Помешательство

1

Он застыл с массивной пепельницей в левой руке. Смотрел, как полицейский идёт к дому, как его встречает Микаса. Леви даже слышал отзвуки её спокойного и дружелюбного голоса. Как, черт возьми, она может быть настолько спокойна в такой момент, когда он может закричать и все раскроется, все станет явным?! Станет явным то, что ты — Микаса как-там-тебя-по-настоящему — долбанная психопатка, державшая почти полгода калеку, которого сама же сбила, взаперти. Заставляла запивать таблетки из грязного ведра с плавающей в нем половой тряпкой, лишила его двух пальцев, подсадила на обезболивающие сомнительного происхождения, заставила вспомнить и переосознать всю его бесполезную жизнь, заставила переписывать историю, которую он ненавидел, на лад со счастливым концом, сказав, что такой конец истории, какой он написал — не справедливый! Да жизнь вообще не справедлива, чтоб ты знала, Микаса! И вот, всё станет явным, просто потому что ты не удосужилась заткнуть ему рот тряпкой для полировки мебели ещё раз! Или... она думала, что сломала его, думала, самодовольная тварь, что он не закричит? Ярость поднялась снизу живота, обожгла лёгкие, опалила грудную клетку, та, казалось, в мгновение ока стала чёрной, обуглилась, как кожа под натиском газовой горелки. Он судорожно сжал кулаки, открыл рот и... ничего. Он молчал. Молчал, потому что где-то в глубине, на подкорке, он знал. Знал. Она права. Черт подери, она права! Кроме неё он никому не нужен. Искали ли его? О да, искали. В основном из-за долгов. После той злосчастной книги он не смог написать ничего. Совсем ничего не рождались из под его пера. И не могло родиться. Голова его, фантазия, даже, скорее всего, чресла, были бесплодными. Как бы абсурдно это не звучало, но она вдохнула в него жизнь. Ненормальную, больную, искалеченную, доведённую до абсурда, но... жизнь. Она заставила его писать. И он писал. Впервые за долгие годы он почувствовал прилив вдохновения. Почувствовал, как его охватывает страсть перед сюжетом, как открывается дверь страницы в придуманный мир. Лоб горит жаром, глаза бегают, мысли превращаются в калейдоскоп. Картинки воображения отпечатываются на сетчатке глаза, становятся все ярче и ярче, обрастают деталями, обретают форму и цвет. Возбуждение, что пробирает дрожью все тело. Да, именно это с ним было. Снова. Из-за неё. Леви сжал пепельницу здоровой рукой до белых костяшек, напряжённых узлов сухожилий, и опустил на деревянную дощечку, рядом с пишущей машинкой. Пепельница тихо звякнула. Он слышал, как открылась дверь. Голоса стали отчётливее. Кажется, Микаса включила конфорку, возможно, полицейский согласился на кофе. Ещё бы. Он видит только её оболочку. Идол. Идеально выточенные линии фигуры, ладное лицо, с красивыми чертами, которыми обычно отличаются метисы. Милая улыбка психопатки могла очаровать кого угодно. Леви, когда-то читал, о том, что подобные психи очень легко втираются в доверие, они кажутся внимательными, чуткими, заботливыми. Однако у них нет эмпатии. На самом деле они просто великолепные лицемеры и прирождённые актёры. Умеют дёргать за ниточки. И Микаса была отличным кукловодом. Но он знал. Знал, что у неё внутри улей диких, безумных, африканских пчёл убийц. Только посмей сказать или сделать, что-то не то, да хоть подумать, они тут же вылетят из рта, носа, глаз, ушей и облепят тебя, задушат мохнатыми телами и наполнят ядом до отказа. «Парень, ты в большой беде, — подумал Леви, и беззвучно невесело усмехнулся, вглядываясь в закрытую дверь. — Убирайся отсюда, пока не поздно. Убирайся, пока ещё можешь». Обида, ярость, боль из-за унижения и тошнотворной зависимости отступили, сменились апатией. Он не закричал. Нет. Он никогда больше не будет кричать. Он будет хорошим мальчиком. Пусть ему за сорок, и она в два раза младше. Но она сильнее его. Она его сломала. Надо же, его не удалось сломать, ни буйному алкашу дяде, ни грязным улицам Нью-Йорка. А она смогла. Эта соплячка смогла! Леви зажал рот ладонью, подавил вырывающийся на волю смешок. Ох, мы же не хотим, чтобы этот парнишка в форме, которому едва ли исполнилось двадцать пять больше никогда не вернулся домой? Смех стал рваться из глотки, как молоко, что передержали на огне. Но Леви затолкал его куда подальше. Живи, бедный мальчик, живи. Ты не знаешь, что связался с богиней. А боги не прощают обид. Он то знал. Он знал это лучше всех остальных...

2

За окном белыми большими мухами кружил снег. Февральское яркое солнце едва ли могло проникнуть сквозь тяжёлые свинцовые тучи. В этот день он узнал богиню. Да. Именно в этот проклятый день он заглянул в идол, который раскололся, разинул щель бездны. Он увидел бездну, а бездна, без сомнения увидела его. Увидела и запомнила. Она постучалась. Как стучалась каждый раз, перед тем, как войти. Хорошая девочка Микаса не могла войти без стука. Но могла оставить его без обезболивающих, без воды, без еды на несколько дней. Его передёрнуло. Дверь немного приоткрылась. — Можно? — он почти поверил, что робость была искренней. — Да, — ответил Леви как можно мягче. «Мы же не хотим вновь этих маленьких вспышек, правда?» — скалился голос у него внутри, будто злобный арлекин. Она вошла. Дверь не издала ни звука. Петли хорошо смазаны и блестят. Микаса хорошая девочка, она следит за порядком. Улыбалась, блеск её глаз можно было принять за воодушевление или счастье, но это ложь. Блеск этот означал лишь одно — безумие. Она села на кровать, у его ног, непривычно, ведь раньше она садилась на стул, рядом с изголовьем. Опустила взгляд. Потупилась. Леви подумал, что случилося очередное «выключение», но, кажется, в этот раз она просто размышляла. — Знаешь, Леви... Я ведь люблю тебя, — ему показалось, или она действительно залилась румянцем? — То есть твоё творчество, да, твоё творчество. Я ведь самая... —... преданная поклонница, — закончил за неё Леви. Слишком много раз он слышал эту фразу от неё, слишком много. Это не предвещало ничего хорошего. Ноги, будто чувствуя её приближение, противно загудели, боль начала нарастать, поднимаясь волнами, норовя захлестнуть с головой, вывернуть наизнанку, прополоскать. Прополоскать. Она улыбнулась. Словно обычная молодая девушка улыбалась красивому парню где-нибудь в коридоре заурядного колледжа. Бури не будет. В этот раз. Держи рот на замке, долбанный умник. — У меня кое-что есть для тебя. Она встала и поспешно вышла из комнаты. Вернулась с пишущей машинкой. Такой, какую он в последний раз видел лет двадцать назад, возможно больше, быть может, эта машинка ровесница самой Микасе. Чуть не вырвался нервный смешок. — Нравится? — она поставила её на каминную полку и заглянула ему в глаза. — Нравится, — «Хороший мальчик, помнишь, Леви?». Она улыбнулась. — Я так рада! — Но я не понимаю... — нет, он прекрасно понимал. Осёкся, когда на её лице мелькнула молния. Только бы громыхнуло где-нибудь вдалеке, ведь он может не пережить этого хлопка... Повезло. Буря миновала. Помаячила на горизонте и прошла мимо. — Нам надо с тобой серьёзно поговорить, — она вновь села на кровать, уже ближе к его лицу. Взяла его правую — пока ещё целую — руку в свои ладони. Аккуратно, даже можно сказать нежно провела по пальцам. От её прикосновения по телу пробежал импульс. Безумна, но при этом слишком обаятельна, чтобы тело не реагировало на её близость. Измученное, болезненное, покорёженное, как машина упавшая в кювет, тело. Он внимательно смотрел ей в лицо, если бы отвёл взгляд — пиши пропало. Психи невероятно чувствительны к подобным проявлениям слабости. — Тебе нужно переписать книгу. Свою книгу. Сделать более справедливый конец. Я думаю, это логично, правда? — Что?.. — Ты. Перепишешь. Книгу, — повторила она с расстановкой, словно втолковывая очевидное несмышлёному ребёнку. — Но... Глаза её сверкнули. Он заткнулся. — Когда я дочитала её в первый раз, то меня охватила такая паника! И злость. Как ты мог убить их? Как ты мог?! — вскрикнула она и сжала его руку, впилась ногтями в кожу, боковым зрением он уловил, как что-то капнуло на простыни. — Я не... — Но я знаю, — лицо её стало мягким, а хватка ослабла, она вновь гладила его по руке, с которой, теперь он отчётливо видел, на белые простыни капала кровь. — Ты это не специально. Ты просто не знал, как надо, правда? А я знаю. Знаю, как надо. Как плохо, что тогда у тебя не было меня! Она рассмеялась. От этого смеха его пробил озноб. — Ты подаришь им счастье, да... И не какое-нибудь фальшивое, — Микаса скривила губы, — а самое настоящее, справедливое и логичное. Ясно? — Я не могу, — сказал Леви рот исказила невольная усмешка. Глаза её опасно сузились. Трещина открывала бездну. Бездна смотрела на него. Выжидала. — Что ты сказал? — Не могу. — Кажется, ты не понял, что лучше не злить меня, не так ли? Леви сжал губы, смотря на неё из-под нахмуренных бровей. Он взрослый мужчина, а она соплячка. Отчего тогда его бросает в холод? — Я не хочу тебя злить. Я просто не могу. — Ради всего святого, Леви! — она скрипнула зубами и отшвырнула его руку. — Я спасла тебя! Я забочусь о тебе! Даю лекарства, кормлю, убираю, стираю! Покупаю подарки, выношу судно и слышу это! Вот как ты решил отплатить мне за доброту — чёртовой неблагодарностью! Идол раскололся. Зажужжали пчелы. Гнев вспыхнул в его животе, подобно тому, как вспыхивал огонь в глиняной статуе Молоха, перед жертвоприношением. Он не смог сдержаться. Хотя, стоило бы. — Они мертвы, мертвы, Микаса, понимаешь?! По настоящему мертвы! Я не могу переписать жизнь, не могу! Не могу! — Леви сорвался на крик. Её глаза широко распахнулись. Микаса пошатнулась, отпрянула назад. Испуганная, будто маленькая девочка, от заливающейся лаем соседской собаки, что неожиданно выпрыгнула из-за калитки и преградила дорогу домой. Она встала. Рот её всё ещё был приоткрыт. Глаза смотрели в пространство и не видели ничего. Микаса стукнулась плечом о полку комода когда подходила к двери. Резкий хлопок, почудилось, что дом заходил ходуном. Если она сорвётся, то дом и вовсе развалиться в щепки. Всё здесь пропиталось её запахом. Отовсюду исходил терпкий аромат помешательства. Он смотрел на дверь около получаса. Ждал, что она придёт вновь, гадал, что припасла на этот раз. Она и правда вошла. Безжизненное лицо побледнело ещё больше, чем прежде. Она стала похожа на гейшу, с намазанным белилами лицом. Только пёстрого макияжа не было, лишь тёмные болезненные круги под глазами. Губы её блестели кровью. Он видел следы от зубов, прокусы тонкой кожи. Да что с ней не так?! В руке Микаса сжимала стакан до краёв наполненный капсулами Новрила. Рука её дрожала и верхняя капсула норовила соскользнуть вниз, а стакан и вовсе лопнуть под белыми от натуги пальцами. Поставила на тумбочку. Звук при этом был столь оглушительным в наступившей звенящей тишине, что Леви едва подавился желание зажать уши. — Мне нужно уехать, — сказала она, обращаясь в пустоту, туда, куда и смотрела. Леви промолчал.

3

Когда шум мотора исчез, растворился в морозном воздухе — Леви решил действовать. Инвалидное кресло стояло около окна, поэтому пришлось потрудиться, чтобы дотянуться до него и схватиться за ручку. Поясница встретила его действия жгучей болью, а ноги загудели, отзывались роем жалящих пчёл на каждое неуклюжее движение. Он откинул простынь, старался не смотреть на искорёженные конечности, то, что и ногами назвать можно было лишь с натяжкой. Они больше напоминали кривые ветки, выросшие на дереве поражённом болезнью. «Сколько её не будет?» — этот вопрос был сейчас главным. Нужно выбраться из этого дома, нужно выбраться из её плена, обязательно нужно! Другой возможности может и не появится. Он развернул кресло и поставил впритык к кровати. Зафиксировал колеса и опёрся о подлокотники. Одно неверное движение и он упадёт, и больше, возможно, не встанет. Последний рывок и... все получилось. Это была победа. Маленькая, совершенно ничтожная и не значащая абсолютно ничего, но победа. Пришлось на секунду опереться на больную ногу, но он справился. Осталось подтянуть и поставить ноги на подставку. Только оказавшись в кресле он расцепил зубы, откинул голову и застонал от боли. Подавил слабость, вновь стиснул зубы, на этот раз до скрежета — ещё чуть-чуть и они бы начали крошиться. Он тяжело дышал, жадно вбирая и с лихвой выдавая воздух. Стало невыносимо жарко. Рубашка пропиталась потом. Но он выиграл этот маленький раунд. Леви нажал на колеса, кресло покатилось к двери. Стукнулся о комод и тот заходил ходуном, фарфоровая статуэтка опасно задрожала на тонкой ножке. Страх сковал его, лишил возможности двигаться и даже мыслить. Он просто смотрел, как из стороны в сторону раскачивается влажно блестящая статуэтка африканской девы, которая держит кувшин на голове. Если она разобьётся, то это будет концом. Что сделает с ним эта сумасшедшая, увидев что он разбил её? Нет, Леви, о чём ты думаешь! Кого ты боишься?! Больную соплячку, которая помешалась на твоей книжке? Что за бред! Выбирайся отсюда, быстрее, выбирайся! А что потом?.. Статуэтка остановилась, наполняя воздух трепещущей и взвизгивающей тишиной напряжённого ожидания, что сейчас зайдёт она, что Микаса никуда не уезжала, что она его обманула и ждёт за дверью. Возможно, с ножом. Острым, блестящим. Но статуэтка же цела, правда? Он хороший... нет — плохой! Не пори ерунды, Леви! Ну не убьёт же она тебя, в самом деле! Он совсем не был в этом уверен. Леви вытащил её заколку из рукава. С того случая он держал у себя несколько штук. Ещё раз провернуть трюк с замком не составило труда, для того, кто вырос на улице и чей дядя зарабатывал на жизнь взломом и грабежом частных домов. Правда потом он поймал белочку и окончательно съехал с катушек, став серийным маньяком известным в Нью-Йорке как Мясник. Его приговорили к электрическому стулу. Казнь состоялась летом 1960-го. Того душного дня он никогда не забудет. Сам воздух плавился, вместе с дядиными мозгами. Почему всю жизнь на пути Леви сопутствуют психи? Он поморщился, вспоминая оскал дяди. Теперь его лицо казалось до безобразия живым, отчётливо маячило перед глазами, как будто срослось с сумасшедшей улыбкой Микасы, превращаясь в одно четырёхглазое бесполое чудовище с двумя ртами, каждый из которых расползался в индивидуальной гримасе сквозившей поехавшей крышей. Щёлкнуло. Дверь мягко открылась. Гостиную заливал тёплый свет заходящего солнца. Он бы мог назвать её уютной, если бы она не казалась зловещей. Здесь будто каждая вещь впитала безумие хозяйки. Смотрела на него, наблюдала исподтишка. Пахло жасмином, спиртом и мылом. А ещё чаем. Она всегда пила чай с жасмином. Он сам был в этом виноват, в книге писал, что это его любимый. Она же самая большая поклонница. Теперь он ненавидел запах гребаного жасмина. Леви крутанул колеса и прокатился по мягкому коврику вдоль стола. На столе лежала книга. «Память» — заметил Леви название. Обложка походила на ветхий, заламинированный в ручную, альбом. Буквы названия отличались, словно вырезаны из журналов и наклеенные вручную. Первый приступ любопытства сменило желание как можно скорее убраться отсюда. Но попытки оказались тщетными. Он не ошибся в первый раз. Телефон молчал. Гудков не было. Он сломан. Двери заперты. Леви с силой дёрнул ручку чёрного входа и дверь опасно хрустнула, но устояла. Внезапно в голове вспыхнула мысль:«И что дальше? Выломаешь дверь? А потом? Куда ты пойдёшь?» А ведь и правда... куда? За окном намело сугробы по колено обычному, здоровому человеку, а ему в этой проклятой коляске и вовсе — по горло. Как он собрался ехать? И самое главное куда? Он не знал в какой стороне ближайший город или хотя бы дом соседей Микасы. Она упоминала, что они живут далеко. Врала? Эта проверка может стоить ему жизни. Лучше уж просто воспользоваться кухонным ножом. Чтобы не мучаться. Вернее будет. Он нервно хохотнул, закрыл лицо руками, сжал волосы. Наступал прилив, а вместе с ним волной накатывала судорога, сокращались мышцы, боль вгрызалась, впивалась и разрывала его изнутри. Пора возвращаться в кровать. Нужно быть хорошим. Нужно не расстраивать её. Нужны лекарства. Обезболивающие. Ему очень нужны эти долбанные таблетки. Да к черту! Леви проехал в кухню, взял нож. Острый. Лезвие подмигнуло ему. «Ну же, парень, раз и всё!» — говорило оно голосом из рекламы с жизнерадостным, давящем гнусную весёлую улыбку, парнем. Опустил на колени. Это будет... запасной вариант. Леви остановился около запертых дверей. Единственного шанса на свободу. Это была злая шутка. Может выйти, но не может уйти. От собственной беспомощности стало противно, захотелось сплюнуть, но он не решился. Слишком свежи были воспоминания о том жёлтом ведре. Нужно быть хорошим, не так ли? Почему так хотелось смеяться? Отчего саднило горло? Из любой ситуации есть выход — так говорят в слащавых мелодрамах. Всё это пустая беллетристика. У него не было выхода. «Неправда, был» — раздался в голове противный гнусавый шепоток арлекина. Взгляд упал на блестящее лезвие. Леви сжал деревянную рукоять ножа и завернул его в простыню. Нет. Ещё не время. Он ещё не на столько отчаялся. Пока есть надежда. Всё не так плохо. Не настолько... Нож нужен ему для самообороны, да, только для самообороны... Когда Леви возвращался в отведённую ему комнату, мимо гостиной, мимо того самого столика с книжкой, то остановился. Желание узнать, что внутри стало просто непреодолимым. Пусть она заперла его, пусть захватила над ним власть, но он ещё может влезть к ней в душу, так же бесцеремонно, как она влезла в его жизнь. Жаль, что он не понял сразу — нельзя влезать в душу к богине.

4

Он раскрыл альбом. Фотографий нет. По крайней мере на первых страницах. Поверх бумажных треугольничков держателей была наклеена вырезка из газеты.

1970.08.21 «Зверское убийство на Тридцать пятой улице» «Вооружённое нападение на семью. Убиты миссис и мистер Йегер в собственном доме. В подвале найдены двое детей. Девяти лет. Как узнали позже, сводные брат с сестрой. Предположительно, родители успели спасти их перед тем, как началась стычка. Дети сейчас находятся в приюте Святой Марии. На расспросы мальчик утверждает, что это они с сестрой справились с нападавшими. Не мудрено, детская психика не может выдержать такого удара без последствий. Нападавшими оказались двое рослых мужчин, уроженцы Калифорнии. По всей видимости родители успел дать отпор. Вот к чему приводит ненависть и...»

Дальше вырезка обрывается. Ладони вспотели. Он неосознанно смял уголок страницы. Почему он уверен, что дети не врали. Нет. Эти дети не могли врать. Ниже приклеены их портреты, две вырезки из газеты. Фотографии, зернистые, чёрно белые. Девочка и мальчик. Лица жёсткие, резкие, нервные. На мгновение показалось, что мальчишка на портрете моргнул. Похоже Леви сам сходит с ума. Леви выдохнул, зажмурился. Нужно успокоиться, собраться с мыслями, подумать, решить что делать дальше. Он выпутывался и из более безвыходных ситуаций, только вспомнить ту облаву, когда... Нет, это другое, и он никак не убедит себя в обратном. Даже не присутствуя здесь она держала его в узде, опутывала нитями, сковывала невидимой цепью. Она следила, следила даже сейчас. Взгляд невольно упал на мыльную фотографию. Она манила. Она здесь. Девочка без сомнений — его надзирательница. Прошло двадцать лет, а она не изменилась. Взгляд такой же. Холодный и отстраненный. Но в то же время с едва заметной искрой презрения и безумия. Линия губ напряжена. Глаза прищурены в привычной манере, выдавая череду неестественных складок в уголках глаз. Леви оторвался от девичьего портрета и скользнул по мальчишескому острому лицу. Широко раскрытые глаза, всклоченные волосы и необычайно возбуждённый вид. От этого печатного зернистого образа холодела кровь. Первое, что пронеслось в голове: «Санитар, смирительную рубашку, быстрее!» Леви перевернул страницу. Следующая вырезка. Через пять лет после предыдущих событий.

«Теракт в школе номер 106» «Эрен Йегер. Мальчик, переживший жестокое убийство своей семьи не смог выдержать потрясения и сошёл с ума. Он взорвал самодельную бомбу в столовой, когда в школе начался обед... ...психологи не смогли вовремя заметить состояние мальчика... ...он помещён в больницу с тяжёлыми травмами и контузией...»

Другая страница, опять вырезка:

«...Эрен Йегер, найден мёртвым медсестрой, пришедшей поставить капельницу... У него нет головы. Полиция предполагает, что с мальчиком расправился кто-то из родителей пострадавших детей... Сестра, не может дать показаний, потому что убита горем, она оплакивает единственного родного человека, которого не стало. Девочка помещена в психиатрическую больницу. С ней будут работать психологи...» «...люди не гнушаются писать под её окнами пожелания скорейшей смерти...» «...бедная девочка...» «...учительница дала ей положительную характеристику...» «...хорошая девочка...»

Леви листал и листал. Даже боль отступила под натиском нездорового любопытства, перемежающегося с кипящим в крови адреналином от которого трясло руки. Он просто не мог остановиться, хотя было пора. Уже давно было пора.

«Девушка с непростой судьбой смогла выбиться в люди. Она поступила в медицинский колледж и едет в большой город!»

Все эти вырезки перемежаются с цитатами из его книги, выведенными красивым, аккуратным косым почерком. А ещё заметками о его книге. Вот газетная вырезка о том, что «Выбор без сожалений» стала бестселлером в 1977 году. На следующей странице вырезка с большой зернистой фотографией: больничный персонал. Микаса в одежде медсестры. Ещё одна заметка из газеты, уже следующий год. По сути такая же фотография, но с персоналом другой больницы, потом третьей и четвёртой. Она много путешествовала. Но зачем так быстро менять работу? Понимание сопроводил холодный пот. Она ездила за ним. Была ли случайной их встреча? «Да, черт подери, она сбила тебя специально!» — смеялся ему в лицо арлекин, злобно скаля бритвенно острые зубы. Он смеялся над его глупостью. Леви судорожно напряг память, пытаясь вспомнить, где провёл те годы и... всё сходилось. Да, точно, всё сходилось! Она ездила за ним! Ездила, больная девка... она спланировала всё заранее? Значит рано или поздно он бы всё равно попал к ней в руки! Вот же больная с... Удар. Он замер, все мысли тут же вылетели из головы. По спине пробежали мурашки. Даже дышать он старался тихо, незаметно, осторожно. Второй удар, и сердце ушло в пятки. Он повернулся, думал, что она уже здесь, что она пришла за ним. В том самом костюме медсестры, как на вырезках из больничных газет. Но нет, её не было. Был лишь дикий, завывающий за окном ветер и ветка, что била и била в окно, словно рука убитого ею мертвеца, пыталась сломать стекло, пробраться в дом, разрушить, проделать брешь в защитном коконе её безумия. Через пять минут, когда сердце угомонилось, он смог протолкнуть внутрь застрявший в горле ком. Продолжать ли чтение? Такого вопроса не стояло. Он перевернул страницу. Какая-то больничная газета с ещё меньшим тиражом, чем прежние. Он думал, что больше его ничего не удивит. Он ошибался.

«Свадьба. Адзумабито — Аккерман»

Микаса в белом платье, с маленьким букетом цветов. Рядом с ней невысокий мужчина. Лицо его агрессивно замалёвано карандашом. Адзумабито. В мозгу вспыхнули ассоциации. Он уже слышал эту фамилию, но... Это не может быть связано, это же всего лишь совпадение... правда? Властями США в 1945 году был захвачен беглый нацист. Он пытался воспользоваться крысиными тропами, но не успел. Когда-то надзиратель одного из японских лагерей смерти, а в последствии напрямую сотрудничавший с Германией, если Леви правильно помнит, был причастен к созданию биологического оружия. Химик. Да, точно. В Нюрнберге он не был. Когда его призывали к ответу, и он должен был с конвоем отправится в Германию из США, за день до назначенного срока сбежал. По крайней мере, так сообщили в СМИ. Она... Дальше следовала вырезка:

«М-р Аккерман пропал без вести...» «...через месяц семейной жизни молодая жена подала заявление в полицию. Сколько ещё несчастий придётся на долю несчастной женщины?»

Последней вырезкой был некролог.

«Жан Кирштейн. Художник, путешествующий автостопом. Найден недалеко от Роки-Маунтин Йосемитского парка. Следствие в тупике».

Леви закрыл альбом. Положил на место. В голове гудело, мысли вращались, словно в ухо вставили шуруповёрт. Спину перекосило, когда он неуклюже шевельнулся в кресле. «Дерьмо! Дерьмо! Дерьмо!» Он и правда в логове долбанной маньячки. Хотя, разве это было не очевидно с самого начала? Леви прыснул. Потом засмеялся в голос. А после застонал от боли и согнулся. Единственное, о чем он мог сейчас думать — это Новрил. Горькие капсулы, приносящие облегчение, покой, туман, безмятежность. Он спрятал нож под матрасом. Кое-как перебрался на кровать, принял четыре капсулы и закрыл глаза. Сознание вопило от ужаса, а все, чего он хотел — быстрее уснуть.

5

Больно. Словно его ужалила пчела в предплечье. Она приехала раньше. Намного раньше, чем он ожидал. Открыл глаза, попытался вскочить, но не смог. Перед глазами плыло. Тело не слушалось, веки с трудом удавалось держать открытыми. Её улыбка. Тонкая, нежная, мягкая, почти кроткая, словно улыбка любящей жены. Он только понял, что вновь вздыхает смрад её безумия, спрятанного за приторно сладким парфюмом. — Я, конечно, не хочу этого делать. Но ты ведь не оставил мне выбора. Совсем не оставил выбора, — сказала она с досадой и провела пальцами по его щеке. Оскалилась. «Кенни...» — подумал Леви и её образ сразу расплылся до неузнаваемости, приобретая черты двуликого чудовища. Он не мог ничего сказать, все онемело, в том числе и губы. Оставалось мычать немой вопрос. — Что? Я тебя совсем не понимаю, — хохотнула Микаса. — Иногда ты бываешь таким смешным. Она поцеловала его в щеку. Лицо её отражало почти детское невинное выражение радости. Леви перестал даже пытаться, что-либо сказать. Он сконцентрировал силы, чтобы просто оставаться в сознании. Как было видно дальше — зря. Настроение её в мгновение ока сменилось. Она помрачнела, словно яркое летнее солнце затянули тёмные тучи, воздух стал плотным, хоть режь, как бывает в мгновение перед бурей. — Поверь, мне будет больнее, чем тебе. Микаса сжала его правую руку. Леви с трудом сглотнул, одними глазами наблюдая за её действиями. — Раз ты не хочешь переписывать книгу, то зачем тебе пальцы? — невинно обронила она и встала. Электрический нож зажужжал вылетевшими из улья пчёлами-убийцами, разбрызгивая во все стороны антисептик, которым Микаса обильно смазала лезвие. — Я перепишу! Перепишу, все, что скажешь! — хотелось крикнуть, но вырвался лишь глухой стон. А после он только видел, как её глаза свернули, тем же странным блеском, что и капли его крови на её бледных щеках.

6

Дальше все пошло гладко. Он больше не осмеливался ей перечить. Даже не потому, что гордость его была сломана, нет, она сломалась ещё в первый месяц пребывания в этом треклятом доме. Потому что не было смысла. Сейчас абсолютно ничего не имело для него смысла. Единственное, что имело смысл — его конечности. Он не хотел их больше лишаться. Поэтому принялся за работу. Она помогала ему сесть в кресло, заправляла бумагу в машинку и отсаживалась в угол. Сидела тихо. Наблюдала, Леви мог поклясться, что в этот момент она не дышала, настолько благоговейной была эта тишина. Подумать только, как она может так быстро меняться? Уму не постижимо! Может проблема в нем, может это он сходит с ума? «А какая разница?» — улыбнулся внутренний голос. Он все ещё не мог привыкнуть к отсутствию указательного пальца. Начал писать. Медленно. За несколько часов лишь:

Леви Аккерман «Выбор без сожалений» Для Микасы Аккерман. Первая глава.

И всё. Он смотрел на пустой лист. И думал как начать. Ничего не приходило в голову. Все это казалось абсурдом. Писать книгу, которая уже написана. Спустя пол часа Микаса поднялась. Он думал, что сейчас настало время для второго пальца. Ведь он не пишет, так зачем же он ему? Но нет. На этот раз пальцам ничего не угрожало. На этот раз. — Прости, я, наверное, мешаю. Просто так интересно... Я... Мне так нравится смотреть на тебя. Особенно рядом с этой машинкой ты такой красивый... Теперь я вижу, что ты настоящий писатель, — она вновь залилась румянцем, который больше походил на ироничную насмешку над происходящим. — Нет, ты совсем не мешаешь, — и это было почти правдой. Вряд ли он что-нибудь написал бы, даже если бы её здесь не было. — Какой ты добрый, — улыбнулась она. — Всё равно, пойду что-нибудь приготовлю. Тебе же нужно хорошо кушать, чтобы поправляться, верно? «Что бы поправиться, мне нужно быть подальше от тебя» — подумал Леви, но в ответ лишь кивнул. Она расправила шерстяную юбку и вышла. — Микаса! — окликнул Леви. Она открыла дверь обеспокоенно, поинтересовавшись что случилось. — У тебя же есть моя книга, да? — Конечно, я же твоя самая большая поклонница, — сказала она так, как говорила всегда, с явным торжеством и странной гордостью. — Принеси её. Мне нужно вспомнить, что я там написал. Она кивнула и удалилась. Он слышал быстрые шаги, она поднялась на второй этаж. Вот перед ним лежала книга. Его книга. Он не перечитывал её со дня последней редакции. И не собирался её перечитывать. Отчасти это были мемуары, отчасти абсурдная выдумка. Роман о Подземном Городе, клоаке, в которой есть только грязь, кровь и страдания. Аллюзия на трущобы и его детство в Нью-Йорке. Дерьмовое детство. Да и не только детство, если подумать. У него хоть один раз была светлая полоса? Да, один единственный раз, когда книгу всё-таки напечатали, когда она стала бестселлером. Тогда он стал кем-то. На мгновение, но стал. У него были контракты на следующие книги. Неожиданно на него обратили внимания издательства и все начало налаживаться. Да. Но потом наступила депрессия. Глубокая и безнадёжная. Он понял, что ничего больше не напишет. И эту книгу с радостью бы уничтожил, и выжег из памяти тех, кто успел её прочитать. Агента он все время кормил «завтраками», вот уже пять лет. И сейчас, скорее всего, тот заявил в полицию о пропавшем человеке. Его уже искали, Леви был в этом уверен. Просто потому, что он был слишком многим должен. Значит, у него осталось не так много времени. Книга массивная, это был добротный роман. В принципе переписать ему нужно меньше половины, чтобы привести к другому финалу, к «Счастливому Концу». Он мрачно усмехнулся. Ему повезло, что Микаса собралась вручную переплести книгу, а для этого нужно будет перепечатывать всё с самого начала. Странно осознавать, что жизнь его заключена в этих пожелтевших станицах. Но он ещё не проиграл, просто отступил. Нужно придумать план. А пока... будь хорошим, Леви. Не расстраивай богиню. Леви открыл книгу. На титульном листе красовалась аккуратная, будто бы рукописная строчка: «Памяти Изабель и Фарлана».

7

Полицейский ушёл. Леви слышал как завёлся мотор. Шум колёс превратился в призрак. Стало тихо. Вновь стало тихо. Щелчок. Дверь открылась. Он лениво поднял взгляд. На её лице было самое странное выражение — искреннее замешательство. — Почему ты не закричал? Леви смотрел на неё, смотрел и всё ярче понимал, что ему не уйти отсюда, никогда не уйти. Она — богиня. Она призвала его на служение. Она жестокое древнее божество, не терпящее ослушания. Но она дарует ему рай, получив своё. Она справедлива настолько, насколько может быть справедлива сама Смерть. Она завораживала его, как писателя. Так вот как на самом деле выглядит Муза. — Я хороший мальчик. Замешательство сменилось удивлением и в конечном итоге лицо её просветлело, вновь наступил ясный солнечный день. — Как чудесно, — всплеснула она руками и расхохоталась, — а я-то думала, придётся целый вечер провести, отмывая кухню от остатков этого полицейского павлина. Микаса сказала это так, как другие говорят безобидные метафоры. Но он то знал, что она говорила серьёзно. Мальчишка чудом спасся. Богиня не остановилась бы ни перед чем. Ей подвластны Мойры, они сплетут любой узор человеческой судьбы по её указке, главное, чтобы она не лишала их Новрила. — Мне нужно к столу. Я хочу писать. У меня появилась идея. Нужно закончить. У них должен быть счастливый конец. Леви бросил взгляд на пишущую машинку, казалось, что та ощерила зубы-кнопки в насмешливой и злобной ухмылке. Будто шипя: «твоя жизнь зависит от меня». Богиня одарила его поцелуем. Губы её были мягкими, но неприятно сухими, дыхание тёплым и прерывистым. Он почувствовал вкус её помешательства. Помешательства в целом и непосредственно на нём. Да, он имел над ней власть. Злобное, жестокое торжество затрепетало в груди, он сжал её волосы в кулаке, впиваясь поцелуем в пахнущие кровью губы. Да. Он хотел сделать ей больно. Как можно больнее. Жаль, что, похоже, ей это нравилось.

8

Когда она нашла под матрасом нож, он лишился второго пальца.