Не все герои носят плащи

Белое лезвие безжалостной реальности рассекает Чонгука надвое, заставляя открыть глаза. Покрытый испариной лоб тут же хочется накрыть ладонью, правая рука дергается вверх, судорожно, инстинктивно, но ее больше не существует в том виде, где природой предусмотрена ладонь. На помощь приходит левая, все так же, резко и порывисто, но приземляется не на лоб, а на глаза, спрятавшиеся за закрытыми веками. Несколько долгих минут Чонгук просто жалеет, что снова проснулся, пальцы дрожат от напряжения. И зачем ему теперь просыпаться? Во сне он по-прежнему может бегать, хвататься обеими руками за выступы в скалах, плавать с братом наперегонки, безоговорочно оставляя его позади, выжимать максимум из своего спортивного байка, которого, впрочем, тоже уже нет, как и правой ладони. Во сне он все еще может быть самим собой, просыпаясь — не может даже встать без посторонней помощи и двигаться без коляски. Рука безвольно опускается на кровать, в дверь негромко, но настойчиво стучат. Чонгук поворачивает голову и без особенного энтузиазма хрипит: — Войдите. Меньше всего на свете он хочет сейчас увидеть знакомое лицо, родителей, брата или друзей. Некоторых из них он уже видел, абсолютное большинство посетителей делают вид, что все в порядке. Может быть и правильно, но Чонгук не может врать самому себе. Никакого порядка больше нет, от него самого почти ничего не осталось. — Доброе утро, — желает, к счастью, лицо совершенно незнакомое, без всякой улыбки и притворного позитива в тоне. Чонгук едва слышно вздыхает, можно сказать — с облегчением. Кивает, не соглашаясь, но приветствуя работника реабилитационного центра и отворачивается к окну. Накануне ему снилось ласковое море, в которое он прыгал со скалы с разбегу, выныривал, поднимая брызги, забирался обратно и снова прыгал. А здесь за окнами глубокая осень, голые уродливые ветви сквозь серую морось и свинцовое небо над ними. Если теперь так будет всегда, Чонгук будет благодарен природе, все-таки приятно, когда внешнее соответствует внутреннему. Работник больше не произносит ни звука, слышны только его неторопливые шаги, тихий скрип пола, а затем и коляски, оказавшейся у кровати. Чонгук чувствует на себе сильные руки, а внутри — клокочущую жижу зависти, у кого-то их по-прежнему две. После аварии прошло не так и много времени, но Чонгук значительно потерял в весе, физические нагрузки ему светят теперь разве что во сне, а аппетит забрала с собой та самая правая кисть. «Интересно, как им там, вдали от меня? Скучают ли они по мне?» — думает Чонгук, пока его везут на завтрак. Сопровождающий по-прежнему молчит. Держать ложку в левой Гук пока еще не умеет, ведь всю жизнь провел абсолютным правшой. Рука дрожит и отказывается работать взамен утраченной, ее к такому не готовили. — Давай помогу, — говорит сопровождающий, придвинувшись ближе. Кормит как маленького — с ложечки. Чонгуку ужасно неловко, он ведь не маленький, двадцать пять лет отроду. Хочется поспорить, отодвинуться и попытаться самостоятельно, есть не хочется вовсе, хотя рис с морепродуктами в местной столовой очень даже ничего. Чонгук жует его и не чувствует вкуса. С тем же успехом он может сейчас питаться бумагой или потерявшими листву ветками. Взгляд падает на кормящую руку, правую, красивую до безобразия, такую хочется сожрать вместо риса, кусок застревает в горле. Мужчина похлопывает закашливающегося Чонгука по спине. Тот тянется к стакану с водой, инстинктивно — правой. Сколько десятков лет пройдет, прежде чем его организм осознает, что после локтя лишь фантом, а не рука, призрак, не способный схватить что-то физическое? И разумно ли мыслить такими категориями времени, как десятки лет в состоянии Чонгука, которому не хочется жить уже сегодня? — Чем ты будешь заниматься после завтрака? Проглотив почти всю воду из стакана, Гук отвечает на вопрос не менее вопросительным взглядом. Разве у него есть какой-то выбор? Кроме, как лежать целыми днями и считать часы до отхода ко сну. Ну, или сидеть в том же самом ожидании. — Считать ветки за окнами, — цедит он вполголоса. — Погода отвратительная, да, — работник даже не взглянул наружу. — Можно посмотреть что-нибудь, почитать или послушать. Какая тебе нравится музыка? — Никакая, — в прошлой жизни Чонгук ответил бы также, совершенно далекий от всякого рода искусств. — В моей палате нет телевизора. И книг. — У меня есть планшет, могу скачать что-нибудь. Чонгук наконец разглядывает не только руки собеседника, но и его лицо, предварительно зацепив имя на бейджике. Этот Мин Юнги совсем не похож на всех остальных работников центра, никто из них не носит с собой планшет и не спрашивает про любимую музыку. — Я предпочту смотреть на ветки, — взгляд Гука падает на стол, пока Юнги собирает опустевшую посуду. — Ладно. Скажешь, когда надоест? В чужом голосе слышится улыбка, но подняв глаза, Чонгук ее не видит, лишь только усмешку в глазах напротив. — И если захочешь помыться, — добавляет Юнги с легким кивком. Чонгуку вновь как-то неловко. Не то чтобы раньше работники центра не помогали ему мыться. Этот процесс теперь один из самых отвратительных, хуже приемов пищи, но никто из них не произносил это так… двояко? Словно мыть Чонгука особенно тщательно Мин Юнги собирается в самых интересных местах. — Я мылся вчера, — бубнит он, не осознавая, что его волосы способны выдать правду вернее, чем все остальное его тело. За последний месяц они еще и отросли с дикой скоростью, словно после аварии все в организме Чонгука решило перестроиться на новый лад. Раньше он стабильно посещал парикмахерскую и традиционно выбривал виски почти под ноль, а теперь и ходить не может, в том-то все и дело. — Не ври, — бросает Юнги и отходит от стола, унося с собой посуду. Чонгук буравит его слегка покатую спину в белом халате и дергает рукой, чтобы зачесать назад тяжелые пряди челки. Сначала — правой, отчего съеденный рис просится наружу. — Раньше никто из работников не проводил со мной весь день, — замечает Чонгук, когда ветки за окнами наконец надоедают. — Прошло всего два часа, да я и не работник. Юнги сидит рядом с ним, подвинув к окну свободный стул, на его коленях лежит тот самый планшет, огромный и черный, прямо как пропасть в душе Гука. — В смысле? — вскидывается тот, резко повернув голову. — Волонтер, — поясняет Юнги, очерчивая кончиками пальцев контуры своего планшета. — То есть ты, — Чонгук запинается, а Юнги кивает, позволяя говорить неформально, — Ты просто так приходишь и бесплатно проводишь… тут свое время? По собственной воле? — Почему тебя это удивляет? — даже у лечащего врача не бывает такого глубокого тона. Даже у психиатра он не настолько глубок. — Ты совершенно прав, меня никто не заставлял сюда приходить, это мой собственный выбор. Но что в этом удивительного? Чонгук тушуется, не сразу находя ответ. Ему раньше и в голову не приходило, что кто-то по собственному желанию может считать ветки за окнами больницы, имея вполне себе здоровые ноги, две руки и море возможностей для их применения. — Это… странно, — выдавливает он в итоге, смущаясь своего ответа, и вновь смотрит в окно. — Знаешь поговорку про помощь себе через помощь другим? — Нет, — бурчит Чонгук, косясь на собеседника. Все-то он знает, но каким образом этот человек может помогать себе, находясь здесь, совершенно не понятно. В голове не укладывается. — Не ври, — Юнги усмехается, уже не только взглядом. — У тебя какие-то проблемы? — с таким вопросом обращаются разве что к тем, с кем собираются подраться. Чонгуку почти смешно, Юнги его уложит сейчас одним мизинцем. — У всех есть проблемы, — тот пожимает плечами, разблокировав планшет. — Я люблю Дебюсси, послушай. Бергамасская сюита, та, что под номером три, начинается нежно негромко, Чонгук совершенно не разбирается в инструментах, но звуки рояля он вполне способен распознать. Серая дрянь за окнами совершенно не сочетается с тем, что он слышит, Чонгук прикрывает ресницы, впервые в жизни тщательно вслушиваясь в мелодию, увлекающую его сознание куда-то далеко. Он будто засыпает в реальности, оставаясь в сознании, но проваливается в сон. Ему снится, что он сам играет двумя, черт бы их побрал, руками, никогда близко к роялю не стоял, а теперь играет, отбивает пальцами ритм, перебирает переливы и… плачет. Он и подумать не мог, что заплачет вот так: сидя рядом с почти незнакомым ему волонтером, под какую-то сюиту, заплачет о том, что точно не сможет проделать этот фокус в своей новой грёбанной жизни. — Я знал, что тебе понравится, — почти ласково говорит Юнги, сдерживая порыв прижать его к себе. — Выключи, пожалуйста, — шепчет Чонгук, сглатывая и шмыгая носом. «Нравится» — это последнее, что он может сейчас сказать хоть о чем-нибудь, да и почувствовать. Когда звуки стихают, ему хочется извиниться, но у волонтера такое благодарное лицо, будто Чонгук здесь и правда виртуозно играл, а не позорно ревел. Он вытирает щеки, надо же, сразу существующей рукой, бормочет, что так и не досмотрел последних «Мстителей». Стоит надеяться, что там не найдется повода для слез. А ведь там все здоровые и целые, бегают и прыгают, как хотят, даже те, кто вернулся с того света. Сможет ли Чонгук вернуться к самому себе когда-нибудь? В их мире нет супергероев и способов откатить все назад.