, и цветок моментально ответил, что ему не хватает света и тепла, находясь в затенении из-за его неудачного расположения. Солнце, поначалу, не поверило в слова цветка, продолжая греть и светить одинаково в течение некоторого времени, пока не заметило, насколько сильно бутон вытянул свои лепестки, стараясь согреться и найти свет, что постепенно, с каждым новым днем, оно чуть больше внимание уделяло тому маленькому затенению с кактусом и цветком. «Спасибо тебе, солнце, — произнес бутон, наслаждаясь переливами солнечного света на своих лепестках, достаточно согретым для тенистого места, — в благодарность я скрашу твое одиночество на столько, на сколько смогу себе позволить, раз теперь ты обратило на меня внимание». — Ты… это не придумал прямо сейчас, верно? — после продолжительно выдержанной паузы вопросил Тигнари, переводя взгляд на Сайно, медленно качающего головой в знак отрицания. Ученый посмотрел на человека, затем на стол, потом в окно и снова на матру, размышляя над услышанным, осекаясь, когда хотел что-то произнести, переформулировал свои слова снова, так и не произнеся по итогу. — В конце концов, это просто легенда, которую мне рассказывали в детстве, — легко подытожил Сайно в сравнении с почему-то заволновавшимся Тигнари, — но звучит она немного печально, когда я услышал из собственных уст, а мне пересказывали ее как милый поучительный рассказ. Тигнари раскрыл губы, желая возразить, но промолчал, лишь вдохнув воздуха и потирая переносицу — Сайно был прав, для ученого, что должен сначала мыслить и размышлять, он слишком ярко отреагировал, с другой стороны, сидя напротив матры, он не видел причины ограничивать себя в специфичных эмоциях, — хоть и не верю в похожее, однако почему-то неприятный осадок легенда оставила. — Кажется, кому-то следует отдохнуть не меньше моего, — усмехнулся Сайно, беря чужое свободное запястье, расположенное на хвосте, в свою руку, слегка потягивая на себя, пока фенек не сильно сопротивлялся, через краткое время сдавшись, закрыв журнал и убрав перо в чернильницу, пересаживаясь на кровать, чувствуя, как его голову укладывают на плечо, аккуратно поглаживая высокие темные уши, тихонько-приглушенно устало мурлыкая от приятного нежного ощущения приглаживания шерсти в одну сторону. Матра молчал, сосредоточенно осматривая спокойные черты Тигнари, хотя делал это множество раз, но ныне, при солнечном свете, просачивающимся в комнату, теперь они не казались размытыми. Темный пушистый хвост обвился вокруг талии [бывшего] генерала махаматры, прижимая его чуть ближе к фенеку, заставляя испустить слабый смешок сквозь сомкнутые губы. Он чувствовал себя странно свободным вместе с ним, не чувствующим нужду скрывать улыбок или смешка при диалоге, касаясь свободной рукой подбородка, потирая линию челюсти круговыми движениями — ему нравилось это ощущать, не вспоминая о чем-то стороннем, на краткий отрезок времени оставив это на втором плане, наслаждаясь тем, что он получал прямо сейчас, то, чего ему долгое время не хватало — простого нахождения рядом, но все еще находил Сайно смешным то, что обнаружил это в том, кого теоретически сторонился из-за профессии, и как счастлив, что был в очередной раз неправ, не желая оценивать стороннего лишь по первому взгляду, и уж тем более роду деятельности. — Если хочешь, можешь поцеловать, — невзначай сказал Тигнари, оглядывая выражение лица матры, моментально сменившееся на смущенное, что даже скулы слегка покраснели. Ученый тихо посмеивался, закидывая чужие руки себе на шею, изучая, как седые локоны рассыпались на узких плечах, струясь на острых оголенных лопатках, видя странный непривычный — но к которому пожелает привыкнуть — блеск в алых глазах с чуть расширившимися зрачками, фенек продолжил чуть тише, практически переходя на шепот, — ты смотрел на меня так заботливо и нежно, словно чего-то ждал — видел бы ты себя со стороны. — Наверное, не знаю, не вижу себя со стороны, — голос матры был ужасно взволнованным по неизвестной причине, — может быть, ты прав, в какой-то степени, как всегда. Тигнари приподнял свисающую – всегда мешающую ему – седую челку, убирая ее за ухо, всматриваясь в беглый, в какой-то степени потерянный, взгляд. «Расслабься», — прошептал он, подергивая лисьим ухом, прислушиваясь к чужому чуть сбившемуся дыханию, слегка потершись носом о чужой, успокаивающе, замечая, как теперь с него не сводили глаз, касался пальцами затылка, слегка массируя и притягивая чуть ближе к себе, укладывая свободную руку на талии — Сайно думал, что собственное сердцебиение чувствовалось на коже, когда его увлекли в мягкий поцелуй, по спине пробежали мурашки вместе с приятным теплом, растекающимся в груди; Тигнари был нежен, каждое сминание чужих губ своими пробивало тело приятным током — матра понятия не имел, было ли это естественно или таки его глаз бога, что тот по случайности мог активировать — и неторопливым, словно наслаждался каждой секундой, проведенной на тонкой потрескавшейся коже, выцеловывая каждую ее часть. В конце концов, Сайно прикрыл глаза, принимая ту заботу и любовь, что ему завуалированно всегда давали — ну может, сейчас было маленькое исключение, которое спустя время станет чем-то естественным. Тигнари оставил последний краткий поцелуй на губах матры, радуясь тому ощущению, как чужие плечи были достаточно расслаблены, чтобы лежать на груди лесного стража, восстанавливая дыхание под расчесывающие касания его спутанных волос, струящихся сквозь пальцы — все-таки, ученый украл момент их отдыха, хотя нельзя было сказать, что был разочарован этому, да и Сайно то же, судя по тому, как он молчаливо улыбался с прикрытыми глазами. Фенек перевел взгляд на желтый цветок, лежащий на его столе, что не успел прикрепить к своему одеянию, слишком запутавшийся в своей сегодняшней деятельности из-за того, что его сбили ученые-коллеги — вспоминал ту легенду, недавно рассказанную [бывшим] генералом махаматрой, переводя взгляд на него, задремавшего в объятиях. Может, для них их долг и принципы стояли на первоочередном месте, но по итогу друг для друга все равно имели определенную ценность — не профессиональную, не как генерал махаматра и лучший выпускник даршана Амурты — как в определенном смысле исключения, нашедшие не хватающий покой в другом; взаимодополняемые исключения, которые даже в тандеме кажутся несочетаемыми, однако, почему-то, пальцы руки Сайно идеально переплеталась с пальцами Тигнари, так что, пожалуй, это была лишь шальная неправдивая мысль. Фенеку думается, что [бывшему] генералу махаматре предстоит еще много работы по принятию давно запечатанных чувств, но, к счастью, пройтись с ним медленным неспешным шагом по столь извилистой дороге ему не будет в тягость. В конце концов, детские легенды остаются детскими легендами, всегда отчасти правдивые, но слегка приукрашенные — для малышей все-таки, и эта не была исключением. «Спи, солнце, я буду рядом», — тихий шепот, который, возможно, не был услышан, но точно произнесен самым нежно-спокойным голосом из возможных.