Принцип домино

      Харитон словно стоит внутри огромного, только что ударившего колокола: голова разрывается от невыносимого гула, в котором захлебываются отголоски мыслей, перед глазами плывет, в ушах звенит и, кажется, из них вот-вот польется кровь. А возможно, и нет — судя по холоду в висках, вся она застыла в конвульсивно сузившихся сосудах. Единственное, что он ощущает с достаточной ясностью, это уверенное прикосновение Диминых губ к своим — и обрываться оно, похоже, вовсе не собирается, сжигая все вокруг и внутри Захарова, подобно раскаленной добела магме.       Ему бы вырваться, оттолкнуть очевидно спятившего на почве сегодняшних переживаний или неудачно прошедшей синхронизации Сеченова и убраться подальше от этой комнаты, от этого здания, от этого города. К черту идущий где-то внизу дождь вместе с отсутствующим зонтом! Но весь он словно цепенеет, запирая в ужасе мечущийся разум внутри, так, что, кажется, не может даже…       — Дыши, — подтверждая его догадку, Дима отстраняется только для того, чтобы политься в уши бархатным шепотом. — Все хорошо, просто сделай вдох, я знаю, ты можешь.       И Захаров действительно может. Словно и правда бессильный отказать этому голосу хоть в чем-то, рвано набирает полные легкие воздуха, чувствуя, как разжимает когти стиснувшая подреберье боль.       — Вот так… Молодец. Теперь медленно выдохни и не забывай повторять.       У того, чтобы дышать, тоже есть минус — обоняние обволакивает слишком знакомым теплым шлейфом: розовый перец, ладан, чай с чабрецом, амбра и нечто едва уловимое, похожее на дым от яблоневых веток. Этот никому более не присущий запах преследует Харитона, пробиваясь даже сквозь табачную вонь, стоит только директору Предприятия оказаться поблизости.       — Сеченов, ты совсем… — наскребая в себе остатки сил душевных и физических, скрипит Захаров, но его снова целуют, и финальное панически-грубое «ебанулся?» застревает в горле.       И, будто Харитону мало, Дима одним ударом решает не ограничиваться — узкая до изящности ладонь фиксирует Захаровскую шею под самым затылком, пресекая любую попытку отвернуться, а поцелуй, все такой же неспешно-опаляющий, делается глубже, вдумчивей, будто Сеченов проводит над Харитоном некий опыт. Абсолютно бесчеловечный. На смену морозу приходит жар — волной катится по позвоночнику, обвивает Диминой рукой за поясницу, надвигается грудью к груди.       Сеченов ядовитой ртутью затекает в неуспевающего латать бреши Захарова, стремясь внутрь, к самому центру: сбитым трепетом дыхания по скулам, оседающей на языке чайной терпкостью, призраком яблоневого дыма и ладана в легких, плавно скользящими вдоль ребер пальцами. А хуже всего то, что Харитона в этот роковой момент подло предает собственное тело — недаром хотел от него отказаться! Подвластное вовсе не ему, а Диме, оно постепенно оплывает из базальта в гончарную глину, все податливей размыкая губы навстречу, в то время как самому Захарову хочется выть не то от страха, не то от бессилия.       Перепуганный собственными ощущениями, Харитон стынет в его руках памятником на могиле собственной души, и лишь скованный, но несомненный ответ на поцелуй, да безумное крещендо в грудной клетке доказывают, что он еще жив. Однако Дмитрий не намерен позволять Захарову остаться безвольной жертвой.       — Обними меня, — тихо просит он, рассыпаясь губами вдоль тяжелой линии челюсти, поднимаясь к уху, коротко прихватывая и тут же отпуская, чтобы выдохнуть: — Пожалуйста, Тоша…       У Захарова невероятно красивые руки, крупные, с длинными чуткими пальцами. Способные разложить человеческий мозг на мельчайшие детали, собрав заново в ином порядке. Трогательно-неловкие, когда с опаской оплетают Диму, смыкаясь на спине, замирая в непонимании и сомнении.       Сеченов тянется ближе, неудобно и странно под нагревающимися захаровскими ладонями, с лопаток уходящими к талии — тонкой до подозрения, что Дима носит корсет. Однако, вот она — ничем не стесненная, кроме его рук. Что-то мимолетной прохладой чиркает по виску, и Захаров смутно понимает, что Сеченов снял с него очки. Он жмурится до искр под веками, и в тот же миг рука с затылка почти удушающе стекает под подбородок, чуть надавливая, заставляя открыть глаза, чтобы сцепиться взглядом с чужими — непроглядная бездна зрачков и сияющий даже в сумерках обод радужки. Словно фотонная сфера у границ черной дыры.       — Не смотри туда, — нельзя дать Харитону отгородиться, вглядываясь внутрь себя. — Смотри на меня.       Попытка у Сеченова одна — это он сознает ясно, невзирая на разгоняющийся по венам жар. А значит — никаких резких маневров, даже от спальни придется отказаться, хотя спина наверняка потом спасибо не скажет. Но стоит только Захарову хоть на секунду отвлечься, перевести дух, рационализировать происходящее, — все рухнет безвозвратно. Захлопнется уже не в крепость — в глухой бункер без света, воды и вентиляции, стремясь окончательно похоронить в нем это несмелое, подрагивающее пока еще живым теплом, льнущее под руки умирающим от истощения зверем, когда-то домашним, но давно одичавшим, потерявшим всякое доверие к человеку.       Харитон не помнит, когда в последний раз был с кем-то: слишком суетно и затратно — эти инстинкты и потребности, в отличие от сна или пищи, куда легче заглушить или удовлетворить быстрее, эффективнее, забыв до следующего раза. Может, поэтому сейчас так ярко режет по глазам и нервам каждым взглядом, касанием, поцелуем? Захарова выгибает, бросая навстречу, когда чужие колени стискивают бедра и его окончательно прижимает к дивану Сеченовым. Так — совсем вплотную, так уже некуда бежать, так прямо на уровне глаз оказывается яремная впадина в разлете ключиц, и Харитон, словно завороженный, очерчивает ее губами, в которых легкой вибрацией отдается беззвучный вздох.       Понимая, что Сеченов вот-вот скажет что-то, что доломает окончательно, что-то попросту невозможное, когда речь о Харитоне, он, пытаясь предотвратить непоправимое, в ужасе зажимает Диме рот. И буквально чувствует ладонью улыбку, переродившуюся в мягкий поцелуй на самых подушечках его пальцев. Вот только они знают друг друга так давно, что слова вовсе не нужны.       Запястье перехватывают, проворно расстегивая и отсоединяя контакты перчатки — его и своей.       «Третий лишний, не находишь? И четвертый — тоже».       Дима не хочет, чтобы ХРАЗ мстительно активировался в момент, когда Харитон хрупок настолько, что его как никогда просто разбить неосторожным словом или жестом. В потрясенно распахнутых глазах плещется смятение и все та же надрывная мольба:       «Отпусти меня!»       Теплые губы целомудренно-нежно приникают ко лбу, каштановые с серебром пряди спадают на щеки Харитона, когда Дима клонится над ним плакучей ивой.       «Я уже говорил: все что пожелаешь, кроме этого», — его руки укладывают обратно на талию в безмолвных не то просьбе, не то приказе, в то время как сеченовские тянут с плеч твидовый пиджак.       «Что ты делаешь?! Ты же меня погубишь!» — а пальцы уже поверженно терзают пуговицы белой рубашки.       Узкие бедра вжимаются теснее, заставляя пропустить вздох, посылая по телу слепящий электрический разряд. Кажется, совсем недавно он слышал что-то о том, как в облаках зарождаются молнии.       «От такого не умирают, главное — не бойся».       Водолазка еще одним павшим бастионом рушится куда-то на пол, и Харитон будто со стороны слышит тихий предсмертный не то стон, не то хрип — свой собственный — когда Дима длинно проводит ладонями по лишенному последней защиты животу. Много, слишком много всего и сразу: звука, запаха, ощущений, давно забытых, если вообще хоть когда-то испытанных. Слишком много Сеченова абсолютно повсюду — так, что Захарову недостает воздуха и у него не остается выбора, кроме как дышать им. По-юношески стройный — он гнется лозой, отвечая на каждое прикосновение. Вынуждает сойти со спасительной тропы — все глубже в трясину следом за блуждающими огнями светло-карих глаз. И смотреть невыносимо, и взгляд отвести невозможно.       Пускай Харитону не хватает практики, он слишком успешно заменяет ее искренностью — Дмитрий не ожидал, что сохранять подобие самоконтроля окажется так трудно. Настолько, что мучительным усилием придется держаться за мысль: ему нельзя тонуть в бьющем прямо по нервным центрам ощущении чужой близости. Впрочем, не чужой — именно захаровской, и это усложняет задачу стократно. Там, за угрюмой замкнутостью, за односторонним зеркалом прищуренного взгляда, за океаном ненависти и пучиной страха это было всегда. Время от времени зыбким отблеском мелькало в серых глазах, в самые мрачные дни ободряюще сжималось пальцами на Димином плече, краснокнижно редкой, но удивительно светлой, тихой улыбкой почти до неузнаваемости преображало мраморное лицо. Надежно спрятанное от посторонних и потому особенно влекущее желанием иметь к нему доступ. И теперь, почти заполучив его, Дмитрий сдерживается лишь пониманием — от его осознанности зависит слишком многое. А Харитон совершенно не помогает. Его, как и Сеченова, тащит за собой жажда познания — с каждой секундой он заходит все дальше, туда, куда ведет его Дима, стремясь изучить, рассмотреть, испытать границы возможного и дозволенного. Именно так, как Сеченов добивался, но оказался не готов — Захаров мечется по нему хаотично, от нежности до боли, и в какой-то момент он не выдерживает: надломленно стонет в пахнущий реагентами и ветивером изгиб шеи, ловит его руки на внутренней стороне своих бедер, усмиряя у собственной груди, и принимается на ощупь рыться среди разбросанной по дивану одежды.       Действительно не готов. Не планировал наперед и теперь лишь надеется, что Харитон достаточно потерялся в происходящем. Потому что, если нет… Дима впивается в губы напротив — не может лишиться того, что с трудом успел отвоевать, и того, что ему еще неподвластно. Он даже согласился бы ради этого потерпеть не самое приятное и болезненное, но где-то там, в ворохе ткани, лежит пузырек непрема — простая предосторожность при первой синхронизации. Не стой Сеченов на черте, разделяющей успех с провалом, он бы, наверное, нашел в этом нечто забавное — полимерная основа и регенерирующие свойства непрема все же потребовались. Вот только перчатки оказались ни при чем.       Захаров уже не уверен, кто из них повредился в уме — не уверен в самом существовании уверенности, когда смуглые пальцы стискивают бледные плечи в поисках опоры, когда Дима выгибается спиной, пропуская через себя пограничный стону выдох. Харитон только и может, что, запрокинув голову, цепляться остатками сознания за вознесенного над ним ожившей храмовой статуей Сеченова. Все сходится в единственно возможной точке — на волне выбившихся из прически волос, приоткрытых губах, дрожи ресниц, бессильных приглушить мягкое торжество в ниспадающем взгляде. На нестерпимо плавном движении чужого тела — отданного и без жалости отнимающего последнее. И, если прежде Захарову было чересчур много, то теперь делается слишком мало — он не удерживается и все же падает, срываясь с края обрыва, ломает ритм и себя самого, жмется отчаявшимся поцелуем к Диминой груди. И чувствует, как венцом оплетают его голову руки, притягивая ближе, закрывая от затопивших комнату сумерек, запирая в Сеченове окончательно. Тот, наконец изловив всего Харитона целиком, ослабляет контроль, позволяет Захарову вести, прикрывает глаза, погружаясь в оттененное болью удовольствие, сжимает сильнее, дышит прерывистей под открывшими в себе жадность пальцами. Сам теряется в стремительной требовательности, с которой Харитон не то пытается отыграться за поражение, не то — выбить из Дмитрия все связные мысли до последней, сменив их бездумным, едва выносимым предвкушением. Вселенная, которую он так хотел постичь, сворачивается космической сингулярностью, пожирая пространство, чтобы в следующую секунду возродиться во взрыве, искрами галактик рассыпавшись под сомкнутыми веками, и Сеченов тихо смеется, чувствуя, как ударной волной сотрясает и Захарова тоже. Тот надтреснуто выдыхает сквозь зубы что-то, кажется, глубоко нецензурное, в то время как Дмитрий, склонившись, прижимается щекой к его макушке, успокаивающе водя ладонью по спине.       Сколько раз он предупреждал Харитона, что недооценивать человеческую сущность опасно? Свою собственную — особенно. Невозможно управлять тем, что не познал и не испытал в полной мере. Тем более — в окружении людей, которые разбираются в вопросе куда лучше тебя, способные обратить мнимую силу во вполне реальную слабость. Захаров отмахивался, упрямо зарываясь в исследование малейших нюансов ненависти, научившись подменять ею почти все остальное. И, принуждая Харитона к жизни, Сеченов играл его фигурами на его доске, заранее обреченный на поражение. А вот теперь оказавшийся на чужом поле Захаров попался, не способный справиться с дарами и соблазнами когда-то презрительно отвергнутых эмоций. И с тем, что выбросить их, вытравить из души и памяти станет почти невозможно. Хотя Дима даже не сомневался, что Харитон постарается. И не сумеет. Будет проигрывать этот бой снова и снова, до тех пор, пока руки и вовсе не откажутся браться за оружие — Сеченову терпения хватит.       — Не знал, что ты увлекаешься подобным, — соскребая себя с Димы едва не по кускам и чувствуя, что неумолимо просыпается песком сквозь пальцы, Харитон отстранился, с трудом складывая отчетливо припухшие губы в бледное подобие своей обычной едкой усмешки. Сеченов опустил взгляд, туманно улыбнувшись в ответ, и Захаров, помимо сожаления о том, что вообще вышел сегодня из лаборатории, пожалел еще и о том, что не ослеп.       — Не увлекаюсь, — отозвался Сеченов, чуть заметно пожимая плечами. — Но тут дело не в абстрактном процессе, а в конкретном человеке.       Он бережно поцеловал Харитона в самый уголок губ, поднимаясь с его колен, и тому в который раз за сегодняшний день захотелось взвыть от безысходности. В умиротворенной полуулыбке и обращенном на него ласковом взгляде крупными буквами было выведено: несмотря на формальную сторону вопроса, вовсе не Диму, а именно его — Харитона Радеоновича Захарова, только что, грязно выражаясь, поимели. Причем во всех прямых и переносных смыслах, на всех планах существования, и явно — сознательно. Да еще и так, чтобы не вышло оправдаться тем, что его просто использовали для удовлетворения чужой прихоти. Чтобы загнать в угол, не позволить отвернуться от содеянного не просто с его согласия — хуже! — с его желания, отголоски которого все еще прокатывались по утомленно-расслабленному телу.       Сеченов потянулся, мысленно отмечая, что оказался прав: спина ему сегодняшний экспромт определенно еще припомнит, если, конечно, не натереть ее на ночь разогревающей мазью. А вот свойства непрема, как анестетика, действительно впечатляли, учитывая, что Дмитрий, как назвал это Захаров, «подобным» действительно не занимался, сделав для Харитона исключение, в котором и не думал раскаиваться: он ничуть не покривил душой, сказав, что дело не в процессе. И не в поле, потому что, будь на месте Захарова любой другой, не важно, мужчина или женщина, событий последней четверти часа попросту бы не случилось. Пальцами зачесывая спадающие на лоб волосы, он сверху вниз еще раз посмотрел на Харитона и, прочитав во встречном взгляде нечто похожее на тоскливо-злобное «ну и сволочь же ты», подавил безотчетное желание погладить его по голове. Захаров был одним из умнейших людей, которых Дима когда-либо встречал, и теперь, медленно остывая, явно начал осознавать все коварство сеченовского маневра. Разумеется, стоит только ему вернуться в «Павлов», попав в свой привычный цикл краткого отдыха и долгой работы — и часть утраченного он восстановит, однако до конца — уже не сумеет. Не с Димой. Эта броня сохранится в отношениях с другими надолго, возможно, навсегда, однако Сеченов против этого не возражал — он готов был поделиться с человечеством многим, но то, что скрывалось за этой броней, он хотел только себе.       Захаров же, мысленно проклиная все на свете, принялся копаться в смятой одежде, — и ведь даже не помнил, как вообще ее снимал! — то и дело косясь на Сеченова, безмятежного, точно штиль на море. Тот, казалось, погрузился в собственные мысли, тактично позволяя Харитону тешить себя иллюзией, что все еще поправимо, своим видом напоминая ему о предельно идиотском обществе двадцатых с пафосным названием «Долой стыд!». Впрочем, — вынужден был признаться хотя бы себе Захаров, — едва ли хоть кто-то, кто мог бы похвастаться подобным сложением, тем более в пятьдесят, стал бы его стыдиться: поджарый, статный, не несущий на себе даже следа возрастной грузности, что еще сильнее замечалось в динамике, когда академик, бесшумно ступая по паркету босыми ногами, отошел к окну, за которым дотлевали последние лучи света. Невольно примагнитившись взглядом к Сеченовской талии, на которой даже при скудном освещении отчетливо просматривались ямки Венеры, и которая еще недавно едва не целиком помещалась в его ладонях, Харитон тихо зашипел сквозь зубы и, наконец наткнувшись пальцами на дужку очков, поспешно водрузил их на нос, точно захлопывая невидимую дверь. То, что дверь эта, стараниями одного вандала с высшей ученой степенью, подозрительно болтается на перекошенных петлях, Захаров просто старался игнорировать — потом, а сейчас — лучше, чем ничего. Следом за очками отыскались и запрятанные в пиджаке сигареты, однако, не успел он даже приблизиться к двери, как за спиной раздалось:       — Ты еще недостаточно остыл, а в сентябре по вечерам холодно даже на "Челомее", — на плечи улеглись сухие ладони. Дима на полголовы ниже, поэтому смазанное касание губ пришлось Харитону куда-то между оборонительно сведенных лопаток. — Теплая вода сейчас будет лучше никотина, поверь. Пойдем, я дам тебе полотенце.       Теплая вода обращается кипятком — Захаров выкручивал кран до тех пор, пока кожа едва не пошла волдырями от ожога, прислонился затылком к небесно-синему кафелю и закрыл глаза, подставляя лицо под туго бьющие струи. И даже так он чувствовал на себе отголоски Диминых поцелуев. Мыло пахло Сеченовым — или, что логичнее, — это Сеченов всегда неуловимо пах собственным мылом. А теперь и Харитон — тоже. Кажется, даже нырни он в бочку с керосином — и то бы не слишком помогло, потому что виной всему не острое обоняние, а доподлинное знание того, о чем Захаров предпочел бы не знать никогда. Не знать вибрации Диминого голоса, срывающегося тихим стоном муки и удовольствия, его вкуса на собственных губах, затягивающей в себя темноты расплывшегося взгляда, чуткости прикосновений и того, как звучит в устах Сеченова сокращение его имени.       Тоша, черт побери! Харитон стиснул зубы, подавляя иррациональное желание постучаться головой о cтену — все равно таким способом оттуда ничего не выбить. Он резко сменил горячую воду на ледяную, чтобы внутри все екнуло, перехватило, замерло вместе с сердцем — позволило хоть на секунду остаться в блаженной, затопившей разум пустоте — и выбрался из ванны. Зеркало над раковиной запотело, и Захаров провел по нему мокрой ладонью, мрачно прищурившись на отразившегося в нем человека. Кожа покраснела, мелкие капли застыли на ресницах, точно слезы, губы приобрели насыщенно-алый оттенок, на тонкой коже шеи отчетливо начали проступать следы, особенно справа. В целом, вид еще более жалкий и отвратительный, чем обычно. Он покосился на висящий на крючке махровый халат — даже пробовать нечего, не налезет сделанное под стройное сеченовское на рабоче-крестьянское Харитоново, разойдясь по швам в плечах и спине. Природа, будто в насмешку, наделила его разум телом, максимально далеким от того, какое требовалось ученому. Ширококостное и высокое, оно куда больше подошло бы сталевару или комбайнеру, но возиться с ним пришлось Захарову, всю жизнь вынужденному упорно подстраивать его под нужды тонкой и сложной нейрохирургии, чувствуя себя так, будто пытается превратить лом в скальпель. Только с руками, пожалуй, и повезло, а в остальном… ни удобства ему не дано, ни даже бесполезного утешительного приза в виде пустой красоты.       Хотелось вывалиться из ванной, взять Диму за горло и, приперев к стене, крикнуть прямо в лицо:       «Ну, зачем я тебе?! Тебе всего остального мира мало? Почему надо клещами вцепиться именно в меня?»       Однако он знал, что ответа либо не получит, либо — что еще хуже — получит такой, что лучше бы Сеченов молчал. Харитону и без того было с чем откровенно не справляться. Поэтому он просто вытерся и вышел в коридор, тут же наткнувшись взглядом на стул у противоположной стены: его пиджак аккуратно висел на спинке, все остальное, сложенное складка к складке, покоилось на сидении.       — Сразу сбежишь, или все-таки поужинаешь? — миролюбиво поинтересовался Сеченов, стоило только одетому и даже застегнувшему пиджак на все пуговицы Харитону возникнуть в проеме двери. На самом Диме красовался кофейного цвета клетчатый халат, придавая академику вид непривычно расслабленный и какой-то, что ли, домашний.       — Спасибо, я, знаешь ли, сыт по горло, — успевший за время уединения хоть немного взять себя в руки Захаров иронично приподнял брови, глядя на него сверху вниз с гордой непримиримостью стоящего на эшафоте висельника. — Что, даже не предложишь остаться на ночь?       В ответ Сеченов протяжно вздохнул, как делал всегда, когда Харитон в разговоре начинал слишком раздражаться, и, преодолев разделявшее их расстояние, поднял на Захарова теплый, спокойный взгляд.       — Зачем, если в этот раз ты все равно не останешься? Я знаю, ты должен попытаться, — от абсолютного понимания в светло-карих глазах Захарову сделалось особенно тошно. Дима смотрел насквозь, будто бы сразу внутрь, через порог той самой, последней двери, которую выбил. — И убедиться сам. Не забывай, пожалуйста, что договор еще в силе, и СЕДИС должен оставаться при тебе, иначе вопрос твоей работы в «Павлове» может оказаться пересмотрен. И постарайся все же выспаться.       Захаров уже протянул руку к массивной двери, ожидая применения перчаткой нужных кодов доступа, когда в затылок ему врезалось убийственное в своей всепрощающей нежности «доброй ночи, Тоша», заставившее вылететь из сеченовских апартаментов, точно пущенный из пращи камень.       Уже шагая по улицам поселка для сотрудников «Павлова», Захаров никак не мог выбросить из головы буднично, будто бы между прочим оброненное Димой «в этот раз».

* * *

      Всю последующую неделю Харитон методично убивался работой — «Восход» был на стадии завершения, однако при тестировании то и дело всплывали какие-то мелкие огрехи, недопустимые, когда речь идет о полимерном расширителе, предназначенном для вживления в мозг. К тому же — мозг не простого обывателя, а солдата, от действий которого зачастую зависит слишком многое. Проблема крылась в необходимости очень точного и всеобъемлющего соединения с нервной системой на всех ее уровнях — все из-за «аварийного режима», отсылающего сознание в Лимбо и передающего тело под контроль удаленного оператора. Идея амбициозная, как и все захаровские проекты: снижение болевого порога, стимуляция дофаминовой и гормональной систем, постоянный выброс адреналина — все это превращало и без того физически развитого солдата в настоящую живую машину на срок достаточный, чтобы вывести тело из-под огня, прорвать кольцо окружения, пробежать с десяток километров или не утонуть в ледяной воде, невзирая на ранения, ликвидировать угрозу, сохранив погруженную в красочный сон разума психику стабильной. К тому же оператор в такие моменты принимал решения куда хладнокровнее и быстрее раненого и находящегося в стрессе бойца. Однако на практике, как всегда, не обошлось без проблем: погрузить кого-то в Лимбо гораздо проще, чем потом вытащить оттуда, не растеряв по дороге половину личности. И хорошо еще, если удастся вытащить вообще. Коротающие свой век в “Академии последствий” испытательные группы Коллектива — прямое тому подтверждение, и Харитон многое мог бы рассказать о том, сколько усилий понадобилось, чтобы даже с облегченной, более безобидной «Искрой» научиться стабильно возвращать людей в реальность самими собой, а не полубезумными, ничего о себе не помнящими идиотами.       Учитывая, что «Восход» задумывался не для массового производства, а в качестве «экстренного протокола» для элиты советских силовых структур — бойцов «Аргентума», позволить себе ошибиться Захаров просто не мог, а потому днями и ночами пропадал в нижних лабораториях. По крайней мере, именно так он себе повторял, когда ближе к полуночи вваливался в собственную квартиру, чтобы покормить Мусю и упасть лицом в подушку, точно в беспамятство, погружаясь в сон. Скребущаяся где-то на подкорке подлая мыслишка, что он так изматывает себя ровно затем, чтобы не думать ни о чем отвлеченном и, уж тем более, не видеть снов — снизив до нуля риск встретиться в них с сияющим взглядом янтарно-карих глаз или ощутить ласковое объятие горячих рук на собственной коже — Харитоном попросту игнорировалась.       Куда сложнее оказалось отделаться от ощущения, что о произошедшем на "Челомее" знают все без исключения сотрудники «Павлова», вплоть до буфетчицы в столовой. Захаров прекрасно осознавал, насколько такое предположение — чушь, что ни на лбу, ни на спине у него ничего не написано, да и плевать те же лаборанты хотели на личную жизнь начальника отделения нейробиологии вне зависимости от ее наличия или отсутствия. Что презрительные, насмешливые взгляды рисует ему собственное, не вовремя обнаружившее свое присутствие, воображение. Однако все равно старался появляться на людях как можно реже, предпочитая общество микроскопа.       В реальности же то, что с Харитоном Радеоновичем что-то происходит, заметила только Лариса: наставник стал еще более дерганым и злым, едко отчитывая за малейшую неточность или нерасторопность. И то, если вообще считал нужным уделить ей хотя бы полчаса своего драгоценного времени, чтобы затем снова скрыться в лаборатории, провожаемый тревожным взглядом машинально ощипывавшей лепестки стоящих на ее столе левкоев Филатовой. Вторым, кто на подобные перемены просто не мог не обратить внимания, был СЕДИС, которому действительно приходилось несладко.       Захаров и прежде частенько выражал недовольство его присутствием, но теперь… увлеченный попыткой самоубеждения в том, что с ним все прекрасно и ровным счетом ничего не изменилось, он едва не шипел, стоило только перчатке подать голос. Так что всякий раз СЕДИС тщательно подбирал слова, прежде чем вообще хоть что-то сказать. Подключенный к Харитону напрямую, он прекрасно сознавал природу его метаний и злости, направленной, по большому счету, на самого себя — за то, что считал «слабостью», и за то, что не способен оказался ни забыть ее, ни привычно возненавидеть, — однако помочь ничем не мог. Обсуждать Сеченова и все с ним связанное подопечный СЕДИСа отказывался, ощетиниваясь даже на намеки о подобных разговорах, а сам его прототип в ответ на отчеты советовал дать Захарову время, излишне не усердствовать, но особенно внимательно следить за тем, чтобы тот достаточно отдыхал и не заработал нервный срыв.       Полимерное сознание СЕДИСа не могло с точностью определить, перешло ли это к нему от Дмитрия Сергеевича изначально или стало продуктом динамического развития его, как отдельной личности, однако он определенно испытывал нечто, что можно назвать тревогой. Пускай Харитон всегда относился к нему с пассивной агрессией, СЕДИС по-своему к нему привязался и желал хоть как-то облегчить его боль. Если бы только Захаров ему это позволил, конечно. Говорить о том, что, если бы компаньон перестал так яростно бороться с собой и позволил бы то же самое сделать самому Сеченову, жизнь его стала бы куда лучше, СЕДИС не рисковал. Все, что ему оставалась — днем просматривать документы и обсчитывать показатели по «Восходу», дабы хоть немного сократить Харитону пребывание на работе, а ночью — тихо гладить манипуляторами прикорнувшую рядом Мусю или оплетаться ими же вокруг захаровского предплечья в аналоге утешительного прикосновения к руке больного. Главное — не разбудить.       Так было и сегодня — покоясь концами проводов на сгибе захаровского локтя, никогда не спящий СЕДИС удаленно заносил последние данные на служебную Грушу в "Павловском" кабинете профессора, когда поймал вызов, судя по сигнатуре — от ХРАЗа. Они время от времени разговаривали по ночам, попутно обмениваясь пакетами информации, порой почти до рассвета погружаясь в дискуссии по тем или иным проектам, однако в этот раз ХРАЗ звал слишком настойчиво, как будто с нажимом, словно колотил кулаком в дверь. Доля секунды потребовалась СЕДИСу, чтобы определить — это не желание полимерного шовиниста поболтать, а прямой входящий звонок.       — Харитон, — расплетая манипуляторы, окликнул СЕДИС и, не получив ответа, несколько раз дернул профессора за руку, для верности пустив по ней легкий разряд электричества. — Харитон, просыпайтесь.       Захаров скривился и с трудом разлепил глаза, щурясь от слишком яркого света направленных на него диодов. Однако, не успел он даже открыть рот, чтобы высказать навязчивому полимеру все, что думает о его выходке, как по ушам ударил не роботизированный, а вполне чистый, но какой-то звенящий голос Сеченова.       — Харитон, ты нужен в «Павлове», как можно скорее.       — Что понадобится?       Он быстро спустил ноги с кровати, одновременно надевая очки и обшаривая взглядом комнату в поисках одежды. За военные и послевоенные годы работы с Димой он привык не размениваться на глупые вопросы вроде «в два ночи?» или «что случилось?». Особенно, когда Сеченов брал такой тон — резкий, сухой и буквально пропитанный внутренним напряжением — да, в два ночи. А что случилось — узнает на месте.       — Операция, — аккомпанировал его по-армейски быстрым сборам Дима. — Возможно, не одна, пришлю отчет по дороге, но случай… критический. Доставляют сверхзвуковым. Ассистентов и операционные выбери сам, я буду не позднее, чем через двадцать минут.       — Операционные? — Харитон торопливо отодвинул вертящуюся под ногами Мусю, шнуруя туфли. — Сколько?       — Две.       Харитон немного помолчал, пока прокручивал в замке ключ. Несмотря на все богатство их совместной практики, такой голос у Сеченова он слышал всего пару раз, и каждый из них означал…       — Кто-то из твоих? — сбегая по лестнице и быстрым шагом направляясь к машине, спросил Захаров, заранее зная, что услышит в ответ короткое, омертвело тяжелое:       — Да.