«Я видел твой журнал, вычеркнул некоторые задания на ближайшие дни: ими займусь между своими делами, возьми отдых, твое состояние, что я лицезрел вчера, было достаточно печальным и уставшим. За меня не переживай, постараюсь «беречь себя» и «быть осторожнее» (подписано с копированием почерка Тигнари, ученый усмехнулся, — это было действительно похоже).
Лес Авидья — удивительное место, тут даже дышать легче, а может и что-то другое послужило этому. Даже пробуждаться проще, чем в непостоянном месте отдыха, хотя, думал, что моя натура кочевника отчуждит эту среду при долгом в ней пребывании — никогда не оставался на долгосрочную перспективу исключительно только по этой причине, интересно то, что спустя время решил поделиться с тобой размышлением на эту тему в этой маленькой записке, просто на случай, если кажется, что мне тут не нравится — это неправда. Думается, теперь буду в раздумье над возможностью в будущем оставаться на чуть дольше, без поиска определенных для этого причин, если дорогой лесной страж выскажет явное согласие — не желаю предоставлять ему неудобства, как и его подчиненным от собственного пребывания в Гандхарве.
Приготовил тебе тахчин, чтобы ты не утруждал себя утренней рутиной, да и учел твои особенности по неблагоприятной реакции на приправы, блюдо почти пресно, но все еще с мягкой приятной кислинкой, а если проще: попробуй. Он вкусный, обещаю.
Желаю удачного дня.
P.S. Хочу оставить тебе вопрос, отвечать не обязательно. В чем схожесть между тобой и бабочкой?»
Тигнари отложил письмо, впитавшее в себя дендро элемент, рассматривая журнал, открытый, на последнем дне расписанной недели: пробежавшись между строк, он насчитал, что Сайно взял на себя около 57% его мелких, но трудоемких задач, не требующих обязательного участия лесного стража в них: не какие-то лекции или передачи его диссертаций для научного журнала, и даже не обучение подчиненных новым навыкам по обнаружению зон увядания, которые ученый нашел буквально на днях. Это было, в основном, пополнение запасов, уничтожение доставляющих неприятности для лесного дозора мест проживания хиличурлов или проверка состояния Каркаты — он взял на себя задания, далеко не любимые Тигнари, тратящие уйму времени и сил, истощая не хуже, чем беспрерывно объяснять глупцу одну и ту же тему сутки напролет. И он был бы, честно, рад, если бы это взял кто-то иной: сомневаться в том, что все будет выполнено безупречно — глупо, но ученый не знал личные миссии Сайно, был в силах лишь догадываться, а значит тот мог вновь ослушаться советов хоть иногда расслабляться, демонстрируя чрезмерный и почти бессмысленный трудоголизм. Послышался тяжелый выдох из напряженной груди: ныне бессмысленно рассуждать на эту тему, неоднозначно долго приковав взгляд к оставшемуся в помещении чужому скипетру у стены, прямо рядом с кучей заметок в том-самом-углу, которые уже даже Тигнари не сможет разобрать — это было спонтанное первое исследование в районе леса Авидьи, и еще юный и горячий сердцем лесной страж был любопытно дотошен до всего, что потенциально может быть изучено им. Панно с бабочками было следующей деталью, что привлекло внимание Тигнари: в голове так и всплывал вопрос, выведенный с особой аккуратностью в конце письма. «В чем схожесть между мной и бабочкой?» — на самом деле, первым делом, ученый подумал об очень глупом каламбуре, до формулировки которого он самостоятельно точно не догадается. Но чем дольше он изучал бархатистую хаотичную, и от того прекрасную и всегда неповторимую поверхность хрупких крыльев существа, тем сильнее винил себя в поспешном выводе, раздумывая над тем, не было ли это случайным поэтическим слогом, пока тот встречал нежно пленяющий рассвет. Прибрав спутанные волосы в незаурядную прическу, Тигнари потянулся, растягивая напряженные мышцы, не сдержав неспешного зевка с последующим после него тихим мурлыканьем: его ожидал очередной долгий день, но выходящий из типичной ему рутины. Как минимум по причине того, что в его колчане не хватало около трети заготовленных им ранее, тем днем, стрел, а также одного потрепанного лука — и теперь одиноко стоящий в комнате посох имел логику нахождения здесь не просто как забытая в спешке вещь. — Сайно, — кратко-тихо, по имени, позвали генерала махаматру, улаживающего на данный момент инцидент с каким-то студентом, пренебрегающим своими правами в стенах Академии: как бы зол он ни был, нападать на профессора — это абсолютная граница, которую переступать запрещено с обеих сторон. Юноша прекрасно осведомлен, кому принадлежит этот спокойный нежный голосок, потому подробно проинструктировал матр, куда следует отвести зачинщика и что сделать с ним в последующем, и после Сайно последовал на чужой зов, найдя человека за углом, виновато установившегося себе в ноги, легонько махая в воздухе хвостом. Видеть его в таком положении — самая невписывающаяся картина в образ, который махаматра хранил в своем сознании, но все такая же необычно прекрасная, на которую он точно также выделит место, как и на иные, — у меня будет необычная просьба, и если вы откажетесь, то ничего страшного. — Я слушаю, — он солжет, если охарактеризует это как то, что его не заинтересовало. Странные пожелания — это одно из множества вещей, которые ему нравились в Тигнари, этот светлый ум мог сгенерировать что-то из ряда вон выходящее, почти вытаскивая Сайно из его давно построенной зоны комфорта навстречу чему-то, что тот боязно обходил стороной — даже факт того, что ослаблял бдительность, находясь с ним рядом, фактически, без года ученым, которых старательно избегал по никогда неозвучиваемым причинам, уже подтверждало то, с каким трепетом и обожанием махаматра чрезмерно доверял ему. — Помнится, вы когда-то упоминали, невзначай, что владеете, помимо алебарды, и иным оружием? Я ведь правильно помню, не выдумал? — Хвост Тигнари качался из стороны в сторону, ужасающе очевидно выдавая чужое волнение. Почему тот волновался — это маленькая загадка, на которую генерал махаматра вряд ли найдет ответ даже если проведет целое расследование, и ведь готов был. Сайно кивнул головой в знак подтверждения, побуждая к продолжению мысли, студент набрал в легкие воздуха, подняв странный взгляд на собеседника, — и в этом плане меня интересует стрельба. — Я могу поинтересоваться, зачем, или ты хочешь сообщить мне позже, остерегаясь, что из-за озвученной причины я откажу тебе в просьбе? — Сайно сложил руки на груди, наблюдая, как юноша прочесывал мех собственного хвоста, напоминая ему того Тигнари, с которым он когда-то давно имел честь познакомиться: немного взволнованного перед, хоть и новоиспеченным, но генералом махаматрой, ведь спутал его с загнанным студентом, истекающим кровью, кажется, и это была самая смущающая ситуация для них обоих, впоследствии начавшая маленькое плетение из коротких случайных встреч, что постепенно переросло в простую дружескую привязанность и скуку. И правда, махаматра хранил каждое воспоминания, связанное с их непринужденными беседами, запоминая все нелепые чужие привычки — и эта, в особенности, была его любимой, ведь обозначала, что его друг не уверен в своих словах, и все еще находится между несколькими вариантами действий, почти неосознанно прося помощи в выборе, — я помогу тебе вне зависимости от того, для чего конкретно тебе требуется это, считай, что я просто любопытничаю, и отвечать не обязательно. — Я дам более точный ответ позже, — Тигнари слабо улыбнулся, заметно расслабившись в плечах, найдя в словах Сайно требуемую ему поддержку и уверенность в том, что ему окажут помощь в чем бы ни было, — но сейчас обусловлюсь тем, что мне требуется наставник, и я вижу все подходящие мне качества в тебе. Сайно неловко отвернулся, рассматривая вмиг заинтересовавшие его картины на стенах, такие же бессмысленные и не имеющие какого-то потаенного смысла, кроме как существовать на этом белом цвете — самое безвкусное решение, принятое на памяти махаматры. «Почему именно наставник, существует множество слов для описания того, кто разбирается в определенной области», — мысли путались при повторном упоминании этого термина, на ум приходило только то, что он явно не желал повторять на своем приятеле ни под какими его просьбами и мольбами. Почти стыдно давать отказ после того, как пару моментов назад зарекся помочь в любой затее, и все дело в исключительном страхе случайно стать тем же, кем и хотел, и боялся быть. Нескорый ответ был слишком тихим и почти заикающимся, — я... очень плохой наставник. — Ты можешь меня научить так, как делал это твой учитель? — Тигнари склонил голову вбок, наблюдая за быстро сменяющимися эмоциями во взгляде алых глаз, от откровенного ужаса до поглощающего смущения, неловко хлопая ушами в непонимании, почему столь простая просьба в момент вызвала у, конечно, по слухам, бесчувственного генерала махаматры почти весь спектр негатива. Фенек взял чужие руки в свои, то ли сурово, то ли с серьезной надеждой посмотрев другому в глаза, почти успокаивающе поглаживая круговым движением, большим пальцем, внешнюю сторону кисти Сайно, — или можешь это сделать по-своему. Ты слишком категоричен к себе, даже не попробовав, уже ставишь определенный не подкрепленный ничем вердикт. Расслабься, я уверен, что у тебя все получится — но помни, что не в моих интересах вынуждать тебя на то, что ты не хочешь делать, однако изначально проявив заметный интерес, чтобы позже опешить от упоминания самого по себе следующего из просьбы обучения — нехороший знак, намекающий на твою нерешительность по определенной причине, которую, конечно, ты не озвучишь? Сайно вновь поставил мысленную пометку рядом с предыдущим рассуждением о том, как этот подозрительно проницательный фенек слишком сильно выдергивает его из зоны комфорта, безусловно, не имея и малейшего злого умысла. Махаматра тяжело выдохнул, не сопротивляясь чужим касаниям на его ладонях, тихо произнося, что сделает все возможное по его силам и навыкам, хоть и не обещает быть хорошим учителем за неимением опыта в обучении кого-либо. Тигнари улыбался, ничего не произнося в ответ, просто продолжал держать руки в своих и наблюдать, как человек напротив старается упорядочить мысли, бездушно уставившись куда-то вниз или непонятно куда, по крайней мере, студент выбрал удачное место, где за ними никто не наблюдал. Тигнари отвлекся на сторонний шум, походящий чем-то на кучу маленьких быстрых-быстрых шажков, доходящие до его высоких темных ушей, и только свист пролетающей стрелы и звук разрыва текстуры вернул его к занятию, поднимая взгляд на Сайно, сосредоточенного на поражении мишени. Он заранее извинился за то, что мог быть не в форме, ведь в последний раз держал в руках лук и стрелы только в далеком юношестве, о котором повествовал так, подобно это было настолько давно, что даже песок мог стать камнем, чем смешил студента всякий раз, когда заикался об этом, в свой адрес получая ответ «кажется, кое-кто чрезмерно драматизирует, но, нет, все хорошо до тех пор, пока тебе это приносит радость», и махаматре осталось лишь странно слабо улыбаться, то ли обиженно, то ли от растерянности — Тигнари никогда не понимал эту эмоцию. — Хочешь попробовать? — Сайно протянул одну из самостоятельно сделанных заранее стрел («Мне кажется, для тренировки можно обойтись и ручной работой», — прокомментировал махаматра утверждение Тигнари о том, с чем они будут работать, намекая на снаряды, и теперь вытачивал концы подходяще подобранных палок складным ножиком, который был давно куплен для похожих моментов, но ранее никогда не использовался за ненадобностью) острием к себе, отпуская, убедившись, что студент крепко держал снаряд между пальцев, — скопируй мою позу и попробуй попасть в мишень. Если не уверен в положении, то сообщи, посмотрим, как следует исправить, чтобы сделать тебе удобнее. В стрельбе нет идеально правильной позиции, особенно в долгосрочной, все зависит от твоего личного комфорта в хватке лука и запускании стрелы, я лишь могу помочь тебе с тем, чтобы поправить твою позу для избавления от излишнего напряжения на мышцы спины. Тигнари кивал головой, внимательно вслушиваясь в неопределенные советы, натягивая тетиву, как его ранее и обучили, устремив взгляд в точку на мишени, где уже красовались воткнутые чужие стрелы с минимальным расстоянием друг от друга. Конечно, может он не попадет прямо туда же, и, возможно, даже не совсем рядом, но выстрел спустя секунды натяжения лука был все еще по мишени, хоть и далеко не лучший — почти граница. Студент цокнул языком, однако махаматра подбадривающе потрепал его по голове между ушей, когда проходил мимо, чтобы вытянуть из незаурядно выглядящего колчана еще пару стрел, — Сайно, а у тебя нет лука поменьше? — Поменьше? — Юноша нахмурился, повернувшись в сторону снаряжения, которое он принес, помимо каких-то определенных вещей, как аптечка на случай, если Тигнари пустит стрелу своему «учителю» в бок по неосторожности, — кажется, есть, но он старый, даже не помню, откуда я взял его. Тигнари поставил длинный изогнутый лук у дерева, взяв в руки короткий, немного натягивая тетиву дабы убедиться в ее растяжимости (может, вошел во вкус и уже считал себя неплохим стрелком, относительно понимающим что-то в этом?), и, как и наставлял Сайно, приложил стрелу к древку, подняв лук параллельно земле, но в горизонтальном положении, чем удивил генерала махаматру, так и выстрел оказался лучше предыдущего — стрела была воткнута примерно на десять сантиметров ниже от двух стрел Сайно. Матиа молча, сложив руки на груди, следил за каждым постепенным выстрелом Тигнари в мишень, и не насчитал ни одного мимо, пусть и стиль был не очень похож на тот, которому его обучали и какой был, теоретически, удобнее — пока студент раз за разом все точнее и точнее попадал, не чувствуя чрезмерного напряжения в руках от столь частого натягивания тетивы, это все еще было как один из, ну, пусть и необычных, но вариантов использования лука. — Ты уверен, что тебе не будет удобен арбалет? — с полусмешком на губах прокомментировал Сайно, вытаскивая уже некоторые непригодные для использования стрелы ручной работы. Тигнари стер холодный пот со лба длинным рукавом битловки, чувствуя, как в щекам прилипали изумрудные локоны, слишком короткие, чтобы была возможность их убрать в пучок, озадаченно посмотрев на махаматру с явно приподнявшимся у него настроением, чем было пару часов ранее — но что конкретно этому послужило, видимо, стоит лишь догадываться, — ты делаешь быстрые успехи в стрельбе, но держал лук в стиле арбалета, может, мне стоит на следующую тренировку приобрести его? Раз тебе так удобно. — Нет-нет, даже не думай об этом. Слишком дорого обслуживать, да и искать болты в Сумеру будет моим ночным кошмаром, и выкладывать большую сумму, чтобы иметь возможность просто защитить себя для меня не звучит рационально — да и, пожалуй, лук мне поудобнее, компактный, — Тигнари неловко потирал свой затылок стоило лишь заикнуться другому о возможности приобретения чего-то столь труднодоступного, да и мысль о переобучении никак не воодушевляла, ему нравилось видеть, как хорошо оружие и стрелы лежали в его ладони, вместе с ощутимым натягиванием тетивы и расслаблением пальцев, дабы пустить снаряд в полет — полюбилось замечать, как физически происходило нечто из его рук. Сайно слабо пожал плечами, моментально смирившись с отказом, прекрасно зная, что точно не переубедит студента в этом вопросе, ведь тут превыше стоит именно его мнение — но по виду того, с каким восторгом в блеске яшмовых глаз повторял почти отточенные движения, махаматра сделал себе мысленную пометку, что до следующей тренировки, которую они обязательно оговорят, он выделит некоторое свободное время, чтобы приобрести более комфортный и удобный короткий лук. — А говорил, что ты плох в наставничестве, — с крайней, но все еще дружеской, издевкой произнес Тигнари, слегка толкнув в плечо задумавшегося Сайно, заставив того почти смутиться, хотя, на деле, ему действительно было относительно приятно это слышать — и пусть он не особо и инструктировал, а скорее помогал правильно встать, пустив самую первую стрелу вместе: ведь махаматра держал чужие руки в своих, поддерживая в них и лук, и стрелу, и укладывая снаряд на древко, положив голову на чужое плечо, все еще слишком сосредоточенный на том, чтобы Тигнари чувствовал и ощущал действия для наилучшего запоминания — когда-то и его наставник держал его в своей хватке, обучая стрельбе, и это навевало неприятно тянущиеся на языке горькие воспоминания, невозможные для сглатывания, оставалось просто чуть ослабить хватку, не желая оставлять синяки на запястьях, продолжая в молчании выполнять монотонные действия, пока студент не сможет исполнить их самостоятельно, без поддержки другого человека. Сайно всегда был тихим и по-особенному скромным, беспричинно скрывался, считался незаметным, даже когда того не требовала ситуация, к сожалению, как бы не старался он отточить свои навыки невпального передвижения, все еще был человеком — и каждый раз проигрывал в их игре, никак не доказывая своего титула неуловимого, всякий случай понимая, что уже давно за ним наблюдали издалека. И может сейчас смотрели на его теряющуюся среди теней фигуру, не собирающуюся двигаться, оглушенного красотой распростертого пред ним звездного неба, что даже сбросил лук к ногам, поднимая руки вверх, словно он мог бы схватить небесный объект, если приподнимется на цыпочках и чуть более вытянется — однако в ладонях не оказывалось ничего, а небо предательски продолжало хранить молчание, и тело падало оземь в разочаровании от бесплодной треплющей надежды. И звезды соединялись в знакомые ему созвездия, напоминая чьи-то веснушки на мягких щеках, а трава под ним морозила кожу также сильно, как несуществующие слезы обжигали скулы, и с легкостью можно было задохнуться от противоположности испытываемых ощущений, продолжая наблюдать за небом в ожидании, наконец, его приговора, которого он ждал так долго с трепетом у ребер, прямо рядом с сердцем. И даже отчаянно-хриплый шепот, остающийся на губах, кажется, оно так же не слышало, как и тогда не различало его крика в самом серьезной из возможных просьб помочь ему — молчание было оглушающе громким, отчетливо слышались взбудораженные и пустые мысли ни о чем. Он ужасно винил себя в том, что имеет нечто хорошее в собственной жизни, как возможность любоваться звездами, чувствовать, иметь неравнодушных (удивительно) к нему людей рядом с собой — считал, что грешники должны нести наказание по тяжести совершенного преступления, и самое подходящее — это кара невыносимым одиночеством, рано или поздно обернувшееся по кругу, чтобы быть пожранным изголодавшимся демоном с громким смакованием. Но его тело все еще влачилось им — именно им — и двигалось соответственному тому, как он и желал, а значит время не пришло. Может быть, самым жестким ему наказанием будет то, как привыкнувший к нежности и любви его окружения, вмиг лишится всего, оставшись с грызущим ощущением беспомощности, ведь так и не дал ничего взамен — и лишь тратил, эгоистично, на себя время, которое могло быть посвящено тем, кто это заслужил, и это чувство неприятно зудело в груди, стоило лишь взглянуть на беспокойный яшмовый взгляд только для него. И если уж упоминать вновь о неравнодушных, на ум приходил лишь один человек, о котором Сайно не любил попусту распространяться, не желая привлекать к нему излишнего внимания с целью его безопасности. Но покров ночи скроет фигуру, и в такое время суток все меньше и меньше любопытных жадных взглядов, и значит можно было возвращаться. Тихо ступая, даже не притаптывая травинок, юноша припоминал недавно заданный Тигнари вопрос: корректно ли по отношению к нему [Сайно] использовать слово «дом», припоминая события недавнего прошлого, и, к сожалению, тот так и не дал четкого ответа, оставив ученого смятенным и озадаченным отсутствием какой-либо реакции, кроме скользких слов и упоминаний, что никогда не задумывался об этом за ненадобностью: жить, как кочевник, хоть и не было комфортно из-за того, что требуется постоянно носить с собой определенные вещи первой необходимости, но все еще приемлемо, изредка, все-таки, везло на тех, кто не страшился разделить кров с матрой и даже рассказать пару историй или советов, связанных с местностью его нахождения — служба у Сайно подвижная и непостоянная, и такое лишь шло на пользу, щедро (не только денежно, но и помощью взамен) благодаря хозяев за гостеприимство и теплый прием. Тигнари был одним из таких людей: всякий раз, когда его приятель оказывался в районе Гандхарвы, он прекрасно знал, что последует примерно два разных развития событий с, конечно, различными процентами шанса: примерно 70% — это то, что Сайно пробежит мимо, даже не перекинувшись парой слов, лишь издалека, чтобы не пугать лесных дозорных своим присутствием, взглянет как происходит жизнь в деревне, убедившись, что все в порядке, пойдет дальше — такое случается, если миссия матры выполнена близ Гандхарвы или его цель находится в лесу Авидья; ученый не раз упоминал, что не против того, что бы в рабочий день матра заглянул да хотя бы отдохнул или подождал Коллеи, чтобы лично справиться о ее здоровье и благополучии. 30% — это то, что у Сайно затяжная миссия в лесу Авидья или его цель ныне в бреду, в бегах в этом районе, и матре требуется сторонняя помощь в поимке: часто, он оказывает на пороге хижины Тигнари в вечернее время суток, точно зная, что человек, который ему нужен, находится там, и вряд ли откажет в просьбе о ночлеге — поначалу, Сайно было неловко частить к своему приятелю по этому вопросу, через раз проводя ночь в палатке близ рыбных рек, но в один прекрасный момент лесной страж с высокими стоящими ушами убедил его в том, что не имеет ничего против разделить со своим старым приятелем кров, предлагая к нему обращаться в нужный момент, когда тому требуется — и примерно после данных слов матра перестал переживать на этот счет, зная, что его ждали в любое время и по любой причине визита: от служебной до простого «я мимо проходил и решил заглянуть к тебе и Коллеи, справиться о вашем благополучии и рассказать некоторые, возможно, интересные вам вести». Сайно остановился на момент, поднимая огрубевшие ладони и смотря на них некоторое время, стараясь довести мысль до определенного логического итога: когда Тигнари упомянул «пойдем домой», имел ли он тогда ввиду дом для него [Тигнари] или таки для матры? Рассматривая линии на пальцах, юноша не понимал конкретно, что чувствовал от догадки — возможно, лесной страж, понимающий, что у его приятеля нет определенного места проживания, характеризовал Гандхарву для Сайно как то, куда он мог возвращаться из раза в раз? Он не знал значения «дом» как иное, чем то, куда ты просто «можешь вернуться», но «вернуться» можно и в Академию, и в кафе, и даже в парк — и все это не дом. Сайно был мудрым, но не любил давать терминологию словам эмоционального характера, потому просто прикрыл рот рукой, сойдясь на том, что смутился только дошедшим его пониманием — ему всегда будут рады в этих местах. Думается, даже сейчас: отложив чужой лук и неиспользованные стрелы, Сайно оперся плечом о стенку, рассматривая спящего человека со спины — он часто мог заснуть на столе, особенно если выглядел так уставши и помотано, как это было вчера — и каждый раз матра ворчал про себя, понимая, что тот был таким же, как и он, упертыми и глухими до просьб, но было лишь одно различие: по крайней мере, у Сайно притуплены большинство чувств боли и усталости, позволяя ему переносить нагрузки невероятного, зачастую нечеловеческого, характера, когда у Тигнари — нет, и это даже если не брать во внимание его животные черты, зачастую также ухудшающие ситуации — за острый слух и необычную ловкость и гибкость приходилось расплачиваться чувствительностью к громким звукам, от которых даже в глазах могло рябить темными пятнами. Сайно никогда не скрывал, что частенько об этом задумывался, но ученый в письмах упоминал, что привык — боль, на удивление, быстротечна и не запоминаема, потому не придает этому значения, пережидая похожие моменты с минимумом возможных последствий, например, используя беруши и засыпая. Сайно тихо прошел по комнате, остановившись у письменного стола, мельком взглянув на него: к сожалению, ученый большую часть закрыл собой, но и вчитываться матра в чужую работу не собирался, и дело даже не в отсутствии интереса, просто сейчас перед ним стояла более важная задача. И подняв с предельной аккуратностью Тигнари на руки, Сайно легонько прижал его к себе, как мог, стараясь не потревожить чужой ощутимо чуткий сон, но, стоило ожидать, что от посторонних манипуляций с ним лесной страж таки проснется, заставив матру замереть в ожидании. Ученый не торопился с началом диалога, лениво потирая кулаком глаз и глубоко вдыхая теплый ночной воздух, только спустя время поднимая глаза вверх, чтобы встретиться с чужим растерянным рубином, в котором мелькало нечто, похожее на заботу, — ты поздно вернулся, надеялся тебя встретить, но по итогу задремал, извини. Позволь осмотреть тебя, не успел сделать это утром, ведь ты слишком рано ушел. — Я же попросил тебя сегодня не нагружать себя работой, а ты начал исследование, связанное со мной? — Тигнари перевел взгляд на свой письменный стол, осознав, что не убрал некоторых бумаг, которые, по идее, нежелательно было видеть Сайно, но уже поздно было сожалеть, — ты лучше кого угодно понимаешь, к чему может привести переутомление, но продолжаешь игнорировать. — Как и ты, — ученый моментально парировал, оборвав матру на полуслове, теперь потерявшего свою мысль, — ты не должен был брать мои задачи, но сделал это без моего ведома, с учетом, что твое состояние, на данный момент, даже хуже моего, для чего? Тебе не надо «оплачивать» мою помощь, Сайно, нас не связывает контракт или какая-то токсичная взаимовыгода, — Тигнари почувствовал чужое напряжение от собственных слов, тяжело вздохнув, вытянул руку, чтобы потрепать по волосам задумавшегося человека, напоминая о том, в каком положении он находился. Матра прикрыл глаза, кажется, безмолвно мирясь с очередным словесным проигрышем или не желая продолжать этот диалог, доставляющий ему дискомфорт, но, по крайней мере, Тигнари усадили на его кровать, все еще с хранимым ощущением, что к нему обращаются, как с нечто хрупким, с крайней осторожностью и нежностью, или ему все казалось таковым от сладкой сонливости, от которой его оторвали ранее (он не сердился, просто желал вернуться к этому обволакивающему чувству вновь). Мягкие уши прижались к макушке, пока ученый с трудом держал глаза открытыми, он слышал лишь еле улавливаемый звон металла и шуршание ткани, ощущая, как с него снимают повседневную верхнюю одежду — подняв сонный взгляд на сосредоточенного Сайно, Тигнари ничего не сказал, просто оставался по возможности неподвижным, принимая то, что с ним делают; но это действие было замечено матрой, потому шепотом, в полтона, зная, что его отчетливо расслышат со столь близкого расстояния, проговорил: «Позволь теперь мне позаботиться о тебе». И может в более бодром состоянии фенек бы опешил, приговаривая, что нет нужды утруждать себя чем-то, с чем ученый справится самостоятельно, но сейчас, когда единственное, что хотелось — это больше не открывать глаз, слушая почти убаюкивающее бормотание под нос Сайно, он просто мирился, доверчиво позволяя сделать то, что хотел матра — позаботиться, как умел и мог. — Но с одним условием, — Сайно остановился, подняв взгляд на Тигнари, рассматривая его спокойные черты лица в тени, — будь добр, не убегать следующим утром с первыми лучами солнца, все-таки мне требуется тебя осмотреть, хорошо? — Если такова цена твоего спокойствия, то я посодействую, — матра приулыбнулся так, что это точно не увидит ученый, продолжая расшнуровывать чужую обувь. Он был не против того, чтобы это оказалось замечено, скорее, не желал отвлекать на посторонние вещи, как вроде необычную для него в иной другой ситуации, но обычную в его компании эмоцию. — Ну я же сказал, нас не связывает контракт или что-то такое, — Тигнари прикрыл ладонями лицо, тяжело и звучно выдыхая в них и легонько раздраженно постукивая кончиком хвоста об одеяло — очень заметно, демонстративно, чтобы тот это заметил, и ведь увидел, испустив тихий смешок, поднявшись, потрепав фенека по голове между ушей. Тигнари ощутил, как рядом с ним присели, слышал знакомый звук открывания деревянной полки прикроватного шкафа и такой же известный ему стук стекла. Сайно аккуратно провел ладонями по меху хвоста, укладывая его на одну сторону, выливая немного масла на шерсть и аккуратно распределяя жидкость с помощью гребня — не то, что бы матра действительно часто этим занимался, но каждый раз фенек удивлялся, как всего одна попытка и несколько неполноценных наблюдений со стороны позволили тому настолько правильно понять уход за чем-то достаточно необычным и редко встречающимся, как хвост Тигнари. И, на самом деле, это было почти смущающим действием с его стороны, но Сайно хранил комфортное молчание, установившуюся между ними, действуя так, словно он практиковался этому ежедневно, не находя ничего такого, чтобы выполнить базовый требуемый ученому уход с целью облегчить ему завтрашнюю рутину, связанную с этим, если Тигнари не забудет, он точно поблагодарит матру. Иногда ужасающая наблюдательность за другими со стороны Сайно могла пугать некоторых (в основном провинившихся), и это было характерной чертой [бывшего] генерала махаматры, доводя человеческий страх до паранойи, однако, в обычной рутине, которая хоть и не сильно раскрывалась для других любопытных глаз, такая черта скорее походила для лесного стража на смежное между заботой и особым проявлением симпатии: например, Сайно прекрасно помнил о том, что Тигнари плохо переносит все пряности и блюда с яркими насыщенными вкусами, и потому этим же утром сделал две порции тахчина, один практически пресный, лишь с совсем не ощущаемым кисло-сладким привкусом, и другую обычную, уже для себя, — эта внимательность всегда выражалась по большей части характерными действиями, нежели словами, и сколько помнил его лесной страж, так было изначально, и он находил это забавно милым, даже сейчас, когда с серьезным сосредоточенным лицом, словно на одной из важных миссий, и требуется практически вся концентрация для ее выполнения, другой слегка склонился, прочесывая темный густой мех хвоста гребнем с редкими зубцами, легонько придерживая свободной рукой его на весу. Почему-то только от существования такой ситуации в нынешний отрезок времени Тигнари испытывал странный обволакивающий его комфорт. Задув последний слабый источник света — почти догоревшую свечу на письменном столе Тигнари, Сайно аккуратно приобнял лесного стража, прижимая к себе и укладывая на поверхность рядом с собой, ощущая, как человек в его руках расслабляется, стоило лишь ему заметить застилавшую его глаза приятную темноту и, возможно, наконец, другого рядом с собой, не вынуждая дремать с неприятным, сворачивающимся в болезненный клубок чувством тревоги и беспокойства в груди от того, не случилось ли чего и, может, стоило бы сорваться на поиск, останавливаясь на момент того, что ну не могло произойти ничего плохого, на данный просто вслушиваясь прижатыми к голове мягкими чувствительными ушами, как постепенно и медленно чужое дыхание становилось ровным и глубоким. Тигнари слабо улыбнулся от необычайно окутывающего приятного ощущения тепла, потершись носом о шею матры и оставшись в таком положении, слишком уставшим и вымотавшимся, чтобы думать, да и другой не оказывал действия против этого, лишь с заметно теряющейся скоростью поглаживал пушистые темные волосы на затылке как-то успокаивающе, что даже могло войти в привычку, если продолжить. Чуть сильнее прильнув к другому, Тигнари последний раз осознанно глубоко вздохнул, окончательно смякая — по крайней мере, теперь Сайно был чуть теплее, чем днем ранее, и это определенно радовало, печалило лишь то, что температура все еще ниже, чем полагалось, но пока он мог быть уверен в одном: завтра будет лучше.⋈
Он сдержал слово: и пусть все еще непонятно, как ему удавалось оставаться тихим в молчаливые утра с йогуртовыми небесами за окном, по крайней мере сейчас являлся наблюдателем, неспешно рассматривающим чужие, все еще уставшие, но лучше, чем ранее, черты лица, почти безэмоционально и отстраненно, словно боялся присутствием нарушить этот хрупкий и небрежный образ сонного человека перед его глазами. На письменном столе снова стояла тарелка, только без записки, ведь он тут, но красноречивого слога, кажется, Тигнари сегодня не получит, и совсем забыл, что не ответил на поставленный необязательный вопрос вчера — совсем из головы вылетело в раздумьях над тем, чем может помочь лесной страж матре, начав совмещать наблюдения с возможными причинами их возникновения. Фенек поднял все еще тяжелый после сна взгляд на Сайно, а тот отвел, легонько напрягаясь в плечах, это было странно-неловкое действие с его стороны, на которое нельзя было не обратить внимания: возможно, как подумал Тигнари, он посчитал долгий изучающий его взгляд как очевидную наглость в нарушении личного пространства, и потому при попытке наладить зрительный контакт, отвернулся, слишком пристыдив себя за содеянное, хотя никто и словом не обмолвился о том, что тот поступил как-то неправильно; а может тут было и что-то другое, что ученый уже не может прочитать, все-таки, это лишь догадка. — Стало лучше или все еще дезориентирован? Можешь кратко описать свои ощущения в целом, тебе холодно или жарко, кружится ли голова и любые прочие не самые частые симптомы, которые ты можешь сейчас испытывать, — Лесной страж достал с поверхности письменного стола блокнот и быстро перелистывал листы, издав тихое «о», как только нашел то, что искал, перечитывая содержимое, навострив высокие уши. Сайно склонил голову в бок, прикрывая глаза, стараясь понять по своему нынешнему состоянию, что сказать на поставленный вопрос, на который, конечно, не хотелось давать определенного ответа, однако это было даже не дело обещания, а скорее такое же желание избавиться от этого странного ощущения полной потерянности. Опять же, Тигнари не торопил того с ответом, а лишь опер щеку о ладонь, внешне осматривая нахмурившегося [бывшего] генерала махаматру на факт каких-то травм, которые ранее, тем вечером, он мог просто не заметить, будучи слишком сонным, чтобы соображать ясно и четко. Тигнари завязывал маленький хвостик, убирая мешающие спутанные локоны, пока Сайно не находился с ответом, сложив руки на груди и прикрыв глаза в долгом размышлении: стоит ли упоминать и про вчерашние ощущения также, или интересуют только сегодняшние — со стороны стола послышалось шуршание бумагой и скрип пера, матра взглянул в ту сторону, наблюдая, как лесной страж что-то записывает в документацию, лишь легонько помахивая хвостом в воздухе, не понятно, от воодушевления или раздражения. Сайно тяжело вздохнул, решив, что пустит речь на то, что получится, — я уже давно испытываю холод. — Холод в легких, например, или озноб? — Тигнари не поворачивался к нему, продолжая что-то записывать, изредка поглядывая в раскрытый рядом с его рукой блокнот с нелепыми, немного кривыми линиями букв, подобно писалось второпях или в неудобном положении. — Озноб, — Перо проткнуло бумагу, остановившись, лесной страж обернулся, осмотрев матру с головы до ног странным, озадаченным взглядом, слегка нахмурившись и чуть шумно выдохнув. Поставил инструмент в чернильницу и слегка коснулся тыльной стороны ладони чужой шеи, ощущая напряжение кожей, беспричинно того слегка трясло, рассматривающего серьезное выражение лица собеседника, — наверное. — И ты знаешь, чем он вызван? — Тигнари, почувствовав, что [бывший] генерал махаматра не лжет (он не сомневался, а лишь убедился), сложил руки на груди, ведь уже заранее ответ был очевиден, но строгость в голосе сменилась на неприкрытое беспокойство, тон стал совсем тихим, а мягкие темные уши прижались к голове — почти глупо было надеяться на то, что ему расскажут причину, хоть и не вынуждал, могло быть чем-то личным, однако для дальнейшего лечения без этой информации не обойтись, и ученому требовалось знать, с чем он имеет дело, раз взялся за нечто сложное и не сразу очевидное. — Я не могу рассказать, — Тигнари цокнул языком, услышав чужой ответ, — и все еще не разобрался с этим, не хочу втягивать посторонних в то, в чем еще не до конца уверен сам, да и объяснять будет трудоемко, — Тигнари склонил голову вбок, прищуренно рассматривая взволнованного Сайно, что продолжил говорить чуть тише, чем раньше, — мне все кажется нереалистичным, знаешь, если коснешься кого-то, то он растает. В свете заката силуэт Тигнари всегда казался особенно нереалистичным — вот, буквально коснись и он расплывется между пальцев, оставив после себя лишь темную дымку и эхо от его нежного голоса, изредка, даже можно было затаить дыхание, в страхе, что это и вправду случится, стоит лишь протянуть руку — действие сбило лесного стража с мысли, которую он только что произносил, но не расстроило: со слегка приподнятыми уголками губ он смотрел на озадаченного Сайно, не собирающегося опускать ладонь с чужого плеча. Махаматра проморгался, мотнув головой и, как обожжено, прижимая кисть к своей груди, отгоняя лишние назойливые мысли: он помешал, сбив человека с его рассказа, просто из-за того, что засмотрелся. Но, если честно, страх никуда так и не пропал, лишь сильнее подкреплялся, — прости, что перебил, можешь продолжить. — А смысл? Ты не сильно и слушал, — подогнув колени к себе, приглушенно произнес в рукава толстовки Тигнари, насмешливо пряча глаза от другого, а его хвост легонько бился о траву пока мотался из стороны в сторону, почти игриво, но, к сожалению, даже такой расслабленный вид представшего перед ним человека никак не уменьшал боли от осевшего чувства вины. Махаматра затаил дыхание, когда почувствовал, что его захватывают для объятия, взъерошивая седые пушистые волосы на макушке носом, тихонько в них выдыхая, — а это соответствующее с проступком наказание. — Вообще-то это моя работа, — приподняв голову в чужой хватке, чтобы посмотреть в глаза Тигнари, произнес генерал шутливо, со слабиной в голосе, но все еще старательно твердо и четко, от чего даже заметно слегка румянились скулы. Лесной страж лишь ухмыльнулся, уткнувшись и потираясь о взлохмаченные волосы Сайно, которые сам же и растрепал, словно гордился тем, что натворил, а тот молчал, потому что ему нравилось это ощущение близости и расслабленности, которое он давно не испытывал, напоминало ему вечера, когда он спал под звездами, укрывая ее собственным одеянием, тихо напевая под нос известную им обоим колыбельную: ей снились кошмары почти каждую ночь, и он старался избавиться от них своим частым присутствием рядом, иногда музыкой цитры, историями, которые переходили из уст в уста при дворе или просто крепко ее обнимал и гладил по спине, пока она не уснет в его руках, но к сожалению, это осталось в прошлом, а вина лозами разрасталась в его душе, перекрывая иногда дыхание, когда он смотрел на Тигнари. Он солгал бы самому себе если бы искренне не наслаждался этим: тихим мурлыканьем, крепкой хваткой на его груди, теплым дыханием в затылок, бессмысленными диалогами и несвязными словами, смаковать компанией друг друга в столь редкой для них возможности. Он не помнил, когда даже такие редкие встречи исчезли, стоило лишь на момент закрыть глаза. Пропали, не оставив после себя и следа, лишь горький привкус потерянного счастья изо дня в день преследовал Сайно, и сколько бы не гнался в погоне — эта дорога изначально была концом в одну сторону, и сидя в нем, не знал, что делать дальше, застряв между стоявшими пред ним пятью правилами, большинство из которых он давным давно нарушил, и шансом быть поглощенным, потерять собственное «я», и на его место придет тот, кто погубит все то, чем дорожил Сайно. И это был не страх, а ужас, когда твои одеяния свисают с позолоченной чаши, а ты лишь хватаешься за веревку, удерживающую механизм: лишь бы не упасть, потому что это прямой путь в самую бездну, откуда выхода уже не будет. И оказываешься тяжелее вороньего пера, которым ее тоже судили, но вынести вердикт никто не сможет, лишь ты, сам себе, нарушив пятое правило о неприкосновенности жизни стража весов. Какая ирония судьбы, оказываешься преступником по законам мертвого государства, но никто не будет видеть этот суд, развязывая тебе руки: ну так и какой толк гнаться за тем, что уже погребено песком и забыто, лишь отчасти отпечатано в реликвиях, если можно нести праведность своим путем — а он не знал, чему иначе следовать. Однажды, археологи обнаружили юношу, блуждающего вблизи гробницы царя Дешрета, издали напоминающего давно вымерший вид шакала, ученые с особым интересом расспрашивали молодого человека о том, кто он такой и откуда родом, в теории посчитав, что тот может стать ключом для раскрытия зарытых в песке загадок гробниц. Юноша долго молчал, внимательно изучая сморщенных на вид людей, пахнущих землей и лицемерием, книгами и дорогим парфюмом, это был холодный, опускающий до самого низа, прямо в ноги, взгляд алых глаз с неприкрытым отвращением от представших пред ним ученых — примерно с тех пор образ человека «мудрости-науки» стал для него таким: жалким, низким, берущим то, что не является их, поглощенные алчностью и бесстрашием перед возвышением в никуда (лишь смертью в лучшем случае, а не агонии до конца своих бренных дней). «Меня зовут излюбленный пес аль-Ахмара, но если вам будет проще, то именно вы можете называть меня просто Сайно». К сожалению, археологи, страстно желающие узнать истинное значение имени юноши и его связь с аль-Ахмаром, пропали без вести, но слухи о неком одиноком шакале, блуждающем вдоль моря алых песков расползлись и даже за стену Самиэля, но это все еще были просто слухи, которые перекрылись следующими и последующими, и уже никто не помнил о существовании несуществующего для остальных Сайно. Чувства и эмоции — это не слабость, а лишь запрет. Разве сможет поглощенный горем судья вынести вердикт одинокой девушке, убившей собственного отца — нет, он ее поймет и отпустит, не смотря на заключение весов: пред ним стоит такая же грешница, как теперь и он сам, и никто не знает, кто будет следующей ее жертвой, может быть, даже судья, не вынесший ей приговора и следующего за ним казни, как показатель, что был слаб и слишком поверхностен по отношению к ней, — и все тоже самое и с другими яркими чувствами и эмоциями, будь то любовь, ненависть, страх, печаль или радость, страж весов бессердечен, напоминает собой механизм, за который несет ответственность: откинув предрассудки в сторону, мерит грех соответственно показателю, вороньему перу, и от положения чаш весов отталкивается в подведении итогов — это самый честный и праведный путь судейства. И если страж весов должен олицетворять столь кажущийся простым на первый взгляд механизм, то тогда Сайно оказался сломан. Он все еще идеально выполнял свою работу, ни одно принятое им решение не подвергалось пересмотру, и благодаря его труду на благо Сумеру многие вещи стали проще для бесхитростных жителей, коим раньше это было перекрыто по многим причинам. Человек, уроженец из пустыни, генерал махаматра, чье имя на губах почти у каждого, вселяющий страх и уважение среди люда — не знал, что сделать с самим собой, почти как потерянная душа, забывшая, куда подевалось ее тело. Все, что он чувствовал, это холод и чужой ужас, пятнами рябящий на его загорелой коже, почти привык к этому ощущению лишь за редким исключением — больше всего он боялся такой реакции от детей, незапятнанных грехами и мечтами алчных взрослых, что стараются воплотить себя в них. Он все еще вспоминал ее, мечтательную и добросердечную, что нашла место в своей жизни и для него, — кажется, Сайно забыл, как дышать, рвано, сбивчиво, с долгими паузами. Холод закрывался неестественным теплом, а одиночество — искусственной заботой, о существовании истинных эмоций напоминало лишь тело, воздействующее с окружающей средой, иногда: он мог слышать этот голос, но это так коротко, так быстро и незаметно, по сравнению с вечностью, чувствовать стороннее тепло на его коже в попытке согреть, отдавая мурашками от разницы температур соприкасающихся поверхностей, и видеть чужой взгляд, всегда такой эмоциональный, кажется, в нем он мог видеть все, даже себя по-особенному, по-другому, иначе, не как в зеркало, чуть лучше: с мягкой, теплой, пусть и еле заметной, улыбкой и вымученным видом, растрепанными из-за снятой шапки махаматры волосами и нелепым, глупым легким пунцом на скулах от усталости и долгой физической активности, — кажется, Сайно не мог найти опоры, хватаясь непонятно за что, не обнаруживая требуемой ему сейчас поддержки. Спать, страдая от бессонницы, было таким же невыполнимым действом, как и потушить солнце или нарисовать звезды, и потому, уткнувшись в чужие ключицы, все, что мог сделать — это предаться в полузабытье, не различая реальность ото сна и воспоминаний, все казалось слишком настоящим и несуществующим в одно и то же время. От старых грез оставался лишь звон смеха в ушах и все еще в меру строгий комментарий о чужом безмолвии, и так невыносимо больно его было слышать, мучительно раскалывая сердце на мелкие куски. Сжимать в кулаки ткань на спине в объятии, стараясь сильнее прильнуть хоть к чему-то, что не даст ему почувствовать себя одиноким, дабы снова вспомнить, где и с кем находился, опуская слезы в чужую одежду с еле слышимым всхлипом и тихим постоянным говором одного и того же имени, чтобы убедиться в том, что именно он сейчас перепроживает: таки сон или горькую реальность, ведь воспоминаний похожего рода он не имел, только если уже не начал терять память. Чужая рука осязаемо поглаживала по спине, но человек не говорил ни слова, лишь догадавшись о желании иного приобнял, как сумел, утыкаясь носом в седую взъерошенную макушку; озадаченность — не совсем точное слово, но достаточно близкое по определению к тому, что чувствовал тот прямо сейчас, мягко проговаривая прямо на ухо, тихим-тихим шепотом, о том, что находится рядом и лучше попробовать восстановить дыхание, чем бесконечно между рваными вдохами звать его по имени, как мантру, но это не помогало, и так необычайно страшно ощущать, как кто-то практически рассыпается в руках. Он чувствовал приятную тяжесть хвоста на собственном боку, и как это ощущение немного согревало, и может не уменьшало мелкой дрожи, по крайней мере, это было странное и (откуда?) родное чувство, почти успокаивающее, стоило лишь кончику легонько помахивать в воздухе, щекоча напряженные плечи. И подняв взгляд, в какой никакой, но надежде, что он наконец вышел из сна, смотрел: в слабом свете луны чужие черты казались слишком размытыми, и, быть может, дело все-таки было не в плохом освещении. Скатывающиеся слезы аккуратно стерли, держа чужие щеки в ладонях, лишь бы не прерывать зрительного контакта, смотреть в теплящуюся заботу в глазах было невыносимо и ужасающе тяжело, но взгляд отводить запрещено, и приходилось захлебываться в этом чувстве вины, собственной беспомощности и слабине, которую он позволил себе по случайности проявить, несмотря на наказание не делать этого, и все, на что он мог надеяться, не закрывая глаз — это то, что он в очередных грезах, травящих ядом душу от нереальности шанса такого события, и может это поспособствует облегчению отягчающего ощущения в груди, что камнями оседали в легких. Голос Сайно охрип от слез, тяжелый для понимания, ведь в горле скопился болезненный ком, перехватывающий дыхание, а речь казалась рваной, несвязной, его рука медленно-дрожа прижалась к собственной груди, пальцем указывая в край губ, зная, что с него не спускают шокированного взгляда, — сюда. Он целовал сюда каждый раз, когда я провинился и получил соответствующее наказание. Говорил, что это — его личная мне благодать за осознание. Пожалуйста. Другой не находился со словами, потеряв дар речи на момент, когда рассматривал этот беглый, чуждый ему, смиренный взгляд алых глаз, опустошенный и боязливый, с потерянным бесстрастным в нем блеском, теперь там было лишь зеркальное отражение человека, на которого он был устремлен, и видеть самого себя в этом непривычном рубиновом цвете было до странного холодно и, неописуемое чувство, которое почему-то хотелось запечатлеть где-то в подкорке собственного сознания, не имея злого умысла. Мягкие темные уши легонько подергивались, выдавая чужую длительную задумчивость в этой неловкой душащей тишине, — я могу зажечь легкие благовония, которые хотел выписать как возможный вариант снижения напряжения и стресса, это может помочь тебе, но я не знаю, насколько хорошее решение их пробовать, как первое использование в таком состоянии, я даже на себе не успел их испытать. — Пожалуйста, — голос действительно становился больше похожим на плач, когда повторили проигнорированную просьбу, а тело в хватке мелко дрожало, ощутимо, от чего чувство тревоги лишь усиливалось. Перехватили чужую ладонь, сплетая пальцы, немного неуклюже, как получилось, и другой не мог отвести взгляда от того, как это было нежно-отчаянно, и никак не знакомо, не знал, что означают для иного эти жесты, зачастую, ранее, просто пускал на самотек, наслаждаясь редкими проявлениями привязанности от Сайно, — я доверяю тебе. Просто сон. Лишь грезы: легонько наклонились, задевая мягкими ушами макушку, аккуратно целуя в край губ, пока другой затаил дыхание, которого и так не хватало. Сайно знал, что этого не произошло бы в реальности, однако действие успокоило, — это был маленький установленный ритуал, который они [наставник и ученик] соблюдали, теперь уж не с кем, никто не скреплялся с ним в таких же доверительно-привязанных отношениях по многим очевидно ясным причинам. Тело еще легонько трясло, но мерзкое паникующее чувство отступило, его клонило в сон после кажущегося долгого стыдливого плача, он вымотался и вымотал другого, такого же уставшего, как и сам, человека, что уткнулся носом в седые волосы, не зная, чем обмолвиться, продолжая легонько поглаживать чужую спину, успокаивающе. — Провинился — это показал эмоции? — взгляд был направлен в пустоту, пока слова, приглушенные, по звучанию напоминающие монолог с самим собой, почти шепотом, медленно и мрачно монотонно озвучивались. Край хвоста слегка подергивался, выдавая чужое накапливающееся раздражение, и Сайно знал, что оно не направлено на него, однако неудобства ситуации не отбавляло — он молчал, потому что нечего было сказать сейчас, зарылся носом в одежды, окутанный между усталостью, сонливостью и наконец достигнутым им кратковременным спокойствием. Собеседник долго собирался с мыслями, не зная, есть ли смысл продолжать монолог, но неприятное покалывание в груди от ранее услышанного говорило само за себя, — знаешь, какое-то время назад, состояние Коллеи резко ухудшилось, и я до сих пор виню себя в том, что недосмотрел — как сейчас помню ее на руках Амира, хрупкую и беззащитную. Я был так зол на самого себя, что несколько вечеров не мог сдерживать слез после того, как посещал ее, чтобы осмотреть. Конечно, сейчас ее состояние более стабильно, чем было ранее, но я не могу перестать думать о том, что это случилось по моей вине, — юноша остановился, напряженно выдыхая, — когда она сдавала мне одну из последних экзаменационных работ, перед тем, как уйти, спросила, почему вечером до я был на грани слез перед тем, как пожелать ей доброй ночи. На самом деле, беседа оказалась намного более полезной, чем я рассчитывал днями ранее: она сказала, что не хотела тревожить меня по небольшому болезненному ощущению, посчитав, что простыла, и прогулка на свежем воздухе якобы ей поможет. Коллеи редко от меня скрывала свое состояние, зачастую заранее информируя о недомогании, но из-за того, что в те последние дни у меня внезапно навалилась уйма дел, отдельная благодарность проклятым безработным пустынникам и ученым с их решениями о прикрытии моих старых студенческих проектов из-за неактуальности, в ее глазах я выглядел измотанным, что она не решалась нагружать меня еще и собой. Хоть и смог убедить ее в том, чтобы в дальнейшем она обращалась ко мне в случае чего несмотря ни на что, но осадок остался ощутимый. Сайно хранил молчание, внимая чужим словам. — Вы в этом плане очень похожи, — он продолжил, горько усмехнувшись, — но это не та мысль, которую я планировал донести. Не делай вид, что тебе чужды свои чувства, даже архонты испытывают печаль, горе, радость и любовь, ты слишком много возлагаешь на себя, считая, что их всегда можно избежать — даже если представить возможность этой ситуации, то, думается, Академия первым же делом запретила бы их испытывать, назвав эмоции преградой для мудрости, как сейчас происходит с искусством. Ты не пустышка, Сайно, у тебя есть свои мысли, своя мораль и свои принципы, которым следуешь, не инструмент исполнительной власти в регионе, а личность, и твоя служба особенно сложна в психо-эмоциональном плане, даже самому равнодушному и бесчувственному на твоем месте стало бы не по себе после пара-тройки миссий или допросов, — юноша замялся, проговорив последнее слово, от которого каждый раз становилось не по себе, — одно дело держать образ, а другое — быть собой. Ты даже не представляешь, как тебе идет улыбка, зато я это знаю, потому что вижу со стороны. Сайно тихо усмехнулся, услышав последнее, таки не сдержав слабой полуулыбки, которая и так спрятана от другого, зато она точно ощущалась на молочно-белой коже, и оба знали об этом. Это было странное ощущение, которое практически невозможно описать было сейчас и даже подобрать нечто похожее давалось с трудом, да и желания не появлялось — он хотел остаться в этом неловко-комфортном моменте навечно или хотя бы оставить особое место в памяти под него, изредка вспоминая, что такое действительно случилось. По крайней мере теперь он мог сказать точно — это был не сон, и теперь, кажется, даже не жалел об этом, обретя то, чего давно не испытывал. «Спасибо», — все, что смог проговорить Сайно перед тем, как в сонливости закрыть глаза, получив в ответ легкий поцелуй в макушку и краткое напоминание о том, чтобы тот не уходил на рассвете, Тигнари даже не догадывался, что теперь такого у того в планах ныне нет и больше не будет. Он шепотом говорил обо всем, что приходило в голову и хотелось сказать, часто очень неожиданно перескакивая с темы на тему, кажется, даже никак не связанных, но у него был чудесный голос и замечательный слог — приятно слушать даже о том, что никогда бы и не заинтересовало вне этой ситуации, и может в его речи прослеживались нотки усталости и легкая хрипотца, он продолжал рассказывать о чем-то, что уже Сайно не мог четко расслышать, лишь отдельные слова «завтра», «следует», «сделаю» и «лучше», странный набор, но он отлично складывался в целостное предложение, если знать о контексте. — Помни, Сайно, ты тоже кем-то любим. Спокойной ночи, спи, я буду рядом, — прекрасно знал, что его уже не слышали, но позволил себе сказать это, продолжая держать чужую руку в своей — переплетенные.