Сколько длится "сейчас"

— …тогда давайте начнем подготовку, Лейтенант Ванто, прошу вас остаться еще на минуту. — Да, сэр. У Эли съеживается сердце, и холодеет в животе. Он краем глаза следит, как уходят Фаро и Ар’алани, как закрывается дверь, как они остаются одни, как целая вселенная со всеми ее условностями и обязанностями перестает существовать. Траун тоже встает из-за стола. Следующее, что Эли осознает —это то, как он прижимается к его теплу всем телом, и ему достаточно приподнять лицо, чтобы так удобно прижаться им в сгиб горла Трауна и вдохнуть. Он вдыхает — полной грудью — и дышит-дышит-дышит, дышит, кажется, впервые за год, впервые ему хватает воздуха. Траун — это кислород, которого ему недоставало в стылости Ксиллы и фильтрованном воздухе чисских кораблей, и обещание цели и ориентира, хоть какого-то вектора в его странной жизни. У Трауна колотится сердце под формой, под кожей, под ребрами, между ним и Эли столько слоев, а он чувствует его очертания, бьющие ему в грудь. И большие руки ложатся ему на плечи и сжимают чуть крепче, чем нужно, и Траун выводит круги большими пальцами в простой ласке. И Эли думает — я скучал я скучаляскучал ngiyakukhumbula ch'ah ch'in'vah ch'ahch'in'vah chahchinvah. Он думает так громко и так отчаянно, что его, наверное, слышат все навигаторы вокруг. Он хочет спросить, он так сильно хочет спросить, что это причиняет боль: мы еще увидимся? Мы еще увидимся? Мыещеувидимся? Ngizophinde ngikubone? Bazir Ch'ah veb vah csaah? Все известные ему языки дрожат прямо во рту, дрожат на ледяных кончиках пальцев, и в сердце они тоже дрожат, готовые вырваться. Он уже чувствует фонетическую экскурсию: как сжимает голосовые связки, и как язык приподнимается и движется, и кончик скользит по зубам и альвеолам, готовясь извлечь звуки, которые он ловит сжатыми зубами. Он знает, что Траун ответит. Быть может, да — быть может, нет. P e r h a p s, mhlawumbe, cant — уклончиво, вероятность около пятидесяти процентов. Быть может, да, быть может, нет, — Эли этого недостаточно, отчаянно недостаточно. Он устал, он устал от словесных танцев — за год он понял, как чиссы в них хороши, как они избегают конкретики любой лингвистической ценой, нагромождая предложения конструкциями, от которых страшно болит голова. Так что Эли просто держится за него. Держится изо всех сил, заламывая брови, желая вплавиться в синюю кожу, и чтобы гравитация стала настолько мощной, чтобы остановила своей силой неизбежное время. У них есть всего пара минут. Чиссы измеряют время по-другому, и Эли так к этому и не привык, а стандартные галактические секунды вплавлены в мозг на том же фундаментальном уровне, что и способность различать слова и цифры. И он чувствует, чувствует, как время течет, как «настоящее» становится «прошлым», как через несколько минут они выйдут из этого зала, и вселенная снова начнет существовать, наполнится другими людьми и всем, что они должны сделать. Эли пытается ухватиться за момент здесь и сейчас. Это сложно, как бы он ни старался, как бы крепко ни держался. «Сейчас» — это у Трауна на губах, и в его дыхании, и в его глазах, подведенным красным, и в его руках, обхвативших лицо Эли. Сейчас. Сейчас. Manje. Non. Пять минут назад Эли смотрел на него с другого конца стола и не мог дотянуться — сейчас он его целовал — сейчас он им дышал — сейчас он его держал — сейчассейчассейчас — пять минут спустя они выйдут отсюда как два офицера двух разных государств. Эли кажется, он слышит свое имя в выдохе между прикосновениями. Не лейтенант Ванто, не Ивант, а э л и тяжелым акцентом чисской артикуляцией. Эли хотел бы услышать от него что-нибудь еще. Хоть что-то. На любом языке. Он хотел бы, чтобы Траун сказал, что он все делает правильно, чтобы он развеял его сомнения, чтобы дал ему какую-то однозначную цель. Он так многого хотел, должно быть, слишком многого, прекрасно зная, что Траун никогда не давал ответов. Он толкал искать их, задавал вопросы, заставлял думать и в едва заметной улыбке приподнимал уголки губ, когда слышал из чужих уст правильную догадку. Эли жмурит глаза, не дышит, вплетается пальцами в жесткие чисские волосы, и привстает на цыпочки. Ва’нья, хихикая, как-то сказала, что он такой маленький для чисса. Эли сейчас чувствует это так сильно, как никогда, потому что вокруг Трауна хочется обернуться, удержать его «сейчас» в руках, и трогать-целовать-thanda-ch'acah-ch'acah-ch'acah. Траун молчит. У Эли от молчания выворачивает ребра, но он молчит тоже. Он столько раз представлял, что Трауну скажет, как выговорит ему все то, что думает о нем, об этом назначении, о чиссах, и об одиночестве, но теперь он не знает, что сказать, и говорить и не хочет. Не хочет тратить «сейчас» на упреки и на боль. Он предпринимает еще одну попытку удержать ускользающее «сейчас», сжимает пальцы на плечах Трауна чуть сильнее, но отпускает все равно, когда Траун отступает на шаг. У его лица приятный глубокий синий цвет, синее, чем обычно. Эли опускает по его груди руку, по белой ткани, по знакомым чертам, и привычным незабытым жестом поправляет пластину с рангом. В голове и в груди становится отчаянно пусто, а «сейчас» кончается и сменяется новым. Как будто его и не было. — Мне нужно побеседовать с полковником Юлареном, — говорит Траун тихо и чуть хрипло. И расправляет плечи, поднимает голову, и его взгляд холодеет, но смотрит куда-то мимо Эли, мимо его головы, как будто Трауну сложно на него смотреть. — Нам предстоит битва, лейтенант Ванто. Да пребудет воинская удача со всеми нами.