Яйцевое дерево

Четыре часа назад — Ха, — задумчиво выдохнула Цири, едва Лютик плюхнулся напротив неё на скамью и вслепую зашарил по столу в поисках ложки. — Яйца. Всего за пару дней, прошедших с его прибытия в Каэр Морхен, Лютик мастерски овладел искусством передвигаться по крепости почти в бессознательном состоянии и за завтраком в огромной трапезной зале появлялся, толком не продрав глаза. Он считал это хитрым компромиссом между обещанием больше никогда в жизни не подниматься до восхода солнца, которое ещё много лет назад, после экзаменов в Оксенфурте, дал самому себе, и граничащей с безумием уверенностью ведьмаков, что завтракать нужно непременно ранним утром, а не когда боги на душу положат. Но что печалило его сильнее (вкупе с общемировой нелюбовью зловредных ранних пташек к невинным ночным совам), так это глупая убеждённость Весемира, что завтрак был важнейшим приёмом пищи. По утрам в Каэр Морхене от обилия сытной и питательной еды стол ломился, а обед даже приёмом пищи назвать было нельзя. Он больше походил на скупое подаяние, на котором едва можно было дожить до ужина и о котором вспоминали-то не всегда. Поэтому Лютик оказался перед тяжким выбором — подниматься с первыми петухами, чтобы поесть, или до вечера ходить голодным. В то утро он едва успел к концу завтрака — единственным, кто оставался за столом, когда он, спотыкаясь, спустился в трапезную, была княжна Цирилла, или Цири, как она просила себя называть (и Лютик честно пытался это запомнить). Именно страх, что он опоздал и останется голодным до вечера, не давал его разуму провалиться в блаженную полудрёму. Только поэтому он и уловил растерянность в голосе Цири, только поэтому и загнал сам себя в нечаянную ловушку. — Хм-м? — Лютик приоткрыл один глаз, сонно уставился на Цири и бездумно сунул в рот ложку подслащенной мёдом каши. — Яйца, — повторила Цири, указав пальцем на деревянную миску, в которой лежало с пяток яиц, наверняка сваренных вкрутую, а не сырых. Они ведь так ни разу толком с ней и не поговорили — ни головокружительная поездка до Каэр Морхена, ни последовавшая в скором времени битва к этому не располагали. Но у Лютика всё равно сложилась стойкая уверенность: будущая ведьмачка не была ни глупой, ни наивной. Её яркий, пытливый ум переполняли вопросы, но Лютик заметил, что Цири не всегда отваживалась их задать. Такая нерешительность, скорее всего, была привита ей королевой Калантэ, без сомнения, требовавшей от внучки никогда не показывать слабости. А Йеннифэр и ведьмаки — новые наставники Цири — вместо того, чтобы объяснить, что любопытство слабостью не является, день ото дня лишь убеждали её в обратном. Что ж, Лютик никогда не был авторитетом в готовке и животноводстве, но внести малый вклад в обучение девочки ему было по силам. Почему бы не пробудить в юной душе интерес к познанию, раз уж у неё возник вопрос. Он зевнул, схватил одно из яиц и начал его чистить. — Что, по-твоему, с ними не так? Цири пожала плечами и тоже потянулась к миске. — Мне просто стало интересно, откуда они взялись. Сейчас — Лютик! — С нечеловеческой ловкостью Геральт поймал Лютика за плечи, когда тот в спешке повернул за угол и врезался в жилистое ведьмачье тело. — Ты не пришёл к обеду. Я тебя искал. — По широкой ухмылке и блеску в глазах Лютик догадывался, что именно Геральт хочет с ним обсудить. Он тихо выругался. День ото дня в нём крепло убеждение, что на старой крепости лежит проклятие. Лишь поганой магией можно было объяснить, что каждый раз, когда Лютик бродил по гулким залам в поисках хоть одной живой души, то не находил никого, но стоило ему пожелать одиночества, как все обитатели Каэр Морхена буквально лезли под ноги. В крепости, которую строили, чтобы вмещать сотни человек, сейчас обитало меньше десятка, но в это утро Лютик всё равно не смог найти, где спрятаться, чтобы до дна испить горько-кислую чашу своего унижения. Даже убедившись, что Лютик твёрдо стоит на ногах, Геральт его не отпустил — не хотел, чтобы тот сбежал, сгорая от стыда, и увильнул от разговора. — Ты правда… — Я не хочу об этом говорить. — Но… — Я не хочу об этом говорить! — Так ты правда… — Геральт! — проскулил Лютик высоким и жалобным голосом. — Забудь об этом. Пожалуйста. Со смехом — глубоким, сочным и искренним — Геральт покачал головой, но, к счастью, больше ничего не сказал, и на пару мгновений Лютик поверил, что на этот раз он легко отделался. — Эй, бард! — Громкий голос Ламберта легко разнёсся по коридору. — Ты правда сказал Цири, что яйца растут на деревьях? Вместо ответа Лютик закрыл глаза, спрятал лицо у Геральта на груди и показал Ламберту непристойный краснолюдский жест. — Сиськи Мелитэле, — сквозь хохот выдавил Ламберт. — Ты правда так сказал! Койон! — Лютик не поднял головы, но слышал, как Ламберт зашагал прочь. — Койон, он прям так и сказал! Это правда! Цири нас не разыгрывала! Он подождал, пока шумный смех не стихнет в отдалении, а потом раздражённо забормотал Геральту в грудь: — Справедливости ради, я сказал, что яйца растут в гнёздах. Что, хоть и вводит слегка в заблуждение, не является ни ошибкой, ни ложью. Их в гнёздах откладывают и высиживают. Они там созревают. Судя по тому, что грудь у Геральта ходила ходуном, а голос был сдавленным, он едва сдерживался, чтобы вслед за Ламбертом не разразиться смехом. — Во-первых, оплодотворённые яйца не идут в пищу, и в них уж точно никто не созревает. Во-вторых, сами по себе они не растут, это ж не яблоки. Для этого им нужно находиться внутри птицы. Или ящерицы. Скорлупа твёрдая. Какого размера снесли яйцо — такого оно и останется. Вздох, который Лютик испустил, шёл, кажется, из самой глубины его души. Геральт — с меньшим сочувствием, чем Лютик, упивавшийся в тот миг жалостью к себе, жаждал, но большим, чем он заслуживал, — несколько раз ободряюще похлопал его по спине. — Знаешь, это наверняка не самая большая глупость, какую ей доводилось слышать. — Ну спасибо. Я, оказывается, не самый безмозглый человек на свете. Какое утешение. — С чего тебе в голову пришло сказать, что яйца берутся с дере… из гнёзд? — Геральт поспешил исправиться, поймав свирепый взгляд. — Я растерялся! — И забыл слово курица? Отступив на пару шагов, чтобы можно было расхаживать из стороны в стороны и драматично размахивать руками, Лютик попытался объяснить простой и неотразимо логичный ход своей мысли. — Она спросила, откуда берутся яйца, и я собирался ответить, что их несут куры! Но княжны ведь знают о курах, так? Пусть она провела большую часть жизни в замке, и еду ей подносили слуги, но она должна знать о существовании кур! Поэтому я предположил, что её вопрос глубже, чем кажется. И тогда я подумал: из яиц ведь появляются цыплята, так? Значит, вот о чём Цири на самом деле спрашивает, понимаешь? О птичках, как говорится, и пчёлках, вернее, о птичках и яичках. Без обид, Геральт, но если бы меня заперли в крепости с толпой бесплодных ворчливых ведьмаков и одной бесплодной ворчливой ведьмой, я бы тоже к ним с подобным вопросом не обратился! Переведя дух, Лютик продолжил: — И я собирался ей всё подробнейшим образом изложить, потому что если с деторождением я не знаком, то в акте, непременно ему предшествующем, разбираюсь прекрасно. И вот начинаю я объяснять, а Цири глядит на меня своими огромными, невинными, зелёными глазами, и тут-то меня и осенило, что каким бы богатым ни был мой опыт, я — не тот человек, кто должен вести с ней подобные разговоры. Такие вопросы лучше оставить заботливому родителю или опекуну, а не барду, которого она едва знает и у которого в голове стоит похмельный гул! В некоторых городах за подобные разговоры с детьми можно в яму угодить! Разумеется, я знал, что всего лишь хочу рассказать ей об этой части человеческой жизни, а не преследую неблаговидные цели, но мысль о том, что это неправильно, накрепко засела у меня в голове. Он тяжело вздохнул. — Но я же уже начал. А начать-то я постарался издалека, объяснив, что мама-птица и папа-птица должны встретиться, полюбить друг друга и страстно захотеть завести птенцов. И конечно, к этому моменту я успел упомянуть гнездо — должны же эти чёртовы птицы где-то жить! Изящно увести разговор в сторону не получилось, и я решил его просто закончить, поэтому, пожалуй, мои финальные слова, если истолковывать их прямо, прозвучали так, словно я верю, что яйца сами собой появляются в гнёздах и растут в них, как плоды на деревьях. Где-то в середине пламенной речи Геральт сдался и начал смеяться. Лютик, скрестив руки на груди и нетерпеливо постукивая ногой по полу, ждал, когда он наконец успокоится. Ждать пришлось долго. — Ей пятнадцать! Её растили Калантэ и Эйст! Ты правда думал, что она не знает, откуда берутся дети? — Я не общаюсь с людьми её возраста, Геральт! Откуда мне знать, когда они узнают о подобных вещах, — Лютик оскорблённо засопел. — И потом, о чём тогда она спрашивала, если не об этом? — Кур здесь раньше не было, — Геральт вытер выступившие на глазах слёзы. Вот и верь после этого слухам, что ведьмаки не способны плакать. — На завтрак яйца ещё ни разу не подавали. Весемир купил птиц совсем недавно, когда в последний раз ездил в город. Йен сказала, что это хороший источник железа, и что Цири, с её месячными кровотечениями и тяжёлыми тренировками, полезно добавить их в рацион. — Да? М-м, — Лютик поник. — Вы же мне это до конца жизни припоминать будете, да? Три часа спустя — Равновесие. Выдержка. Спокойствие. Йеннифэр нравилось расхаживать по комнате во время урока. Учителем она была прирождённым и обладала непринуждённой властностью и уверенностью в себе, которые посрамили бы даже профессоров Оксенфуртской Академии. Лютик любил за ней наблюдать, правда, в библиотеку он заглянул не с этой целью. Он искал бестиарий — хотел пополнить свои знания о чудовищах для будущих баллад и песен, и случайно прервал урок. Раздражённым взмахом руки Йеннифэр указала ему нужную полку и продолжила. — Без всего этого, Цири, чародейке не обойтись. Когда ты вплетаешь в заклинание хаос, контроль над собой должен быть абсолютным. Не позволяй эмоциям разгуляться. Что бы ни случилось, не позволяй волнению управлять тобой, — она замолчала и многозначительно глянула на Лютика. — В конце концов, ты утром сама убедилась, что может устроить человек, не привыкший думать на ходу. — Лютик бросил на Йеннифэр укоризненный взгляд, и та ухмыльнулась в ответ. Цири захихикала. — А теперь представь себе такой стыд и позор, но с силами хаоса. — Ой, да иди ты на хер, Йеннифэр! День спустя — Что, чёрт вас дери, вы делаете? — мрачно спросил Весемир, разглядывая сваленные на стол ветки, яйца и бечёвку. К чести Койона надо заметить, что он слегка смутился, а вот Ламберт даже не поднял глаз и продолжил аккуратно нанизывать пустую яичную скорлупу на кусочки тонкой верёвки. — Делаем яйцевое дерево. — Яйцевое дерево? — Мы поставим его Лютику на подоконник, — уточнил Койон и кивнул подбородком на гнездо, которое почти закончил плести. — Скажем, что оно за ночь выросло. Скрестив на груди руки, Весемир мысленно сосчитал до десяти. — Вам двоим больше заняться нечем? По лицу Ламберта расплылась широкая улыбка. — Нет. Две недели спустя — Знаете что! — во время ужина Лютик ворвался в трапезную залу, размахивая яйцевым деревом, как булавой. — Это уже начинает надоедать! Я устал видеть эту штуковину везде, куда взгляд ни кину! — Это всё твой необузданный животный магнетизм, — невозмутимо ответил Геральт. — Пробуждает ростки яйцевого дерева к жизни. — Ты, — зашипел Лютик под общий громкий смех, — вообще-то мой друг, Геральт. — Друзья не рассказывают всем и каждому, что на их друга гарпия насрала, — прошипел Геральт в ответ. — С чего ты взял, что это был я? — Несмотря на сами собой вырвавшиеся оправдания, Лютик не испытывал угрызений совести за то, что проболтался об этом бесславном приключении. Цири только на пользу пойдёт знание, что Геральт не так уж непобедим, как пытается казаться. — А кому ещё могло прийти в голову написать об этом в стихах! А вот тут Геральт ошибся. Стихи были идеей Йеннифэр. Месяц спустя — Чёрт, без тебя здесь снова будет очень тихо, бард, — на прощание Ламберт дружески похлопал Лютика по плечу. — Да ладно, Ламберт, — насмешливо протянул тот. — Ты что же, будешь по мне скучать? — С чего вдруг такой вывод? — бодро ответил ведьмак и ушёл. Лютик с недоумением смотрел ему вслед. — Я всё никак понять не могу, нравлюсь я ему или нет. Койон расхохотался и игриво толкнул его в бок. — Он тебе яйцевое дерево сделал. Думаешь, такого удостаивается кто попало? Лютика как молнией прошило. Добродушное недоумение исчезло с его лица, он оскалился. — Если я найду его в своей сумке… С честным выражением лица, вызывавшем искреннее беспокойство, Койон помахал рукой и тоже развернулся к крепости. У Лютика не было времени рыться в вещах — Геральт, Йеннифэр и Цири уже прошли шагов сто вниз по дороге. — Койон! Вы что, затолкали его в мою сумку? — Неужели ты не рад подарку на память? — донеслось от ворот. Четыре месяца спустя Первое, что Весемир увидел, войдя в корчму, было яйцевое дерево, стоящее перед одиноким посетителем посреди одного из столов. А ведь он искренне верил, что видел его в последний раз в день, когда Лютик, Геральт, Йеннифэр и Цири покинули Каэр Морхен. Но ещё одному такому дереву на свете взяться было попросту неоткуда. Оставалось лишь понять, как оно оказалось здесь. Не потрудившись представиться, Весемир занял стул напротив незнакомца и резко спросил: — Где ты его взял? — Ты знаешь, что это за штуковина? — глаза у мужчины округлились, он потянулся через стол, схватил Весемира за руки и взмолился: — Милсдарь, умоляю, забери его у меня. Люди косятся на меня, как на шелудивого. Да я ни заговорить ни с кем не могу, ни пива выпить! Все шарахаются от человека с яйцевым деревом! Вот уже почти неделя, как я жду, чтобы кто-нибудь опознал эту штуковину и забрал её у меня. Один бард вручил мне пятьдесят крон, велел отвезти её в Каэдвен и отдать первому ведьмаку, которого встречу. Сказал, что вы где-то здесь зимуете. Сказал, что не может больше рисковать её сохранностью в дороге, что дерево должно непременно вернуться в свою естественную среду обитания, что бы это ни значило. — Так и сказал, да? — Весемир поднял яйцевое дерево, и на лице незнакомца отразилось облегчение. Весемир и сам испытывал схожее чувство от мысли, что этот человек честно исполнил порученное ему глупое дело. Но по многолетней привычке подавил и его, и нахлынувшее вслед за ним удивление. Яйца мягко ударялись друг о друга и о ствол дерева, но покрывавший их тонкий слой воска не давал им расколоться. Стоило отдать должное Ламберту и Койону: к нелепой шутке те подошли не наспех, а со всей серьёзностью. Весемир фыркнул, чтобы скрыть улыбку. — Странно, что он его просто не выбросил. — Ты что хочешь с ним, то и делай, — сказал незнакомец и поднялся. Ножки стула громко проскребли по полу. — Теперь это не моя забота. Задумавшись на мгновение, а не выбросить ли и впрямь это дерево, Весемир покачал головой: он всё равно держал путь в Каэр Морхен, да и ноша не тяжёлая… и, может, Ламберт с Койоном улыбнутся, снова увидев своё творение. Три года спустя Как-то утром, за завтраком, Ламберт сунул в рот кусок яичницы и прищурился: — Я до сих пор не могу поверить, что Лютик сказал Цири, будто яйца растут на деревьях. Губы у Весемира дрогнули. Поначалу приключившийся с Лютиком конфуз и всё, что за ним последовало, вызывали раздражение, но сейчас, спустя время, Весемир был готов согласиться: выходка получилась смешная. До чего же шумно бывало в те дни в крепости. — Если тебе нужно освежить память, поднимись в его комнату. Я уверен, яйцевое дерево всё ещё где-то там. — Да ладно? — Ламберт фыркнул и сунул в рот ещё один кусок яичницы. Весемир попытался придумать, что бы сказать, чтобы общие воспоминания и дальше лились потоком, но запнулся. Ламберт никогда не любил болтать попусту, а Весемир слишком давно не практиковался в искусстве светской беседы, и два оставшихся в Каэр Морхене ведьмака остаток трапезы провели молча. — Знаешь, — тихо произнёс Ламберт, когда они мыли посуду, — это ведь идея Койона была. Я про яйцевое дерево. — Не староват ли ты для ябед? — Кто тут, по-твоему, ябедничает? — усмехнулся Ламберт. — Да эта убогая крепость веселее шутки не видела со времён основания. Койон заслуживает чести зваться лучшим. Жаль, что не я до этого додумался. Жаль, что его больше нет, — осталось несказанным. — Ну, какие твои годы. Может, успеешь ещё что похитрее придумать. — Всего несколько мгновений потребовалось холодному разуму Весемира, чтобы осознать: его горячее сердце предложило Ламберту искать утешения в новых проказах. Но взять свои слова назад он не успел, Ламберт фыркнул и покачал головой. — Сомневаюсь. Даже мне не превзойти совершенство. И Весемир по глупости решил: опасность миновала; однако уже в скором времени он убедился, что оказался донельзя наивен. До самого исхода зимы он натыкался на чёртово дерево — и в каких неожиданных, пожалуй, даже удивительных местах. Он даже снова уверился, что его первоначальная мысль была верной: в затее с яйцевым деревом никогда не было ничего смешного. Но Ламберт настаивал, что причина его недовольства кроется в бесславном проигрыше: он обошёл Весемира на целых тридцать очков в итоговом счёте. В конце концов, Весемир ведь вполне искренне радовался, когда ему удалось незаметно подложить дерево Ламберту на подушку, пока тот спал, — чтобы оно было первым, что тот увидит, открыв глаза. К слову, по мнению Весемира, такой трюк должен был принести ему много больше, чем пять очков. В конце концов, в глубине души он признал: хороший повод поговорить и посмеяться за завтраком эта проклятая штуковина им давала. Восемь лет спустя — Ух ты! — воскликнула Цири и вытащила из затянутого паутиной угла оружейной комнаты редчайший трофей. — Яйцевое дерево! — Оно ещё живо? — с недоверием спросила Йеннифэр, и Цири подняла руки над головой, чтобы она могла увидеть дерево во всём его покрытом пылью великолепии. — Что там у вас? — спросил Геральт из другой комнаты. — Яйцевое дерево! — крикнула Цири. Мягко улыбнувшись, она принялась счищать с тоненьких веток грязь. На мгновение показалось, что вот сейчас в коридорах опустевшей крепости снова послышится хохот. После битвы с Дикой Охотой и последовавшего за ней запустения Каэр Морхен превратился в руины. Казалось, до сих пор он жил за счёт взятого взаймы времени, на десятилетия отсрочив неизбежную гибель, пока со смертью Весемира и Ламберта не сдался наконец и не рассыпался в одночасье под тяжестью скопившихся лет. Лишать его последних сокровищ казалось кощунственным — словно они могилу грабили, хотя и Геральт, и Цири по закону и по праву были единственными, кто мог их унаследовать. Не искали бы они меч с двимеритовым лезвием — редкость, не встречавшуюся ни на прилавках купцов, ни в мастерских и кузницах, Каэр Морхен так и покоился бы, непотревоженный, с миром. И если какой-нибудь новый ведьмачий заказ не заставит их опять отправиться на поиски редкого или диковинного оружия, в крепость они больше никогда не вернутся, с горечью поняла Цири. Когда Геральт присоединился к ней и Йеннифэр, сжимая в руке меч, на поиски которого ушла пара часов, Цири прижала яйцевое дерево к груди и упрямо выпятила подбородок. — Мы не можем его здесь бросить. — Сомневаюсь, что оно нам поможет в охоте на д'ао. Духам стихий, к сожалению, чувство юмора не свойственно. — Геральт нежно похлопал Цири по плечу, без слов говоря, что он бы не против, но поклажи и без того набиралось много. — Я могу забрать его с собой и отвезти в Корво Бьянко, пока вы геройствуете на большаке, — предложила Йеннифэр. — Нет, — Цири широко улыбнулась. — У меня есть мысль получше. Восемь лет и один час спустя — Да курвина мать! — Лютик вцепился в яйцевое дерево двумя руками, словно пытался его задушить и верил, что у него это получится. — Как ты сюда попало? Я думал, что избавился от тебя раз и навсегда! — Цири была права, — рассмеялась Присцилла. — Эту штуковину стоило здесь спрятать, только чтобы увидеть выражение твоего лица. — Что ты так переполошился-то? — спросил Золтан. Лютик вздохнул. Он мог солгать. Он мог подать всё так, чтобы не выглядеть в глазах друзей дураком. Он мог уйти от ответа. Но, в конце концов, он решил сказать правду. Он не мог не признать, даже вопреки своему желанию, что шутка вышла отменная. Надо отдать должное, ведьмаки в них толк знали и никогда ничего наполовину не делали. — Это случилось одним ранним-ранним утром в Каэр Морхене. Весемир настаивал, чтобы мы завтракали ни свет ни заря, так что вы, я думаю, догадываетесь, что я был несколько не в себе, когда Цири вдруг спросила, откуда берутся яйца… Тридцать четыре года спустя — Слушай, я просто не могу не спросить, — пьяно протянул посетитель и ткнул в яйцевое дерево, стоящее на почётном месте над стеллажом с бутылками. — Что это, чёрт возьми, такое? — Яйцевое дерево? — спросил Лютик, прищурившись. Видел он уже не так хорошо, как в молодости. — Ты что, никогда их раньше не встречал? — Признаться, не доводилось. — Что ж, — Лютик заговорщически ухмыльнулся. Он всегда был рад рассказать историю о своих горячо любимых друзьях и о том, на что они готовы пойти ради смеха. В память о них он и водрузил дерево на самое видное место. А ещё, чтобы видеть, как на лице Цири появляется яркая улыбка, каждый раз, когда она входит в двери кабаре и бросает на него взгляд. Как же долго она не улыбалась после того, как Геральт и Йеннифэр ушли. Лютик жестом велел Золтану наполнить стакан посетителя за счёт заведения — его собственные руки для такой работы уже не годились. Зато острый язык слушался его по-прежнему. — Откуда, по-твоему, берутся яйца? Восемьдесят лет спустя — Это… скульптура? — Студентка вытащила из ящика странную конструкцию из веток, бечёвки и яичной скорлупы и передала её профессору. — Я не думала, что Лютик переносил свои таланты ещё и в материальную плоскость. Нам рассказывали только о музыке и поэзии. — Хм, возможно, скульптура, — профессор задумчиво повертел её в руках, рассматривая со всех сторон. — А может, это какой-то символ плодородия? Или амулет. Обычно их делают с яйцами. После смерти Лютика около двух десятков ящиков с принадлежавшими ему вещами перевезли, согласно завещанию, из родового гнезда в его Альма-матер, после чего на пару десятков лет о них забыли. Однако в этом году в библиотеке планировался грандиозный ремонт, и всё надлежало тщательнейшим образом занести в каталог и спрятать на складе. Или выбросить — если выяснится, что найденное не представляет никакой ценности. — Если это и амулет, то он не сработал, — съязвила студентка. — Если бы Лютик оставил после себя наследников, мы бы сейчас здесь не возились. В мусор? Профессор колебался. В этой нелепой вещице было что-то трогательное, словно когда-то её очень сильно любили, и сейчас она излучала всю эту любовь. — Нет. Давай пометим как скульптуру и сохраним. Мэтр был человеком плодовитым и, как известно, увлекался самыми разными направлениями искусства; не исключено, что автор — он сам. К тому же в прошлом году на аукционе в Новиграде одна из его тетрадей ушла с молотка за две тысячи крон. Выглядит штуковина странно, но, может, кто-то посчитает её ценной. Триста лет спустя — Дж… — Я же сказал называть меня Лютиком! Его подруга закатила глаза, но тут же сдалась. — Хорошо, хорошо. Лютик, тебе непременно нужно сделать скульптуру, да? — Да! — жизнерадостно кивнул новонаречённый Лютик. — Мой величайший вдохновитель и тёзка известен тем, что внёс вклад в самые разные виды искусства. Музыка, поэзия, проза, актёрское мастерство, рисование и скульптура! Я не могу остановиться лишь на чём-то одном — так память о его наследии не почтить. Мне нужно расширить горизонты. Мне тоже нужно что-нибудь вылепить. — Хреново выходит, если честно. Лютик наморщил нос и отмахнулся от замечания как от чего-то совершенно не заслуживающего его внимания; и в этот момент он был похож на своего знаменитого предшественника сильнее, чем мог себе представить. — Ты хоть раз Яйцевое дерево видела? Как будто у него вышло не хреново. Всё у меня получится. Восемьсот лет спустя — И хотя это единственная известная скульптура в творчестве Лютика Старшего, Яйцевое дерево без сомнения демонстрирует как тонкость и глубину, пронизывающие всё творчество непревзойдённого поэта, так и его мастерское оперирование символикой. Это грозное послание человечеству, которое склонно видеть в каждом живом существе не отдельно взятое, наделённое самобытными чертами создание, а совокупность ценных черт, которыми оно в наших глазах обладает. Как вы можете видеть, это гнездо оставлено не на попечении птиц, забота о нём поручена более крупным яйцам; птицы-родители, на наш ненасытный человеческий взгляд, здесь всего лишь инструменты производства, единственное назначение которых — удовлетворение наших растущих аппетитов. В своей докторской диссертации, представленной на защиту здесь, в Оксенфурте, я исследую, как это смелое, не побоюсь сказать, наглое, осуждение потребительского общества, вопреки общим тенденциям времени, в которое Лютик Старший писал и творил, символически отражается в контрасте и напряжённости между политическими связями и псевдо-семейными узами, представленными в знаменитом шедевре — Легенде о Белом Волке и Воробышке. Сейчас — Да? М-м, — Лютик поник. — Вы же мне это до конца жизни припоминать будете, да? Геральт ободряюще стиснул его плечи. — Не терзайся так. Я уверен, уже к обеду все об этом забудут.