Обида

      Я уже хотел встать на колени, сдаться, и, как раненый зверь, прижаться к земле, принимая своё гнусное положение, а потом сжаться в комочек и плакать, умирая в агонии горящих чувств. Долго и протяжённо, не двигаясь с места несколько часов. Плакать и глухо кричать в потолок. Но, увы, моё желание упасть на колени прервал ещё один, ранее спасительный, тонкий скрип половицы за стенкой, после которого в дверном проёме вскоре показался тот человек, который на время отсрочил мою смерть – Пик, в немного помятой сегоднешней особенно долгой сменой тёмно-синей рубашке. Видимо, он только что пришёл с работы. Я смутно помнил и представлял где и кем он работает, но перед глазами при мыслях о работе Пика появлялись образы, где он, определённо серьёзно, сидит и хмуро подписывает какие-нибудь важные бумаги, аккуратным и строгим подчерком. Почему-то я всегда думал, что он совершенно точно занимается чем-то важным, чем-то, что можно доверить только ему. Он то точно не будет заниматься чем-то глупым... А, точнее, чем-то таким, чем обычно занимаюсь я, когда думаю, что меня никто за этим не видит... Например, когда рисую что-нибудь в блокноте в перерывах между заказами... Интересно, а останавливается ли он, чтобы в порыве мысли, проверяя то, как пишет ручка, начирикать что‐либо на черновике, выводя известные лишь ему образы? Наверняка если оно и так, то там точно что-то брутальное, в отличие от меня, с моими-то вечными цветами и неаккуратными птицами в углах листа... Какие-нибудь ножи или что-то подобное.. А, может быть, там просто неглядя нарисованные тонкие ветки деревьев с круглыми листьями, или же обычные узоры и завитки, случайно выводимые быстрым движением руки... Если какие-либо зарисовки на полях тетрадей-черновиков там вообще есть... А интересуется ли Восьмой творчеством? Позволяет ли он себе рассматривать сменяющие друг друга яркие картины ночного города, когда он под гул верного мотоцикла наконец таки едет домой, выезжая на пустую трассу? А щёлкает ли Пик ручкой, когда задумывается, смотря в это время куда-нибудь вдаль, и слышит ли он эту молчаливую мелодию, когда он, как слаженная машина, работает? Слышит ли он, как ездит его ручка по бумаге, и чувствует ли он, как запах долгой писанины и чернил остаётся у него на руках? Нравится ли ему после проделанной работы отложить её на стол, и только потом, только тщательно рассмотрев аккуратный текст на листке как следует, добавить последнюю завитушку, жирную точку или ещё какую-нибудь совсем мелкую деталь, полностью заканчивая свой труд? Пока я думал об этом, Пик метнул в меня короткий, острый взгляд, и ровными, как у какого-нибудь солдата, грозными шагами проходя к небольшой столешнице у плиты, мирно поставил чайник. Он оперся спиной о столешницу, устало закрыл глаза, и отвернулся в сторону стены, моментально прервав мои ещё даже не начавшиеся попытки промямлить себе под нос неуверенное, как всегда тихое – "привет", – хотя надо ли это ему? Он вроде как больше любит одиночество и тишину. И это можно понять. Особенно после работы. Когда стоишь, слушаешь звуки шумящего на плите чайника, и прямо как сейчас, облокотившись об столешницу, прикрываешь глаза... Зачем? Просто так. Чтобы стало ещё спокойнее и тише. Чтобы чувствовать весь этот покой дома всеми фибрами души, чтобы ещё сильнее чувствовать его своей кожей, впитывая тихую радость. Оранжевый, ржавый, но тёплый свет от старой лампочки ласково гладит комнату, и защищает по-своему уютную лишь в эти моменты кухню, от тёмно-синего, почти чёрного неба, что тягучей краской, большим, щедрым слоем, замазал собой окна домов так, что на улице из окна твоей квартиры совсем ничего не видно и не слышно, кроме тихих покачиваний деревьев где-то во дворе. Когда идёшь по улице, ты не видишь, как здесь темно и холодно, всё кажется свелым и наивным, будто на чёрной улице у тебя, как у слепого котёнка, закрыты глаза от страшной тьмы. И лишь придя домой, в полной тишине, ты прозреешь и увидишь весь кошмар, спрятанный под покровом властной госпожи ночи. Ты чувствуешь озябшими пальцами рук, как дома тепло и светло, по сравнению с улицей. Как здесь тихо и спокойно. Ты медленно раслабляешься и таешь, как маленький комочек снега, у батареи, принимаешь свою обычную миролюбивую форму, переставая излучать лишь холод и усталость. И здесь, прямо сейчас, ты точно будешь счаслив, и ты точно будешь в безопастности в эти редкие минуты по-настоящему хорошего вечера.. Хотя.. Глупо это всё. Стоим, молчим. Как всегда – Я делаю вид, что никакого явно уставшего после работы Пика здесь нет. Что он не должен был прийти домой ещё часа два-три назад, и его явно задержали... Что он не стоит тут, и тоже хочет услышать редкую тишину, а потому не нарушает её своим громким голосом, который, кажется, сейчас, в этой комнате, тоже превратился бы в мягкий шёпот. А Пик же, в свою очередь, делает вид, что нет здесь уже меня. А тем более в таком жалком виде, заплаканного и зелёной краске. Таков был наш небольшой уговор. Не с Пиком конечно, а, скорее, со всеми остальными. В упор не видеть друг друга после переезда и жить по правилу "Моя хата с краю, ничего не знаю". Будто как только мы, то есть все тёмные масти, переехали в новую (правда у меня язык не поворачивался её так назвать) квартиру, мы подписали невидимый договор: никаким образом не трогать друг друга. Мы даже почти не здороваемся. Будто и не знакомы вовсе. Так, чужие прохожие, собравшиеся зачем-то в одном месте. Кроме конечно же... Вару.       Вару!                                   Вару!                                                                Вару! Кривой и скрипучий голос этого бесёнка, самого воплощения вредности и садизма в одном лице невольно растёкся прокисшим комковатым молоком у меня в голове. Он как всегда нарушает писанные и неписанные кем-либо правила... Уверен, мог бы он, закон бы нарушил. Если, конечно, он уже не нарушил его. По спине мерзкими, холодными паучками пробежали мурашки. Тьфу. Забыть бы его лицо. Насовсем. Чтобы пройти мимо, и даже мысли не возникло "А я его где-то видел". Чтобы он тоже был просто мутным, серым пятном в огромной толпе, которую увидишь и сразу же отведёшь взгляд, ведь в этой болотной массе, ему негде было бы зацепиться, и он звонкой капелькой, как и тысяча других капелек дождя, просто проскользит мимо по потёртой жизнью одежде и синему зонтику, прямо на грязный асфальт. Забыть бы о нём, окончательно и безповоротно. Начать всё заново, всю свою жизнь с того момента, как мы только вышли из карточного мира и увидели друг друга впервые, заново, искоренить это зло со своего нового начала. Забыть, а потом, если всё же увидеть опасность в лице зелёного, сразу же отогнать Вару куда подальше, сделать правильный выбор, переиграть, выбрать правильный вариант, а не идти путём изгоя, и страдать до самого конца. Невидимо нахмурившись и желая переключиться на что-то другое, я ещё раз посмотрел на недавно прошедшего вглубь Пика и вдруг заметил его взгляд двух янтарных глаз на себе. Долгий, холодный, изучающий. И как давно он так пристально на меня смотрит? Будто он только что меня в первый раз увидел. Будто всё это время, месяц, а может два, я был призраком, всего лишь пустой, невидимой оболочкой себя, которую не видно и не слышно. Он смотрел так, будто я только сегодня появился здесь после долгой пропажи, совсем недавно вышел из своей могилы, и сейчас, только этим вечером, пришёл в своём обычном виде, грустный и подавленный, что спустя несколько месяцев я всё же соизволил вернуться домой. Будто в первый раз, только зайдя в комнату, и мимолётно взглянув на меня, он не поверил, что перед ним стоит тот самый Зонтик, и что тогда ему это просто показалось, всего-то, секундное наваждение, которое скоро пропадёт, и забудеться как серый, мрачный сон. Но я всё ещё стоял на месте, и продолжал эту странную и почему-то до дрожи пугающую игру в гляделки, без какого-либо проигравшего или победителя. В коленках откуда-то появилась неизвестная дрожь вместе с тревожными мыслями, а со спины кажется уже рекой тёк ледяной, как и его острый взгляд, пот. Он что-то скажет мне? Обвинит? Накричит, как это иногда бывало с Куромаку после работы от усталости? Терпеть не могу крика!.. Я нервно сглотнул, и пытался отвести от него свои глаза, мне казалось что они расскажут ему всё, выдадут все мои спрятанные за душой грехи и тайны, обвинят даже в том, в чём я не виноват. Как бы мне сильно не хотелось уйти от этой бури, но меня будто цепями связали. Тяжёлыми, сдавливающими грудную клетку, сжимающими до гематом ноги и обречённо звенящими по полу, когда я истерично пытался сделать первый вдох. Я слышал, как он спокойно дышит, как оглушительно в это время бьётся моё сердце, и как оно глухими ударами ломает хрупкие рёбра изнутри, пока он пожирает меня взглядом. Изучает, рассматривает каждый сантиметр моего жалкого тела, чтобы что..? Пик, вскоре прекратив мои страдания, всё таки отвернулся обратно, и, как ни в чём не бывало, насыпав себе в чашку кофе, ровным, спокойным голосом, сказал, слегка перед этим кашлянув в кулак, чтобы заранее привлечь моё и так новострившееся от долгих разглядываний внимание к сказанному. – С тебя капает, – как всегда, коротко, строго и ясно. Я с облегчением выдохнул. Он всего лишь заметил на мне краску, ничего страшного. Только вот с чего бы он указал на это? Не может же с меня краска водопадом течь... – А..? Я сразу же посмотрел вниз. И правда. Зелёная краска, разбавленная водой, всё это время текла по моей ноге вниз, образовывая подо мной, к счастью, небольшую, болотного цвета лужицу. – С.спасибо. Не зная зачем я вообще его поблагодарил за... Наверное, внимательность, я через голову снял с себя свитер, оставшись в одной футболке, и с тихим вздохом – Всё равно стирать... – подтёр образовавшуюся от меня лужу, коричнево-зелёным элементом одежды. Я поднялся, взял упавшее неподалёку ведро и уже хотел пойти в ванну, чтобы окончательно смыть из головы последние остатки этого кошмара, как из-за спины меня снова окликнул его голос. – Вы всё ещё срётесь? Я немного замялся в проходе от его грубого вопроса, и, возможно, даже бесстыдно не скрыв своего удивления, почти не думая, что я говорю, робко ответил первое, что пришло мне в голову. – М.можно и так сказать... – Понятно. Сказал он, законча этот странный, но не долгий диалог. По спине то ли от отсутсвия привычного свитера, то ли от неловкости, пробежали мурашки. Я уже хотел добавить что-то вроде – "Ну... Пока тогда." Как осёкся, и прикусив себе на полуслове язык, просто ушёл в ванную. Уже включая воду в душе, я думал... А, может, всё же стоило сказать хотя бы "пока", он ведь заговорил со мной, так..? Нет, это глупо, Зонт! Я всё равно пошёл бы на кухню потом, или на диван, чтобы почитать там, и мы бы пересеклись, и было бы стыдно после... Ну, прощания смотреть на него... Хотя, может, к этому времени он выпил бы уже кофе, и заперся бы в своей комнате как обычно? А я ведь и не поздаровался даже... Тьфу. Опять какие-то глупые мысли. Ему далеко всё равно, да и он уже, наверное, и забыл, что я вообще там себе под нос мямлил..! На меня градом полилась ледяная вода. Она грозно стучала по железному шлангу, и я почти видел, как она, быстротечной мощной речкой, несётся по трубам, там, в стенах гулдящего и вопящего людскими голосами и их криками дома, под мёрзлой, пахнущей могилой, чёрной землёй. Там, под городом, она течёт на долгие километры, чтобы здесь и сейчас, ради, может быть, смеха или обычной забавы, окатить ледяной водой сотни, а, может, даже и тысячи, ничего не подозревающих неудачников, как и я. Или со злости прорвать им трубу, как было у нас прошлой весной.. Вскоре, от неожиданности, и перед этим тихо, но грустно шикнув, я отвернул душ вниз, и отошёл от маленьких, пока что холодных струек. Жаль только что это не сильно помогло, и белая кожа, (которая при ярком освещеннии в ванной всегда казалась мне донельзя болезненной и желтовато-зелёной) до сих пор касалась непритных брызг. Я уже хотел мучительно простонать, как капельки, как первый снег начали согреваться и таять на коже, уже не покрывая мою кожу инеем. Жаль только что я в очередной раз забыл о чудесах нашего водопровода, и о том, что воде нужно ещё минут пять, чтобы согреться, чтобы пошла тёплая. Видимо я повёлся на то, что в прошлый раз мне несказанно повезло, и она была горячей сразу... Ну что же, получается, прогадал. ... Я уже смыл краску и завернулся в полотенце, смотря на своё отражение в запотевшем зеркале. Наверное, со стороны я выгляжу так же. Замылиным, плохо отпечатавшимся на принтере чёрными точками, серым и мутным изображением. Хотя разве не все люди друг друга так видят до знакомства? А потом, уже тонкими линиями, человек сам подрисовывает или смывает себе контуры, раскрывая себя с той или иной стороны, выводит яркими красками своё лицо становясь всё ближе и ближе к тебе. Интересно, а я смогу когда-нибудь нарисовать себя для кого-то? А кто-нибудь смоет с себя эту мутность, показывая себя настоящего? Смогу ли я сблизиться с кем-нибудь... Близко-близко. Чтобы смотреть ему прямо в чёткие глаза. Обнять, став ещё роднее, прижаться всем телом, слиться в одно целое. Защищать, и быть защищённым. Любить и быть любимым. Иногда мне так нехватает тепла... Лишь душ может подарить это лёгкое ощущение. Жаль, этого до ужасного мало. Ты крутишь кран, срываясь на кипяток, но тебе всё равно страшно холодно и одиноко. На работе, кажется, морозной осенью, моя коллега схватила меня за руку, потащив куда-то, жаль, я уже не помню куда, и я упивался этим несколько дней. Я был счаслив, несмотря на то, что это было всего секунд пять, не больше. Обычно мы с ней почти не общались, да и для неё это действие до простого обычно, уверен, она часто хлопает кого-то по плечу, или обнимает своих подруг, она уже и забыла об этом, для неё это привычное дело, и она не видит в этом ничего такого. Но не я. Мне хочется чьего-то тепла. Не важно от кого, и в каких колличествах. Просто что-то, кроме холодного игнора и едких замечаний. Вот как сегодня. Я услышал чей-то голос. Пика. Да, он не спрашивал как дела, лишь указал на то, что с меня капает, да и то, что мы с Вару до сих пор не в ладах, но я буду рад даже этому. Почему же я тогда даже не улыбнулся там? Почему я не ценил те минут десять некого подобия разговора?... Почему испугался... Может, мне показалось тогда, и не так уж и страшен его взгляд... Стой, а, может, я смогу? Вдруг он будет не против моей компании?.. Тогда я готов..! Честно! Я прикусил губу. ... ... ... Кому я вру? Я трус. Я побоюсь даже подойти к нему. А если он вдруг сам сделает первый шаг, я испугаюсь и уйду... Я безнадёжен в любом случае. Я открыл дверь из ванны, и холодок квартиры окутал меня целиком после горячего душа. Свет уже выключен, как долго я мылся? Хотя может Пик просто выключил его за собой, и пошёл к себе? Скорее всего так. Я шёл, скрипя половицами, и пытаясь привыкнуть к темноте, всматривался в живые тени, ползущие по коридору. Сознание и разыгравшееся воображение путало разум, рисуя монстров в потёмках прохладных, на удивление тихих и немых комнат. Будто бы я совсем один. От воспоминания по спине пробежала приятная дрожь, как я, совсем один, безумно смеясь, остался один. Я тогда был рад, ужасно рад. Улыбался, ходил туда сюда по коридору, и до кухни, разговаривал сам с собой, вдыхая воздух моральной свободы. А потом плакал. Долго и протяжённо. Ведь я мог себе это наконец таки позволить. Я тихо сходил с ума. Ведь я был свободен. И я мог себе это позволить. Появилось лёгкое ощущение вседозволенности. Свободы. Лёгкости. Будто камень с души упал. Тем более в темноте. Но теперь это лёгкое, и приятное чувство былого безумия пугала и настораживала. Неужели это и правда был я? Неужели я получал кайф от теперь такого жгучего и холодного чувства? Безумец. И он медленно падает в пропасть. Сзади меня что-то хрустнуло. Я отпрыгнул в сторону, и больно врезался в стену, создав ещё больше шума. Может, это были чьи-то вырваные из тела, сдавленные мощными клыками кости? Воображение уже нарисовало очень реалистичную картинку, как волк, настоящий дикий зверь, скалит зубы и догрызает свою жертву, красными глазами поглядывая на меня. Я почти слышал, как надламываются рёбра и капает на пол белая, пенистая слюна, смешанная с чёрной кровью невинной жертвы. Как он вгрызается ей в шею, душит, и рвёт на части. Я видел, как он стоит напротив меня, во мраке скаля зубы и тяжело, убийственно горячо дыша. Я пытался прогнать наваждение, быстро моргал, но сознание уже не остановить. Оно внушало и кричало: Там зверь! Беги! Смерть! Опасность! Страх! Несмотря на то, что я чётко знал (хоть и сомневался), что это всего лишь темнота и моя собственная пугливость. Я не выдержал и резко включил свет в ванной. Небольшой участок осветился лампочкой от маленькой комнаты, и там, где секунду назад в далеке был окрававленный волк, уже стояла обычная коробка с чьей-то кофтой сверху. И, судя по размытому в темноте цвету, принадлежала она Вару. Я спокойно выдохнул и выключил свет обратно, искренне надеясь, что иллюзия вновь не вернётся. Теперь лучше дойти до своей комнаты как можно быстрее, а то мало ли что ещё моему больному сознанию покажеться в мраке глухой квартиры. И мало ли чего ему не покажеться. Я пошёл быстрым шагом, будто моя торопливость спасёт меня от несуществующих монстров и вечных ночных кошмаров и тревог, спрятанных в темноте. А я ведь всегда думал, что люблю темноту. Но в итоге, каждый раз возвращаясь с работы в потёмках, по грязным переулкам с разбитыми фонарями, или даже идя по тёмным коридорам собственной квартиры, я всё больше убеждался в том, что видимо, как бы это не было иронично, но я люблю и боюсь её одновременно. Любить и бояться. Говорят, что от ненависти до любви всего один шаг. А от страха? Можно ли полюбить того, кого побаивался с карточного мира? А тогда кого я боялся больше всего? Надо подумать об этом позже. Сейчас главное — спокойно дойти до комнаты, тихо скрипнуть дверью, переодеться в растянутую жизнью футболку, и, желательно без кошмаров, проспать до надоедливого писка будильника. А потом опять на работу. Чёртов день сурка. Опять всё начнинаеться заново. Только если у главного героя фильма был какой-то выбор, как его провести, то у меня нет. Ранее утро, ожидание старого, полуразваленого автобуса, дневная смена, опять автобус, а если повезёт (только если повезёт), потом вечер без ядовитых шуток и тычков, горячий душ и неспокойный сон, зачастую прерываемый снами, где я, из раза в раз, мучительно умираю. Обняв одеяло покрепче, я медленно и почти безмятежно провалился в долгожданный сон, совсем забыв о вечерней угрозе Вару.