Принцип домино

      Харитон терпеть не мог «Челомей», больше всех остальных комплексов Предприятия — километры пустоты под ногами и бескрайнее небо над головой действовали на нервы, равно как и подчеркнуто яркая, «конфетная» обертка всего вокруг. Не город, а оживший кадр агитационного фильма о светлом коммунистическом будущем. Если бы оно, ко всему прочему, напоминало парк аттракционов — Захаров бросил скептичный взгляд сперва на плавно вращавшегося в отдалении гигантского болванчика, а затем на крутящиеся пропеллеры фасадных украшений — здесь вообще повсюду что-то вертелось. Из трансляторов лилась музыка, здания пестрели плакатами и транспарантами, покачивались в вышине разноцветные флаги. Сразу видно, кому на деле принадлежит это место: начищенная до блеска красочная игровая площадка для одного-единственного мальчика. И ничего, что мальчику через несколько недель пятьдесят — поле для игрищ у него сообразное: с добрый десяток квадратных километров в диаметре.       Порыв еще по-летнему теплого ветра всколыхнул деревья вдоль канала, и на голову Харитону с шорохом посыпалась листва.       — Очаровательно, — чуть слышно процедил он, стряхивая с плеча похожий на крупную золотую монету осиновый лист. — Разумеется, прислать за мной челнок до штаб-квартиры с его стороны было бы уже за гранью любезности.       — Погода весьма благоприятствует пешим прогулкам, которые вам только на пользу. Все время сидите в четырех стенах. — Захаров уже намеревался съязвить в ответ, но оказался бессовестно прерван еще до начала тирады: — Приоткрытая форточка в накуренном кабинете за свежий воздух не считается, и поездка от комплекса до квартиры — тоже. Вам действительно нужно чаще бывать на улице, Харитон.       — Не припомню, в какой момент тебя повысили до моего личного врача, — Захаров даже головы к собеседнику не повернул. Тем более, смотреть там было особо не на что.       — А разве меня в этой почтенной должности когда-нибудь понижали? — совершенно фальшиво, с точки зрения Харитона, удивился СЕДИС. — Мой функционал предполагает не только информационную поддержку, регистрацию и хранение информации, но и отслеживание вашего состояния.       — И ни на что из этого я согласия не давал, — напомнил Захаров, понимая, что спор не имеет смысла.       Согласия он, разумеется, не давал, вот только и отказ стоил дорого. Дима словами не разбрасывался, а все иные варианты, предложенные академиком, нравились Харитону еще меньше. Впрочем, он уже начинал подумывать, что просчитался, и стоило выбирать работу с Сеченовым живым, пускай тот и стоял бы над душой. По крайней мере, в конце дня они расходились бы каждый в свою сторону, в то время как Сеченов полимерный сопровождал его буквально повсюду. Напрасно Захаров надеялся, что время от времени сможет «забывать» перчатку дома: крошечный автономный источник биоэлектричества, предусмотренный Димой, похоже, как раз на такой случай, позволял этой твари немедленно жаловаться на Харитона второму своему прародителю.       Порой сосуществование с СЕДИСом казалось почти сносным: болтливостью тот не отличался, без нужды не вмешивался, а зачастую и впрямь оказывался полезен. Ловко подтягивал нужные предметы, перепроверял захаровские расчеты, экономя время. Как-то раз даже дал по-настоящему дельный совет, стоило только Харитону застопориться с дальнейшей разработкой более совершенной версии полимерной вакцины. Да и обсудить насущные вопросы с ним можно было так же продуктивно, как и с самим Сеченовым. Все бы ничего, если бы вместе со слепком личности академика СЕДИС не впитал его уверенность в праве лезть не только в работу Захарова, но и в его жизнь тоже.       Именно в такие моменты Харитону особенно хотелось сдернуть ценнейший прототип с ладони и колотить им о край стола до тех пор, пока проклятый полимер не потеряет возможность настаивать на том, чтобы носитель отправлялся спать вовремя, не пропускал приемы пищи, не курил натощак или, вот как теперь — больше дышал свежим воздухом. Точно он, Харитон — не известный на весь мир нейрохирург, а всего-навсего капризный ребенок! Захаров всерьез подозревал, что СЕДИСу его мрачное бешенство доставляет некое злорадное удовольствие.       Невольно задаваясь вопросом, был ли сам Дима точно таким же в повседневной жизни, Харитон начинал догадываться, почему тот по сию пору холост. С его точки зрения, выносить подобное, не скатившись в бытовое насилие, не смог бы ни один нормальный человек.       А еще ему казалось, что поведение СЕДИСа — изощренная Сеченовская месть за инцидент в 7Б. Месть не разрушительная, зато постоянная, как китайская пытка водой, преследующая Захарова двадцать четыре часа в сутки: сквозящее в подчеркнуто вежливом роботизированном голосе Димино «после своей выходки иного обращения ты не заслуживаешь».       — Вы всегда можете передумать и предпочесть моему обществу «Искру», — подливая масла в огонь захаровского негодования, непринужденно заметил СЕДИС, как делал всегда, когда хотел оставить последнее слово за собой. Однако, похоже, считав состояние носителя, неожиданно оплел манипуляторами пальцы Харитона и слегка сжал. Передернувшись, Захаров скосил взгляд на перчатку — ощущение было такое, словно его только что аккуратно, но крепко взяли за руку. — Ваша реакция на любую попытку позаботиться о вас удручает, Харитон.       — Может быть, это все оттого, что я ни о чьей заботе не просил? — сквозь стиснутые зубы едва слышно произнес Захаров, пропуская мимо весело щебечущую стайку молодых людей — то ли студентов, то ли аспирантов.       — То, что вы о ней не просите, вовсе не означает, будто она вам не требуется, — все так же мягко возразил СЕДИС. — Лето только закончилось, а у вас — явный дефицит витамина D, вы совсем не бываете на солнце. Вчера я снова регистрировал у вас мышечные спазмы и легкую головную боль. Да и ваше вечно дурное расположение духа отчасти проистекает из этого. Раз уж вы все равно оказались здесь, попробуйте получить от прогулки удовольствие и найти в ней что-то хорошее. «Челомей» ранней осенью очень красив.       Свободные концы проводов, точно кончики пальцев, осторожно прошлись по внутренней стороне Харитонова запястья, будто СЕДИС пытался таким образом успокоить вскипавшее в Захарове раздражение. В ответ профессор зло тряхнул рукой, словно действительно вырывал ее из хватки чужой ладони, и манипуляторы покорно скрылись в своей серебристой звездочке.       — Не смей больше так делать, — прошипел Харитон, потирая место прикосновения, точно СЕДИС оставил на коже грязные следы. — Довольно и того, что ты постоянно лезешь в дела, которые тебя не касаются.       — Прошу прощения, товарищ Захаров, — роботизированный голос звучал абсолютно невозмутимо, и Харитон, вдохнув поглубже, медленно выдохнул, успокаиваясь.       Не первый подобный эпизод в практике их сотрудничества. Порой СЕДИС совершенно внезапно выкидывал нечто подобное — словно изучал реакцию Харитона, прощупывая границы дозволенного. Благо, хоть после этого перчатка замолкала, тактично оставляя Захарова в иллюзии уединения.       На «Челомее» вовсю бушевало бабье лето, поэтому улицы оказались заполнены народом. И шумом, соответственно. На Харитона никто не обращал внимания, так что путь до главного здания комплекса прошел не так уж плохо: только раз, возле мемориала, к нему попыталась прицепиться жизнерадостная до тошноты Терешкова, от которой Захаров холодно, но вежливо отделался — ему не требовалось посещать комплекс, чтобы отлично помнить как войну, так и все этапы развития Предприятия, у истоков которого он стоял лично.       Центральный холл встретил его хорошо знакомыми мозаиками и величественной тишиной, которую непочтительно разбил торопливый, заполошный перестук каблуков.       — Добрый день, товарищ Захаров, — буквально в последнюю секунду влетая в лифт следом за Харитоном, поздоровался невысокий кучерявый брюнет, зажимавший под мышкой несколько папок с документами.       — Добрый, товарищ Штокхаузен, — скупо отозвался Захаров, бросив нисходящий взгляд на одного из помощников Сеченова, обещавшего вскоре дорасти до полноценного заместителя.       Если не поскользнётся на какой-нибудь из своих многоходовок, конечно. Лично Харитон считал Михаэля одним из самых перспективных Сеченовских сотрудников — хладнокровный, расчетливый, педантичный, не скованный никакими принципами и не страдающий излишней экзальтацией. Как ученый, конечно, хорош, но куда полезнее на административной должности. Он довольно быстро карабкался по карьерной лестнице, безжалостно сбрасывая вниз всех, становящихся на пути — как врагов, так и друзей. Точнее, тех, кто по наивности считал себя его другом. Ошибиться в Штокхаузене труда не составляло: он прекрасно умел производить впечатление эмоционального, немного суетливого, отчасти забавного, а главное — безобидного иностранца со смешным акцентом, что позволяло ему подбираться к будущим жертвам максимально близко. И эти его терпеливость, умение ставить четкие цели и готовность во имя их исполнения на компромиссы с совестью Захаров действительно считал примечательными — ровно такой зам Диме и требовался. Его вполне можно подпустить ко внутренней сеченовской кухне, ибо Михаэль и сам оказался не чужд морального релятивизма. Главное — не забывать придерживать поводок, не давая даже подумать о возможности укусить еще и руку, его кормящую. Ну, да компромата на бывшего доктора Гольденцвейга у Дмитрия хватало.       Сам Михаэль Захарова недолюбливал — отчасти за то, что тот прекрасно видел его истинное нутро, отказываясь обманываться внешними проявлениями. Отчасти — за непонятную немцу близость к Сеченову. Последнее даже можно было бы назвать ревностью, что профессора неизменно веселило — Михаэль отчаянно добивался расположения Дмитрия Сергеевича и, похоже, всю голову успел сломать над вопросом, что же Захаров сделал такого, чтобы оказаться в доверенных лицах поперек Штокхаузена. Иногда Харитону казалось, что однажды Михаэль все-таки не выдержит и спросит напрямую… и тогда ему, Захарову, окажется совершенно нечего ответить. Он и сам не знал.       Однако Штокхаузен, как человек неглупый и дальновидный, имел понятие о тактическом поражении. В частности, сознавал, что «сожрать» Харитона ему не по силам — зубы не отросли. А потому держался с ним сдержанно и уважительно, быстро перестав кривляться и даже убирая из речи свой гротескный акцент.       — Как дела у Ларисы Андреевны? — первым нарушив молчание, как бы между прочим поинтересовался Михаэль.       — Определенно делает успехи, — откликнулся Харитон. — Особенно в выбрасывании роз из лаборатории, в которой им не место. На этой неделе поставила своеобразный рекорд, изничтожив четыре букета. Вы, надо полагать, жалование получили?       Штокхаузен в ответ едва заметно поморщился и вздохнул. Харитон знал, что верткий немец приметил Филатову еще весной, во время инспекции в «Павлове», и с тех пор пытался всячески за нею ухаживать — совершенно безрезультатно. То ли оттого, что Лариса, как достойная ученица своего наставника, интересовалась одной лишь наукой, то ли оттого, что сам Харитон невзначай обмолвился при ней о том, что Михаэль без выгоды для себя даже лишний раз со стула не встанет. А уж просчитать эту выгоду Филатова могла и без посторонней помощи: мало того, что она была самым перспективным из нейрохирургов комплекса, так еще и, как захаровская аспирантка, имела допуск к весьма любопытной информации, которой Штокхаузен не преминул бы воспользоваться.       Впрочем, сейчас Михаэль выглядел на удивление искренне тоскливым и поникшим. Неужели девочка и впрямь за живое зацепила?       — У Дмитрия Сергеевича все еще идет совещание с членами Политбюро, — сообщил он. — Так что, если вы…       — Не утруждайтесь, я не намерен вторгаться на совет, — поморщившись, прервал Захаров. — Мне есть чем себя занять.       Штокхаузен недоуменно нахмурился, но кивнул: на самом верху, где они оказались, не было ничего, кроме сеченовского кабинета и закрытой для посещения сотрудников территории.       — В следующий раз попробуйте левкои, — первым выходя из лифта, посоветовал Харитон. Филатова, являясь на работу, то и дело источала слабый, но отчетливый, хорошо узнаваемый пряный запах.       Сомневавшийся в том, что эти слова ему не почудились, Михаэль не нашелся с ответом, провожая спину профессора удивленным взглядом, который почти сразу же сменился откровенно ошарашенным. Захаров прошагал в противоположную от кабинета сторону и, как ни в чем не бывало, приложил затянутую перчаткой ладонь к массивной двустворчатой двери, которая послушно поддалась, пропуская Харитона Радеоновича в «святая святых», туда, куда сам Штокхаузен, да и никто на его памяти, не входил. Все в штаб-квартире знали, что за этой дверью — апартаменты Дмитрия Сергеевича, но о том, каковы они — оставалось только гадать.       Звонко щелкнул, запираясь, хитрый магнитный замок, и Михаэль, тряхнув головой, досадливо скривился — вот и еще одно подтверждение особого статуса Захарова, смотрите, не подавитесь. И почему, спрашивается, Сеченов его так выделяет? Штокхаузен, искренне желавший занять место потеплее, уже каких только справок ни навел, но к ответу так и не подобрался. Выдающийся нейрохирург, безусловно — в иное время Михаэль бы с радостью и сам поработал с одним из победителей Коричневой Чумы. Стоял у истоков Предприятия, тесно работал с Сеченовым над многими проектами, но…. Но то же самое можно сказать и о Челомее, Королеве, Курчатове или Лебедеве. Однако ни один из них не пользовался подобным уровнем доверия! И это при том, что Захаров откровенно презирал всякие нормы этики, даже не пытаясь казаться хотя бы социально приемлемым членом коллектива. Да и самого академика, поговаривали, даже за друга не держал. Ни дать ни взять — своенравный, дурно воспитанный кот, которому хозяин слишком многое позволяет и, с какой-то стати, прощает любые выходки.       Если бы у Михаэля поинтересовались, завидует ли он, он бы безо всякого стеснения признался, что да, отчасти. А отчасти — презирает. Сам Штокхаузен подобным привилегиям нашел бы куда лучшее применение, руками Сеченова убрав с дороги всех соперников, и выбил бы себе положение получше. А Захаров, совершенно возмутительным, с точки зрения Михаэля, образом, лежащими у него под носом возможностями не пользовался: торчал на приятной, но довольно посредственной должности начальника отделения нейробиологии в «Павлове», хотя с такими связями давно уже мог войти в его руководящий состав. С другой стороны…       С другой стороны — толкая дверь кабинета, где ждали его вместе с документами, решил Штокхаузен — Захаровская недальновидность и отсутствие карьерных устремлений ему исключительно на руку. Иначе уже самому Михаэлю пришлось бы туго.       Доктор Гольденцвейг имел весьма высокое мнение о своем уме и способностях, а потому прекрасно понимал, что Харитон Радеонович — по-настоящему серьезная угроза, и спасает предприимчивого немца от бесславного падения в самый низ иерархии Предприятия только то, что их с профессором интересы никак не пересекаются.

* * *

      Конечно же, за Сеченовым числилась соответствующая статусу четырехкомнатная квартира в городе, однако бывал он там настолько редко, что она напоминала плод страстной любви музея и архива, накапливая в своих стенах старые бумаги академика и все то, что дарили ему иностранные партнеры и вернувшиеся из командировок коллеги. Сам же Дима, не желавший тратить время, курсируя между домом и конторой, просто переоборудовал под жилье часть помещений над закрытой галереей и собственным кабинетом. Чем его всегда и осаживал Харитон, стоило Сеченову завести разговор о захаровской нездоровой трудоголии. Оба они жили на работе, отдавая ей все, что имели: силы, амбиции, здоровье, молодость, наконец.       Захаров окинул беглым взглядом гостиную, игравшую всевозможными оттенками коричневого — от золотисто-бежевой обивки дивана до почти черной крышки эбенового секретера. Солнце широкими квадратами падало сквозь высокие окна, отражаясь от паркета, в воздухе витал запах сухих цветов и полироли. И повсюду — образцовый порядок. Сам вид этого места предупреждал посетителя, что он ступает в обитель стопроцентного перфекциониста и, ради собственного благополучия, разуваться следует строго на коврике в прихожей. Харитон, который разуваться вообще не стал, прошел через комнату, минуя запертые двери, заглянул в кухню и, прихватив ближайшую чашку, вышел на балюстраду: за курение в квартире с Димы сталось бы нацепить ему «надсмотрщика» и на вторую руку тоже. Для разнообразия, сняв слепок с того же Михаэля, например — немец по дотошности своему начальнику соответствовал, а по исполнительности еще и превосходил. Представив подобное будущее, Захаров скривился и щелкнул зажигалкой.       — Вынужден отметить, что площадка не оборудована пепельницей, — спустя пару затяжек вновь напомнил о себе притихший было СЕДИС. Как говорится, вспомни солнце…       — Вынужден уведомить, что твоя информация уже неактуальна, — Харитон демонстративно стряхнул пепел в стоящую на перилах чашку.       — Работники Ленинградского фарфорового завода были бы не в восторге от того, как вы используете их продукцию, — осудил Захарова СЕДИС, не поленившись даже изобразить тихий и протяжный, очень сеченовский вздох.       За что Харитон был Диме благодарен, так это за то, что он не стал вычищать голосовой модуль перчатки, доводя звучание до естественности. Хватило и того, что первое время Харитон все равно невольно вздрагивал от слишком знакомого голоса над ухом. Вместо ответа он снова затянулся, наполняя легкие никотином, и СЕДИС, очевидно, понимавший, что время очередной нотации о вреде курения еще не пришло, легонько дернулся. Уже научившийся понимать его сигналы Захаров лениво поднял левую руку ладонью вверх, позволяя манипуляторам выглянуть из-за края балкона. Конечно, учитывая сегодняшние выходки компаньона, мог бы желания СЕДИСа мстительно «не заметить», а то и вовсе сунуть руку в карман, заставив довольствоваться прямым подключением к сетчатке его глаз, однако сигарета настраивала на условно благодушный лад, да и портить отношения с тем, с кем почти неразлучен — не лучшая идея. Особенно, если от самого Харитона это ничего не требует.       Сверкающие янтарными диодами провода хаотично заметались подхваченными течением водорослями, и Захаров невольно улыбнулся — благодаря перчатке он теперь знал, что случилось бы, будь у Димы больше двух фронтально расположенных глаз. СЕДИС в буквальном смысле пытался рассмотреть все и сразу: вызолоченный солнцем шпиль высотки, город внизу, клубящиеся за бортом «Икара» облака, парящие в отдалении «Кондоры» и пролетающие мимо «Дрофы». И так — всякий раз, когда полимерный слепок сталкивался с чем-то новым или любопытным. Спустя несколько секунд беспорядочного мельтешения СЕДИС взял себя в отсутствующие у него руки, собрался в единый пучок и уже спокойнее принялся оглядываться по сторонам.       — Очень впечатляет, — в негромкой задумчивости сообщил он. — Бюро товарища Челомея в самом деле превзошло само себя.       — Я бы удивился, если бы тебе не понравилось, — выдыхая клуб дыма, хмыкнул Харитон. — Сеченов от этого балагана в восторге. Даже в парящем городе облюбовал самое высокое здание и забрался под крышу. Дальше — только его обожаемые звезды. Уверен, однажды ему и этого покажется мало, и он переселится на орбитальную станцию.       — Вы находите стремление к постижению Вселенной предосудительным? — оглянувшись на кривящего губы Захарова, поинтересовался СЕДИС.       — Я нахожу, что академику Сеченову сперва неплохо бы довести до ума то, что он уже начал. Но нет, это слишком для его великого гения. Он предпочитает хвататься за все, что блестит, до тех пор, пока оно не погребет его под собой окончательно, — откликнулся Захаров, туша окурок о тонкую фарфоровую стенку.       — Рад видеть, что беспокойство товарища Сеченова о вашем благополучии взаимно, и вы тоже за него переживаете, — некоторое время Захарову потребовалось, чтобы осознать последнюю фразу, после чего он сжал кулак так быстро, что СЕДИС едва успел спрятать манипуляторы. — Когда же вы поймете, что в благородных чувствах нет ничего постыдного?       — Единственное постыдное, что есть в моей жизни, болтается у меня на руке, — разворачиваясь на каблуках, яростно бросил Харитон. Положительно, СЕДИС сегодня слишком многое себе позволял, словно надеялся, что близость прототипа убережет его от полета с балкона или выдирания проводов.       Обратно в гостиную он вернулся ровно в тот момент, когда из противоположной двери появился хозяин апартаментов, как всегда, наутюженный и словно только что вышедший из парикмахерской.       — Объясни мне, зачем надо было к полимерной жиже подключать голосовой модулятор?       Взгляд Дмитрия Сергеевича задержался сперва на попирающих паркет захаровских туфлях, затем на чашке с окурком в его руке и, наконец, остановился на затвердевшем до чеканности лице.       — Здравствуй, Харитон, — вздохнул он, проходя глубже в комнату и даже не делая попыток протянуть руку для пожатия, ограничившись кивком. — Ты меня очень обяжешь, если перестанешь портить полы и наденешь тапки. Мне бы не хотелось все заново циклевать. Больше буду обязан, только если вернешь свою новую пепельницу обратно на балкон, где она сможет пахнуть в свое удовольствие. А что касается твоего вопроса… думаю, ты и сам понимаешь, что без возможности двусторонней связи большинство функций нейрополимерной перчатки попросту не работали бы.       — Ну, основная-то функция — строчить тебе отчеты по любому поводу — никуда бы не делась, — Димина извечная терпеливость выводила еще сильнее, так что Захаров широким шагом вернулся на балкон, напоминая себе, насколько глупо было бы сейчас поддаться вспышке недовольства и уйти, после потраченного на пешую прогулку времени.       — Это вовсе не основная функция, — Дмитрий проводил взглядом отправившегося на этот раз в прихожую Харитона. — Главная миссия перчатки — помощь и защита…       — Не говоря уже о том, товарищ Захаров, что, если мне не изменяет память, вы и сами стремились стать тем, что сейчас презрительно назвали «полимерной жижей», — собственный, пускай и механически искаженный голос прилетел в спину вместе с язвительным: — Впрочем, мне память изменять не может, мой разум, в отличие от вашего, не подвержен деградационным искажениям.       — ХРАЗ, — чуть повысил голос Сеченов, глядя на медленно выплывающего из коридора, бледного как полотно Харитона, глаза которого, кажется, загорелись ледяным пламенем.       — Прошу прощения, однако не вижу повода не указать вашему коллеге, что довольно лицемерно столь пренебрежительно отзываться о более совершенной форме существования, — пучок голубоватых диодов на концах манипуляторов ХРАЗА «смотрел» исключительно на Захарова, который отвечал ему тем же. — Складывается впечатление, будто это проявление зависти и досады на собственную неудачу. Вполне, впрочем, понятных и объяснимых.       — Вот видите, Харитон, что стало бы с вашим выдающимся интеллектом, если бы вы лишили его биохимического противовеса, — выпустив провода, СЕДИС мягко качнулся, изгибаясь и тоже наставляясь на ХРАЗА.       Невзирая на разность взятого тона, обе перчатки неуловимо напоминали приподнявшихся на хвосте кобр.       — Получил бы, наконец, достойную огранку, придающую ему особый блеск, — снисходительно-самодовольно отозвался полимерный Захаров.       — И с этой огранкой был бы вынужден покорно ходить за носителем, — парировал Захаров настоящий, не желая признавать, что в словах слепка его личности определенно присутствует немалая доля истины. И тоном, в точности соответствующим тону ХРАЗА, добавил: — Впрочем, я выбрал неверный глагол, ходить ты не способен. И без подпитки биоэлектричеством попросту бесполезен.       — Однако не нуждаюсь во всем остальном, особенно в няньке, — черные проводки выразительно «кивнули» на СЕДИСА.       — Только в дрессировщике, — указал подбородком на Сеченова Харитон.       — Для того, кто считает себя высшей формой существования, вы довольно неэтичны, ХРАЗ, а ведь этика — неразделима с истинно высокой организацией разума, — одновременно с ним заметил СЕДИС. — Особенно разума, причисляющего себя к ученым.       — Я, кажется, твоей защиты… — начал было Захаров, обращаясь к своей перчатке, однако договорить ему не дал твердый и примечательно громкий голос Дмитрия.       — Товарищи, напомню, что вы находитесь у меня дома, и я просил бы вас вести себя более сдержанно. Сегодня я достаточно наслушался неорганизованных дебатов в собственном кабинете.       В гостиной после этих слов немедленно наступила тишина. Харитоны пытались уничтожить друг друга взглядами, при том, что один был всего лишь человеком безо всяких сверхспособностей, а у второго глаза заменяло оптоволокно. И лишь СЕДИС как будто несколько виновато повел манипуляторами.       — Прошу прощения, товарищ Сеченов, — сказал он, заставив Дмитрия с полуулыбкой склонить голову к плечу.       Странное, но любопытное ощущение — слышать себя со стороны, пускай формально имеешь дело не более чем с суммой нейронной памяти, извлеченной из твоего собственного сознания и запечатленной в полимере. Воистину, наука в своем развитии давно уже превзошла все, что приписывалось магии.       А еще Дмитрий не сомневался, что именно СЕДИС из всех троих проявит наибольшую тактичность.       — ХРАЗ, будь добр, вернись, пожалуйста, в закрытый режим, — попросил он. — Твое мнение о полимерной эволюции мы обсудим позднее.       К удивлению Харитона, слепок его личности спокойно повиновался, с коротким «как скажете, Дима» исчезнув внутри зловеще отблескивающей алой эмалью пятиконечной звезды. Внешний вид пристанища ХРАЗА вообще изрядно выбивался из всего сеченовского гардероба, будто Дмитрий специально пытался как-то подчеркнуть этим хищным сочетанием черной кожи и блестящего металла тот факт, что перчатка на его руке — не просто вещь, а, если угодно, отдельное существо. То же самое, впрочем, касалось и СЕДИСа.       — Какая поразительная для венца творения покладистость, — хмыкнул Захаров, иррационально желая уязвить то, что, в теории, и чувствовать ничего не должно.       — У меня всего-навсего отсутствуют ваши внутренние страхи в отношениях с товарищем Сеченовым. В обеих его ипостасях, — донеслось из-за уже сомкнутых звездных лучей.       Дмитрий легонько стиснул кулак и едва заметно поморщился.       — Пожалуй, стоит подумать о механизме удаленной синхронизации…       И так — всякий раз. Стоило только живому и полимерному Захаровым оказаться в одном помещении, как начиналась отвратительная, с его точки зрения, свара, пусть и замаскированная предельно вежливыми словами и сдержанным тоном. Он, конечно, всегда знал, что главный недоброжелатель Харитона — он сам, но наблюдать это воочию было неприятно и даже жутковато. Особенно от мыслей, что все эти годы творится у Захарова в голове, и что ХРАЗ, в сути своей, всего лишь его выведенный вовне внутренний голос.       А уж эти непрестанные попытки выяснить, какой из Харитонов — более эффективная форма жизни… Сеченов догадывался, что обоими в этих дебатах движет своеобразная зависть, существование которой ни один из них, конечно же, даже под страхом смерти не признает вслух. Захаров завидовал желанной им самим чистой природе ХРАЗова разума, ХРАЗ — захаровской автономности, которой он «с рождения» оказался лишен вместе с телом. Дмитрий мог бы последнему помочь, переселив из перчатки, скажем, в антропоморфного робота, вот только давать ХРАЗу свободу он совершенно не планировал, полностью разделяя сделанные СЕДИСом наблюдения. Лишенный биологических механизмов влияния разум Харитона обнаруживал довольно опасное самомнение и отсутствие всякого морального компаса. Так что порой его рассуждения начинали отчетливо отдавать риторикой Фишера, Струхольда и Шиллинга. Позволить подобному существу обрести независимость в сочетании с превосходящим человеческое по прочности и силе телом — означало бы запустить таймер громадной атомной бомбы. А вот в качестве перчатки с балансиром в виде самого Дмитрия он действительно мог принести огромную пользу.       К тому же уязвленный Харитон теперь оказался вынужден искать аргументы в пользу биологического, а не полимерного существования, уже самостоятельно отодвигаясь от края пропасти, в которую ему помешал сброситься Сеченов. Однако все еще недостаточно, чтобы тот рискнул снять пускай комфортный, полезный, но все-таки поводок в виде СЕДИСа, добросовестно следящего за Харитоновым поведением и настроениями. Решение совсем не без изъяна — Захаров прекрасно понимал всю суть сеченовских манипуляций и, вместо того чтобы постепенно успокоиться и оставить свои пагубные устремления, лишь сильнее раздражался, еще больше холодея. Болезненно, горько, но Дима готов был потерпеть и это — замкнувшийся, отстранившийся, обиженный, зато живой.       — Ты обедал? — меняя тему, спросил он и, наткнувшись взглядом на недовольно дернувшийся уголок бледного рта, кивнул. — Я сейчас попрошу кухню прислать что-нибудь подходящее.       — Может, лучше покончим с делами, и я вернусь к работе? — едва удержавшись от того, чтобы закатить глаза, спросил Харитон, заранее зная, что так просто он отсюда не уйдет, хотя, что греха таить, очень хотелось. После 7Б находиться с Димой наедине сделалось еще труднее. — И без того часть дня потерял, чтобы взобраться на твой облачный город. А ты еще и опоздал.       — Боюсь, это от меня не зависело, — Сеченов досадливо потянул, ослабляя, узел галстука и почти упал на диван, упираясь локтями в колени. — Мы должны были закончить еще в три, а в результате — сам видишь…       Он спрятал лицо в ладонях, потирая щеки.       — Все соки из тебя наш партийный аппарат выжал? — наблюдая за тем, как тяжело сомкнулись на мгновение его веки, смягченно-сочувственно спросил Захаров.       Весь безупречный лоск с Дмитрия слетел, точно искусная иллюзия, много часов подпитываемая одной лишь силой его гордости. Академик Сеченов просто не имел права не быть безупречным до последней складки на приталенном жилете. И только за закрытыми дверями его квартиры становилось видно, насколько он в действительности устал и, похоже, расстроен. Точнее, он позволял Харитону это увидеть. Кто знает, возможно, таким правом пользовался и вовсе только он.       — Ты даже представить не можешь, — отнимая руки от лица, отозвался Дима, резко переставший быть тем самым академиком Сеченовым. — Назначение Молотова куратором Предприятия — это сущая катастрофа. Он и прежде создавал массу проблем, но теперь, добившись от Политбюро официальных полномочий… И, разумеется, первое, во что он запустил руки — «Атомное сердце». Благо, повод подобрался очень удачный, сегодня мы как раз обсуждали переход ко второй фазе, — он поднял на Захарова гневно сверкнувший взгляд. — Он явно пытается прибрать все себе, отстранив меня от управления проектом.       — И что, у него есть шансы? — Харитон, наконец, сел рядом, сдвигая очки на кончик носа, поверх них вглядываясь в мрачно заострившееся Димино лицо. Пожалуй, только Егор Молотов мог до такой степени выводить Сеченова из себя. — Мне казалось, что партия на твоей стороне.       — Пока, — скривившись, подчеркнул Сеченов. — Их еще удерживает мой авторитет, но Молотов активно раскачивает лодку в попытке меня скомпрометировать и доказать, что мои идеи и способы их воплощения ставят под удар всю систему. Что бы ты ни говорил, Харитон, а людей я знаю достаточно хорошо. Особенно людей этой мелочной, зашоренной, алчной породы. Молотов хочет власти и плевать хотел на все остальное. Нет низости, на которую он ради нее не пойдет, и других за собой не потянет. Да и Хрущев к подобным идеям очень восприимчив, так что это лишь вопрос времени, когда они всерьез попытаются вырвать «Сердце» у меня из рук, обратив в угоду укрепления личных позиций. Это было понятно еще после Лаврентия.       Захаров кивнул — судьба Берии, перемолотого жерновами хрущевской коалиции в борьбе за власть, действительно не оставила иллюзий ни у кого из основателей Предприятия. Они все возлагали на него надежды, однако в кресло генсека водрузился Никита Сергеевич, чье видение будущего СССР выглядело… спорно. А Дима и вовсе, не стесняясь, напрямую называл его катаклизмом, способным повергнуть во прах все, чего удалось добиться, начиная с семнадцатого года.       — Нужно ускоряться с «Коллективом», пока они не загубили всю идею, — задумчиво пробормотал Сеченов, барабаня пальцами по колену. — И так очнулись слишком поздно, когда полмиллиарда человек погибло. Но даже после этого, заметь, продолжили заигрывать с отказом от интернациональной доктрины! Порой, Харитон, меня приводит в ужас то, насколько люди не способны учиться даже на таких страшных ошибках.       — Молотов считает, что ты со своим «Сердцем» хочешь ровно того же, что и он, только для себя, — пожал плечами Захаров. — Я предупреждал, что так и случится, а ты продолжал глупо верить, будто партия не расценит намерение развязать, по сути, новую гражданскую войну за океаном как способ укрепить конкретно свое положение, вместо социалистических идей.       — Неужели двух мировых войн оказалось недостаточно, чтобы увидеть закономерность? — уже не сдерживая стона раздраженного отчаяния, Дима повернулся к Харитону всем корпусом, требовательно заглядывая в глаза. — Или они продолжают считать, будто третьей не случится? Учитывая, что ни первая, ни вторая так и не решили капиталистический кризис, лишь на время отсрочив неминуемое? Вот только следующую, с учетом технологического скачка, человечество рискует не пережить. По крайней мере, такая его часть, что даже жертвы Коричневой Чумы покажутся не столь существенными, не говоря о жертвах будущего гражданского противостояния в Штатах. Нет у нас времени ждать естественной эволюции общественного сознания, как бы ни хотелось. Мир столько не продержится!       — Меня можешь не агитировать. Кажется, по этому вопросу мы оба давно не питаем иллюзий, — в контраст Сеченову, мягко и ровно отозвался профессор. — Однако, повторюсь, не рассчитывай, что остальные тебя поймут. По крайней мере, поймут правильно. С точки зрения человеческой добродетели твои порывы смотрятся слишком сомнительно. Но, в конечном счете, какая разница?       — Ты прав, — Дима медленно расслабил сжавшуюся в кулак руку, посылая Харитону слабую благодарную улыбку. — Прости, просто устал слушать, как верхушка партии прямо у меня на глазах мало того, что уродует саму суть детища, которому я посвятил годы, но еще и планирует отобрать его у меня, чтобы убить окончательно… Да, точно, я хотел попросить обед. Хотя, наверное, теперь больше смысла имеет ужин.       Он поднялся, направляясь к стоящей на секретере Груше. Захаров проводил взглядом стройную, утомленно поникшую спину и подошел к окну — солнце уже валилось за левый борт "Икара", превращая свое ослепительное золото в красную медь.       «Пожалуй, мечтать о том, чтобы сегодня вернуться в "Павловскую" лабораторию и продолжить работу, уже не приходится», — подумал он, разглядывая быстро наползающие на город не то облака, не то вовсе тучи. Да и Сеченова, похоже, совсем измучили, раз он позволяет себе так явственно демонстрировать измотанность и тревогу. Не знал бы, ни за что не поверил, что из всех людей на Предприятии именно он, Харитон, отчего-то действует на Диму благотворно-успокаивающе.       — На «Челомее» с восьми до одиннадцати будет дождь, — тихо произнес Сеченов прямо у него за плечом, заставив подавить непроизвольную дрожь и желание отшатнуться.       Вместо этого Захаров чуть повернул голову — Дима тоже смотрел вниз, на скрывающиеся в дымке улицы.       — А здесь? — спросил он.       — Слишком высоко. Метеогенератор редко так поднимает тучи: к чему поливать голый камень? Они пройдут над высотными парками на фасадах. Но когда случаются грозы, отсюда видно, как в облаках зарождаются молнии.       — Просто признай уже, что не любишь, когда хоть что-то застит тебе звездное небо, — фыркнул все еще напряженно подобравшийся Захаров, получив в ответ бархатистый смешок.       — И это, конечно, тоже.       «Тебе, черт бы тебя побрал, обязательно стоять настолько близко?» — хотелось спросить Харитону, однако вслух он лишь напомнил:       — Синхронизация. Я не для того тащился через полгорода, чтобы беседовать о погоде, это можно было сделать и по связи.       — Разумеется, — Сеченов кивнул и, наконец, перестал нервировать Захарова присутствием в его личном пространстве. Впрочем, насколько понимал Харитон, очень ненадолго. — Присаживайся.       Вернувшись к дивану, профессор обреченно уселся полубоком и вытянул левую руку ладонью вверх, Дмитрий зеркально повторил жест так, чтобы звезды на перчатках оказались точно друг над другом.       — ХРАЗ, СЕДИС, запрос полной синхронизации данных, — негромко отдал команду Сеченов.       — Запрос принят, — два механических голоса отозвались одновременно.       Жгуты манипуляторов устремились друг к другу, переплетаясь и уходя глубже — в самое полимерное нутро «коллеги» напротив. Пальцы зудяще закололо, точно через них пустили легкий разряд тока — ладонь Харитона потянуло вверх, руку Дмитрия потащило вниз, одновременно с тем, как укорачивались, стягиваясь ближе, провода. Именно это, а вовсе не гуляющие под кожей биоэлектрические импульсы, угрожало стать, по мнению Захарова, самым тяжким в грядущей процедуре. Он понял, что не ошибся, когда кончики пальцев Сеченова легко коснулись обнаженного запястья ровно в том же месте, в котором сегодня притронулся к нему СЕДИС.       — И сколько это займет? — напряженно поинтересовался Харитон, внимательно разглядывая корешок стоящих на полке «Клинических лекций по нервным болезням» Жана Поля Шарко.       — Зависит от объема недублированной информации, — Дмитрий опустил взгляд на сцепленные манипуляторами руки. — Полагаю, от одной до пяти минут.       Первое прикосновение с того злополучного июльского вечера. Если прежде Захаров допускал в их общении некоторый физический контакт, будь то рукопожатие или похлопывание по плечу, то с момента происшествия в лаборатории он едва ли не шарахался от Сеченова, стоило тому приблизиться на лишних полшага, точно боялся подхватить какую-то заразу. Согласно отчетам СЕДИСа, ровно так же Харитон реагировал и на него… И ни на кого больше. С остальными людьми профессор держался по-прежнему, вполне спокойно перенося повседневное соприкосновение. Самым очевидным вариантом казалась все та же банальная обида из-за сорванных планов, однако Дмитрий с выводами не торопился, при встрече внимательно наблюдая за младшим коллегой, анализируя, сопоставляя.       — Действительно, стоит заняться разработкой способа удаленной синхронизации, — не поворачивая головы, вынес свой вердикт профессор, позволяя Сеченову изучать свой бледный рубленый профиль, неподвижный, в противовес слишком быстро бьющейся на виске жилке. — Чем скорее, тем лучше.       — Ты боишься меня, Харитон? — тихий, на грани слышимости голос подействовал, словно врезавшийся прямиком в солнечное сплетение кулак, заставив Захарова подавиться дыханием. Он попытался отдернуть руку, однако еще мгновение назад невесомые пальцы кандальным браслетом сомкнулись вокруг запястья. — Осторожнее. Вряд ли тебя прельщает инсульт.       И снова — как тогда, в 7Б — на Захарова накатило чувство, будто за ним со злорадным лязгом захлопнулась дверца искусно замаскированной ловушки. Прерывать синхронизацию полимерных объектов, напрямую подключенных к нервной системе, действительно было опасно, и последствия могли оказаться необратимыми. А это, в свою очередь, значило, что ему придется сидеть смирно под прицелом внимательных янтарно-карих глаз, ощущая мучительное ровное тепло Диминой ладони на незащищенной коже.       — Только когда ты начинаешь задавать идиотские вопросы, — сдавленно кашлянув, ответил он, в опровержение сеченовских слов хватаясь за его запястье в ответ.       Поворачиваться при этом, чтобы смерить собеседника язвительным взглядом, явно не стоило. Сеченов улыбался — тонко, едва заметно, но подозрительно удовлетворенно, точно Захаров только что совершил очередную глупость и пока еще просто не понял, какую именно.       — А мне показалось, что в моем исполнении тебя пугают не слова, а действия, — Димины пальцы, потеряв железную твердость, пробежались чуть выше и снова вернулись к запястью. — Или, возможно, в такие моменты тебя пугаешь ты сам?       Попал точно в цель — понял Сеченов. Если бы они с Харитоном не знались столько лет, он бы, наверное, в сгущающемся полумраке не заметил мелькнувшую в серых глазах панику. Впрочем, это было настолько похоже на Захарова, что Дмитрий даже не удивился — все та же попытка низвести собственную человеческую природу, в том числе за счет выбора из всех эмоций самых этой природе враждебных. Лишенный возможности не чувствовать вовсе, Харитон тщательно старался, по крайней мере, не чувствовать ничего хорошего, точно пытался тем самым укрепиться в своей правоте.       Сеченов, пожалуй, многое отдал бы за информацию о том, кто или что некогда так безжалостно изувечило сознание Захарова, отказав столь светлому уму в возможности прийти к миру хотя бы с самим собой, не говоря уже об окружающих. Однако о прошлом своем профессор всегда говорил скупо и неохотно, ограничиваясь общими фразами.       А еще Дмитрий понимал, что непробиваемая захаровская броня за счет именно этого свойства его натуры легко может обратиться в оружие — единственное, о котором Харитон не знал практически ничего. В отличие от Сеченова, который мог использовать его в собственных интересах. Вот только стоило ли?       — Синхронизация завершена, — сообщил все тот же механический хор, даруя Захарову надежду на освобождение от неожиданно свернувшего в какие-то безумные дебри разговора.       «Определенно да», — ответил на свой же вопрос Дмитрий и прежде, чем Харитон успел окончательно разжать руку и сбежать, подался вперед, сокращая последнее оставшееся между ними расстояние и накрывая тонкие захаровские губы своими.