1
Солнечные лучи насмешливо скакали по комнате, оповещая о наступлении ещё одного бесконечного дня его жалкой жизни. Тополиный пух мельтешил в окне редкими пчёлами. На мгновение он подумал, что опять наступила зима. Она спала. А он не спал. Через бледную, почти прозрачную кожу в районе солнечного сплетения виднелись ветви и узлы синевато зелёных вен, что расходились по груди в разные стороны. Наверное, по жилам её течёт яд. Тёмно-зелёный, густой... Он ошибался. Его богиня не была выточена из дерева, она была выплавлена из стекла. Если разобьёшь — порежешься. Рядом, на тумбочке стояла кружка и кувшин. Он мог бы задушить её. Да, вполне мог. Или разбить о её голову кувшин. Но не стал. Леви смотрел на неё. Улыбка не сходила с её лица даже во сне. «Что творится у тебя в голове?» Какие сны снятся богине? Снятся ли они ей вообще? Он не знал. Да и не мог знать. Обычный смертный не ведает божественного. Ему закрыто понимание о высшей материи сущего. — Богиня, — прошептал он и провёл большим пальцем по шраму на её миловидном лице. Откуда он? Леви мог предположить откуда и от этого становилось ещё более жутко, хотя казалось бы Рубикон был давно пройден. Он улыбнулся, почти счастливо. Смотрел на спокойный веер ресниц, думал. «Скоро. Очень скоро я закончу. И, обещаю, тебе будет больно. Очень больно. Я знаю, как заставить тебя страдать. Надеюсь, ты будешь страдать больше, намного больше, чем страдал я».2
На кухне шумела посуда, столовые приборы, тарелки. Журчала вода, шипел огонь. Микаса что-то готовила. Леви перестал бить по тугим кнопкам печатной машинки, когда плед сполз на пол, открывая неприглядное зрелище — вывернутых под странным углом ступней и неправильно сросшихся ног. Жизнь его уже не будет прежней. Да и, впрочем, мысль о прошлом больше его не прельщала. Там он был никому не нужен. А здесь... На этот раз она вошла без стука. Увидев, что он тянется к упавшему пледу бросилась к его ногам, подняла и аккуратно вернула его на место. — Микаса... — Да? — улыбнулась она, заглядывая ему в глаза. Даже в этой, лёгкой и казалось бы милой улыбке сквозило настораживающей ненормальностью в нервно поддёрнутых уголках. В чертах лица её было нечто такое, что выдавало живущую в ней богиню с головой. Леви уже научился распознавать эти едва заметные признаки, от которых бросало в невольную дрожь. — Ты же говорила, что хорошая девочка? — Конечно, а что не так? — она опешила. — Но ведь христианство запрещает состоять в отношениях, не будучи женатыми, — Леви сам не знал с чего вдруг поднял эту тему, просто ему захотелось понаблюдать за тем, как рушится истлевший в основании замок, при этом находясь у самого порога, в любой момент готовый к тому, что его раздавит обвалившейся стеной. — Так мы женаты, — лицо её просветлело дьявольской гримасой довольного лукавства. — Как же так? — теперь ему стало действительно интересно. Она поднялась и чмокнула его в макушку, погладила по плечу. — Какой ты забывчивый, — сказала она ласково и скрылась за дверьми. Вернулась немного позже с его паспортом в руках. Давно же он его не видел. Даже как-то дико, словно что-то запретное, что-то из прошлой жизни. Он раскрыл на нужной странице. Заметил вклеенный штамп вырезанный из другого паспорта. Инициалы были бережно стёрты, о чем говорили едва заметные катышки сточенной бумаги, вероятно опасной бритвой, а инородным печатному почерку выведены его собственные инициалы. Должно быть это все, что осталось от её покойного, а Леви не сомневался, что покойного, мужа. — Надо же, — не смог сдержать усмешки Леви, пялясь на собственный «обновлённый» паспорт. — Что-то не так? — жужжание пчёл нарастало. — Нет, все хорошо, у меня действительно вылетело это из головы. Он протянул ей паспорт. — Он ведь мёртв, да? — спросил Леви, когда Микаса уже сомкнула пальцы на кожаной обложке. — Не понимаю, о чем ты, — улыбнулась она, но бездна уже проглядывала сквозь появившуюся щель. — Ну он. Твой муж, — не унимался Леви. Что его торкнуло? Жить надоело? Вероятно он бы сам не смог ответить на этот вопрос. Она изменилась в лице и вырвала паспорт из его пальцев. — Он не был мне мужем, — фыркнула она, — просто фарс. Необходимость. Я не могла оставаться с этой дурацкой фамилией. Фамилией, от которой все шарахались и презирали меня! — Ты его убила, потому что он... — Потому что он начал ко мне приставать! — взвизгнула Микаса. — Тянул свои грязные руки, пытался поцеловать. Или ещё... а я хорошая, ясно? Хорошая! Хорошая! Она скривилась. Леви молчал, не отводил взгляда от её искажённого злобой лица и молчал. — А что тебе сделал тот художник? — То же самое, — бросила она небрежно. — Пускал на меня слюни, хотя я просто пустила его переночевать. И все. Я не понимаю, почему если ты делаешь доброе дело, то все сразу начинают думать, что ты согласна лечь с ними в койку? — Однако ты была не против лечь в койку со мной, — губы его растянула мрачная улыбка какого-то неуместного торжества. Микаса опешила, сжала губы. Та же сама нервная линия рта, что и на фотографии. Всё такая же маленькая девчонка, хоть ей давно за двадцать. Неожиданно она застыла. Взгляд опустился, потускнел, будто шнур выдернули из розетки. Спустя пять минут она опустилась на корточки, обхватив голову руками. — Я хорошая, хорошая. Да, я хорошая... — повторяла она словно мантру. Странно, но ему даже стало её... жаль? Она поднялась, пошатываясь, но уже будто и не помня о чем был разговор. — Мне нужно подумать, — бросила она в никуда. Микаса уехала, а через пол часа с кухни уже доносился запах гари.3
Через несколько часов щёлкнула замок в кухне. Он отъехал от стола, за которым писал и уставился на дверь. Ожидая её пришествия. Микаса вошла. На лице её блестели свежие длинные полоски царапин, будто от ногтей. Она поставила на тумбочку тарелку с горелой картошкой, точнее с углями, от картошки практически ничего не осталось. — Ты был на кухне? — спросила она холодно. — Я должен был отключить конфорку, иначе... — Я спросила, ты был на кухне? — повторила она медленно и с угрозой. — Был, — сдался Леви. — Ты виноват в этом сам. Ешь.4
— Знаешь, куда я уезжаю? — спросила она на следующий день, садясь у изголовья кровати. Живот болел, но Новрил успешно справлялся с любой болью в его бесполезном теле. — Нет, — отстранённо сказал Леви. Его не интересовало ничего, кроме финала. Он должен был его дописать. Как можно скорее. Это будет самое великолепное шоу. Самый грандиозный день в его жизни. Микаса разгладила юбку. — У меня есть место для Смеха. Как в той сказке. Помнишь? — Помню. «А я живу в месте для Смеха» — подумал он. — Так вот, я там в основном плачу. И разговариваю. С братом. Он меня слушает. Но все время молчит. Почему он молчит? Наверное, потому что голова отдельно от тела разговаривать не может, — она истерично хохотнула, а плечи её задрожали от сдерживаемого смеха. «Так вот куда делась голова того мальчишки...» — Ты и его убила? Микаса резко вскинулась, заглянула в его лицо испуганно, наивными большими глазами. — Как ты мог такое подумать? Я любила его. Очень любила. Я его освободила, — она прищурила глаза, пробежавшая тень недоброй улыбки скользнула по спине противным холодком. Вновь богиня показала лицо, и лицо это не предвещало ничего хорошего. — Он хотел быть свободным. А теперь заперт под старым дубом. Смешно! Она вновь залилась хохотом, больным, хриплым, она больше не сдерживалась. Замолчала только тогда, когда закашлялась от сухости в горле. Единственный вопрос, который крутился в голове: «Как её до сих пор не посадили в психушку?» Но тут он вспомнил. Она же уже была в психушке. И никто ничего не заметил... Более того, её выпустили на свободу даже без надзора и опекунов. Похоже, он начал восхищаться богиней ещё больше, чем прежде. — Я скучал по тебе, — черт бы побрал его за это, но она действительно взрастила в нем больную привязанность, словно кинутые в почву семена уже проросли. Хищная улыбка её стала ещё больше, потом стала мягче и почти нежной. Он покачал головой. — Не ревнуй. Я тебя тоже освобожу. А потом себя. У меня есть ружье. Только сначала допиши книгу, — промурлыкала она. Он с самого начала знал, что этим все закончится. Он принял это как должное. Иначе не могло быть. Исход был предрешён с самого начала. — Я почти закончил.