Горностаи сбиваются в стаи

Небесные горностаи перебирают лапами и скребут коготками, тычутся носами во все вселенские тайны, поговаривают, что их обязательно должно быть чётное число, иначе мир падёт — Ричард частенько вспоминает девушку с рынка, рассказывающую небылицы за мотки крашеной верёвки, Ричард отдаёт ей молочный, но не отливающий желтоватым, и другой, поменьше, ярко-лимонный моток, поэтому девушка рассказывает о пятой горностаихе, та, что всегда больна, и бегает по оконным ставням, когда домохозяйки моют посуду. С неба капает вода, только небо облицовано булыжной крошкой, тонкими пластинками с тёмными и светлыми вкраплениями, Ричард уверяет себя, что это только вода, немного грязноватая, похожее на желе, но вода и ничего более, рассказ о горностаях чуть подбадривает его, но не вселяет полную уверенность. Коридоры шепчут крысиными речами, почти все крысы, которые встречают их на пути оказываются господами, реже — госпожами, Маркиз о чём-то толкует с одной, очень долго, Ричард осматривает канализацию. Всё начинается благополучно: Маркизу нужно добыть крохи информации о конкретном человеке, или не совсем человеке, наверное, это как раз и нужно выяснить, или ассигнации, которые потом можно на что-то обменять, Ричард не особо вникает, нужна его помощь или нет, он следует за кудрявой головой — та двигается, кажется туда, куда дует ветер и думает обо всём на свете, кроме пути. Сначала мелькает огнями Верхний Лондон, похожий на один огромный рекламный щит, отражающийся в пластиковом стекле задних фар припаркованной у бара машины, это сгусток стекла, такого, которое умеет светиться и только мастерски отражать свет. Теснятся узкие дворы, подворотни, музыканты и их завывающие саксофоны, Ричард немного теряется, следуя за широкой спиной впереди, потом ободряется, с трудом узнавая районы и припоминая улицы. Песни тонких труб, гитары у грязнуль хиппи, вечные рекламы, блестящие у Маркиза в глазах, Ричард осматривает дворы, отмечает, что песенный тон лохматых крон ему не нравится, не приглядывается, ветер играет деревом, как менестрель флейтой, отчего-то настороженно, больше завывая, чем распевая. Маркиз резко опускается на колени, откручивая плиточную, словно шоколад, крышку люка, после дождя болты непослушны и норовят ускользнуть, но, думает Ричард, Маркиз умелый дрессировщик, вправлятель мозгов, состоящих из прочнейшего железа. По пятам следует капающая с потолка тишина, и темнота, иногда Маркиз просит разжечь железнодорожный фонарь, иногда подлить в него керосина, но чаще потушить, спрятать под плащом и постараться не дышать — трижды ошибается, на четвертый раз мимо пролетает что-то суставчатое, длинноногое, и, кажется, с кроличьими ушами, и оно не одно, а целая стая, когда шаги стихают, Ричард высекает как искру «спасибо», удивлён, что способен говорить, Маркиз усмехается. Все коридоры, переправы, переходы возведены в разные века, местами покарябаны временем, илом, плесенью, сдирающую и воду, и плитки, и узорчатые подвески для фонарей, Ричард устаёт крутить головой, а Маркиз сворачивает в смог. Он цвета тел медуз, поднимающийся над спокойной водой, слишком спокойной, чтобы быть живой, цвета студня многовидящих глаз — они начинают свой рассказ не от царя-гороха, а от королевы крыс, приведшей своих подданных сюда раньше всех, первую, кто догадывается искать воду и чуть прогнившие съестные припасы здесь, к её имени добавляют «великая» даже изгрызенные деревянные балки. Ричард и Маркиз проходят один коридор, отделанный, как бассейн, второй, похожий на станцию метро, только вместо поездов тянутся вспотевшие трубы. В другом лабиринте, больше похожим на первый, чем на второй, встречаются двери, ужасно узкие двери с вываливающимися от старости замками, как зубами, Ричард сомневается, что Дверь пролезет в них, не нагибаясь, двери вырезают из дешёвой фанеры даже не карлики, а жители плоского мира, персонажи манги, не толще листа бумаги, не имеющие толщину и ширину плеч. Ричарду приходится несладко протискиваться в такие проемы, Маркиз сначала чуть не лишается головы, затем руки, в третий раз Ричард снимает удобный ломик с рюкзака, выламывает сгнивший почти что в пыль дверной косяк, пинает створку, та становится мостом над лужицей странного цвета. Это мало чем помогает, всё равно нужно складываться подобно оригами, но спасает Маркиза от ещё нескольких ранений, он не скупится на «спасибо», кивая кудрявой головой. К Ричарду это спасибо, абсолютно сухое, как лавровый лист, почти немое, прикасается, как нежная рука — иногда ему хочется пронзить жалом сердце Маркиза, за недоговорки, молчания, пропадания на пару-тройку дней — Ричард мысленно поправляет «рассветов», надёжнее считать по ним, чем по расстоянию между ними и закатами, ведь время немного искривлено — и возвращений с тяжёлыми ранами или укусами. Но чаще кажется, что сам Маркиз протыкает сердце Ричарда длинным жалом, но не для того, чтобы убить, а чтобы притянуть ближе и рассмотреть. Раньше в туннелях попадаются оконца, в них видно солнце цвета лисьего хвоста, оно ещё не ушло спать под воды Темзы, но собирается, теперь же только низкие своды, кирпичная кладка, эхо дыхания и тонкое позвякивание нужных безделушек внутри карманов плаща Маркиза и на рюкзаке Ричарда. Канализация как звёздное небо, среди наваристой синей гущицы редко блеснёт свет маяка, приветливо машущая рука человека — Маркиз просит спрятаться, а сам толкует с кем-то под капюшоном. Этот путник длинный, но не в ногах, а в бесконечных телах, отчего-то кажется что под плащом два или три таких пилигрима, он стукается о свод, стук полый, Ричард определяет, что это тыквоголовый — странный, ни на кого не похожий народ, длинные тела, тыквенные головы, толстые и сочные стенки, глаза-сучки, изгибающиеся и иногда ломающиеся. Ричард однажды видит слепого, безглазого, кажется, более высокого, чем весь тыквенный народ, Маркиз что-то выспрашивает у него и остаётся довольным. Делится выменянной на свежие, но не очень тонкие сучки куста без колючек, Маркиз не верит в восстановление зрения несчастного, но не лишает его надежды. Ходят слухи, что это те, кем закусывает мост, они почти не разговаривают и часто следят за птицами, «хотят взлететь из поглотившего их мрака, хотя, Ричард, забудь, что я сказал, это не мои слова», Ричард кивает, наблюдает, как Маркиза одурманивает настойка с рынка, полученная за пачку газет. Потолковать нормально не выходит, видимо, это не тот слепой, которому помогает Маркиз, тыквенный обрушивает на него свои палочные, в жёстких бороздках, кулаки, они как корни деревьев у реки, крепкие, хваткие, толстые, чтобы пережить обвал грунта. Ричард уносит ноги, но понятия не имеет, куда, сначала Маркиз бежит сзади, Ричард влипает в темную слякоть, как слезы хранительницы болот, как растопленные зрачки тыквоголовых, мимо мелькает Маркиз, а затем медные уши — в Ричарде загорается спичка страха, но быстро гаснет, они не настроены слушать и сворачивают в другой тоннель. Ричард догоняет Маркиза, тот ещё бежит, но резко останавливается и глядит через плечо. Спрашивает, во что Ричард влип или хочет влипнуть, оглядывает прорезиненные подошвы, хмыкает, «постарайся не обращать внимания», и это работает, желе из лягушачьей кожицы отстаёт, как только Ричард перестаёт думать, что подошвы липнут к плитке. Путь продолжается быстрым шагом, Маркиз поясняет, что по воле этого свихнувшегося им придется идти в обход, это не так уж и долго, но мокро. Шаг сбивается у рва, ещё одна таинственная вода, Ричард готов сложить пару песен и легенду о ней в Нижнем Лондоне, здесь вода самый интересный житель, интереснее, чем Бейли, торгующий информацией за провода, чем альбиносы или темноволосые выходцы из Гоа, продающие чётки, выструганные из дерева фигурки старичков с бородкой и красивых дев. Вода разнообразнее горностаев, те образуют только одну стаю и, судя по слухам, управляют здесь всем, самый старый и мудрейший горностай пытается втолковать воде: «перестань меняться, становиться едкой и ядовитой, или наоборот, кристально чистой в таких болотистых углах, куда никогда не забредёт живая душа», Ричард думает, какой голос должен быть у горностая с такой маленькой пастью, но откладывает размышления на потом, расчехляя рюкзак. На помощь приходят низкие резиновые сапоги, выменянные на банджо, которое достаётся за кипу чистой писчей бумаги, а та за воздушный змей в виде чёрнокрылого попугая с жёлтым, а на конце красным, клювом, приобретённые на предыдущем рынке. Сапоги с меховой подстилкой, ещё мягкой, не стоптанной в жёсткий ворс, они идеальны для лыж, а не подобных полуболот, Ричард думает, не наберёт ли в них, Маркиз делает оборот, ничего не видит в темноте коридоров или видит то, что ещё не может разглядеть Ричард, остаётся немного удивлённым, но удовлетворённым. Ричарду отмечает, что ему приятно видеть Маркиза таким — погруженным в работу, но чуть красующимся, Ричард почти уверен, что, будь Маркиз один, он не станет оглядываться, а будет идти и идти, измеряя все канализационные маршруты широкими, как многовековые дубы, шагами. Не остановится ни на секунду, подавая руку, не станет тормозить, вглядываясь в дно, вода цвета сожжённой шерсти, пахнет ей же, Ричард задумывается и не замечает, как его чуть пропускают вперёд, из мыслей его выбивает вода. Как лёд, отколовшийся от кометы айсберг, жидкий азот, она затекает в сапоги, хватает за бока, выбивает из лёгких кислород, а из рта слова, Ричард хочет сказать, что им стоит двигаться быстрее или вообще никуда не идти, но не может — Маркиз опускает широкую ладонь ему на шею. Ричард чувствует, как впитывается в бархатную кожу, это мало на что похоже — мшистая подстилка леса ест росу и солнечный свет, что-то вроде того — он давно это замечает, но никак не обозначает, некогда, незачем, Маркиз переносит пальцы на скулу, молчит, только сдувает рассыпчатый локон со лба. Холодная смерть приближается с каждым глотком сапог, мех насквозь промок, Ричард не уверен, что это вода, а не космическая гущица, ночное небо, которое можно перемешать стопами, Маркизу не составит труда такое устроить. Пятая горностаиха, пугливая, боязливая и болезненная, оплетает быстрыми шагами одни мокрые, вторые огромные сапоги, берег этой странной реки, Ричард видит, что Маркизу неловко, этому всезнающему барону, пережившему три тысячи смертей, умеющему рулить и выруливать в любой ситуации. Ему неудобно держать Ричарда за руки посреди прожорливых болот, он делает шаг, как прыжок — Маркиз трётся щекой о щеку Ричарда, метис крепкого объятья и лёгкого поцелуя, зажигает лукавый огонь в глазах, такие употребляют страх только в качестве насмешки, пешки, которую можно выдвинуть в нужной ситуации, «хэй, если ты думаешь, что я не вижу этого, ты ошибаешься», и, немного погодя, когда Ричард уже не чувствует холода: «если ты думаешь, что я оттолкну тебя, ты ошибаешься вдвойне».