Обида

Он стоял, возвышаясь надо мной, и заливаясь ядрёным смехом. Я сидел на полу не зная куда деть взгляд. Из глаз текли слёзы, а зелёная краска медленно, но верно стекала по моим рукам, задевая шрамы, вскрывая их, шипя и вгрызаясь в них. Каждая шутка била по самооценке, скалилась, а изо рта будто шла пена. Зелёная, ядовитая. Пропитаная цианидом и солью, текла по ранам сверху вниз, от голубой макушки до кончиков пальцев рук и пяток. Он взглядом растирал это по мне, добавлял новых царапин, буквально вскрывая мне вены, вырывая нитки огромными лоскутами из рук и груди, упиваясь этим. Было ли страшно? Отвечать не хотелось, не хотелось признавать, что этот коршун чёткими, сильными ударами выклёвывал мне печень каждый.грёбанный.раз. А потом благословенно давал немного времени чтобы зажило и хотя бы частично, будто небрежным карандашным наброском, затянулось, но всё равно больно отзывалось и скручивало в груди, вырывая собой нервы. Чтобы опять прилететь, вскрыть всё заново, растормошить острым клювом. Он всегда бил по одному месту. Всегда. Давал успокоится, на день-два, не больше, оставлял, зная что ожидание страшного всегда губит сильнее, чем само страшное. Он делал так специально. Ему это нравилось. Смотреть как я убиваюсь, как я сам делаю за него всю работу. Ему нравилось. В сердце заскребло. Нравилось? Садист. Чёртов садист. Из глаз снова полились слёзы, но уже не от чистой и невинной, как первый синий цветок, вырасший из-под снега, грусти. Хотелось, чертовски хотелось, сказать ему всё что я о нём думаю, встать с пола, выпрямить спину, прогнать его от себя. Обвести те чёткие границы белым мелком, которые у меня были, были и неприятно ныли когда их нарушали. Хотелось сказать что-то резкое, это желание всё росло с каждой мучительной секундой. Сказать, отвадить, может даже грубо и на повышеннных тонах, указать, куда ему стоит пойти со своими гениальными идеями. Брови нахмурились. Нет, я точно выскажу ему всё что думаю. Я медленно поднял взгляд на зелёные очки, через которые чувствовалась вся его дрянная любовь. К насмешкам, тычкам и издевательствам. Там больше ничего не было. В этот момент там точно ничего не было, кроме бескрайнего удовольствия, от такого смешного, представленого только для него, моего убитого вида. Неужели, он смог довести тряпку до слёз, опять?~ Уже какой-то наигранно слащаво-сладкий и скрипучий голос прозвучал в моих мыслях. Не удивлюсь если у него крутится нечто подобное в голове. Он заметил, как я смотрю на него, заканчивая свою тираду о том, какое я чмо. Он нахмурился, и нарочито весело улыбнулся, жаждя ,видимо, моих новых слёз, а, возможно, и сбивчивых просьб прекратить этот вечный, ядовитый кошмар. Это немного пугало, я вздрогнул, но я же не могу струсить? Я не хочу струсить. Я же не тряпка. Я не буду ей. Я пугливый, но я не тряпка. Я это докажу... н.наверное... Лихие эмоции уже отпускали, и ласково шептали на ухо что можно уже и сдаться, он наигрался. В этом глупом героизме во имя глухого звука нет никакого смысла. В гневе нет никакого смысла. Не легче ли стерпеть? Не легче ли поддаться? Не легче ли-... – Умереть! Уверен ты думал об этом. Умри. Всем всё равно на такую тряпку как ты. Умри, будь добр, вскройся. Слова Вару раздались эхом по комнате. А вот это уже задело, зрачки сузились. Больнее всего било то, что такие мысли и правда нередко приходили мне в голову, да и сам факт того, что он рыболовным крючком с тонкими и острыми зазубринами будет раздирать мне всё под кожей, что он непременно воспользуется информацией как надо, и будет всё дальше тянуть меня на дно самобичевания и ночных истерик, которые никто никогда не услышит... По щеке проскользнула ещё одна слезинка, и как маленький, хрупкий мотылёк, она блёстнула серыми крылышками и упорхнула, оставив за собой лишь мимолётное воспоминание о себе. В голове что-то ярко щёлкнуло. Звонко и громко, в черепушке включился, как всегда казалось, навсегда отключённый переключатель. Это уже перебор. Я зажмурил глаза, обидно. Я ничем не заслужил пожелание сдохнуть! В чём я так виноват?! В чём?! Я никого не трогал, жил спокойно, если бы не ты, то и не плакал бы так часто! Я встал с пола, и из искусаных губ, отвыкшим говорить, умеющим всегда только молчать, хриплым голосом, неловким звуком, который всегда задерживался на пол пути ещё в горле, с языка юрко сорвалось всего одно слово. – Отвали! Я посмотрел ему в глаза и... Почувовал звонкую, сильную пощёчину на щеке за столь смелое заявление. Я отвернул голову в направдении удара, смотря уже не на блескающие гневом спирали на очках, а на стену в конце коридора. По щеке прошли тысяча маленьких, отрезвляющих иголочек. С чего вообще маленький и глупый я решил что он что-то может? С губ Вару сорвалось злое, но к счастью короткое: – Охуел? Тварь. Вслед за пощёчиной от Вару последовал удар кулаком чуть ниже глаза, по косточке под щекой. Я покорно проследовал подбородком вслед за костяшками, а потом стыдливо опустил голову. Больно. Очень больно. Это действие должно было бы меня окончательно усмирить.. Должно. Но... Я не хочу. Только я что-то смог. Милой бабочкой в лёгких запорхала надежда, вера в себя, что молчала так долго, и что так приятно щекатала сейчас в груди своими белыми, мягкими крылышками. Я ведь уже что-то сделал! Но это так больно... Неуверенность тоже подала свой сбивчивый и поцарапаный острыми, ржавыми, длинными ножницами голос, напоминая о себе. А если он сделает больнее? Если всё будет только хуже? Но я уже сделал первый шаг..! Да и мне уже не спастись. Он всё равно если захочет, сделает это. Я подошёл чуть ближе и легонько толкнул его. – Пф. Неужели тряпка осмелела? Ну вы только поглядите. Я давно тебя не пиздил? Сучка. Со звучным оскорблением, на меня вылетела тем самым диким коршуном его рука, взявшая меня за волосы и приблизившая с глухим ударом, мой затылок к стене, покрытой старыми обоями, он уже крепко вцепился в меня и мою душу кривыми когтями, созданными, чтобы держать и вцепляться, причиняя боль, но не убивая, мучая жертву в них до самого конца. Он уже готовился отрывать от меня по кусочку, расстаскивая и так уже изкалеченное, но всё ещё тёплое тело. Как вдруг в коридоре, прямо за стенкой, послышались томные, глухие, неспешные шаги. Я уже было почти про себя улыбнулся, думая, что всё, это конец, он меня отпустит, и до свидания, до следующего раза, как он сильно потянул меня за волосы и размахнувшись, напоследок, впечатал меня в стенку, с громким звуком, разбивая всю мою мимолётную радость о жестокий и холодный бетон. – Адьёс, неудачник. Жди меня в три часа ночи с ножом у твоего горла. Пидор. И вот он ушёл, махнув зелёными кудряшками, оставляя за собой след из ярких звёздочек и точек, выедающих глаза. Остовляя за собой огонь, перед этим хорошенько облив меня бензином, намекая, что стоит лишь нам встать ближе, мне просто подойти к нему, или нам случайно остаться наедине вдвоём, как по радужной, разлитой от меня до него жирной дорожке бензина с едким, дурманющим запахом, сразу же пробежит маленькая, незаметная искорка, небольшой взгляд, насмешливая улыбка с острыми клыками, незаметное движение ладони, и я сгорю, в страшных мучениях, захлёбываясь в страхе и немом крике, стану просто горящим, и спустя некоторое время ещё и мёртвым. Перед глазами появлялись мигающие образы как он разбивает молотком мой череп, забрызгивая кровью всё вокруг, раздрабливает мне кости, при этом не отпуская на тот свет мою душу, забирая её позже за ручку, как он пачкает её кровью и пятнает грехом, собой, своим ядом сочившимся из него, как он отравляет, и втаптывает в землю, отправляя мучаться её навсегда. В мой личный Ад. В Ад, где я точно ещё раз его увижу.