Пыльные лепестки

Куникида вытаскивает из машины очередную коробку, что капризно позвякивает изнутри. Последняя. Он довольно улыбается, хватаясь за эту громоздкую картонную тяжесть покрепче, и, настороженно прислушиваясь, несет её к распахнутой двери дома. Дома, который с этого дня вправду стал принадлежать им. Доппо, на самом деле, слишком давно об этом думал. Проводя дни среди постоянного напряжения центра Йокогамы, шумных скрежетов машин и неспокойных толп, он вновь и вновь мечтал о тихом, травянистом и просторном месте где-то хоть немного подальше. Весь город беспокоил, а тесная квартира в неуютном районе каждый вечер и утро вбивала в рассудок безнадежность. Просыпаясь посреди ночи из-за гудка или свиста шин прямо под окном, Куникида встречал серый потолок и окно без звёзд с одной неизменной просьбой-мантрой: «Пропади». А когда Доппо одним пасмурным, бесцветным и заурядным вечером выгорел и выложил всё накопившееся негодование, то получил ответ, который меньше всего ожидал. «Тогда мы переедем», — решил Сакагучи с такой размеренностью и простотой, будто сам хотел и терпел, пока Куникиде тоже надоест. Из универсального и удобного города так просто съехать не получилось — пришлось учесть доступность транспорта и оптимальность маршрута от нового жилья до обоих рабочих мест, цену и, прежде всего, их придирки. Но у них получилось. После бессонных ночей, долгого пути накопления, муторной продажи квартир, одинаковых подписей в бесконечных документах и порывистого сбора вещей. Монотонность в то время впервые в жизни казалась приятной. И сейчас, после утомляющих непрерывных стараний, староватый дом цвета бумаги с выдвижными дверьми, широкими окнами и неслышным соседством людей вокруг покорно принял их. Пышные кусты и заросший двор прятали среди длинных травинок забытые прошлыми хозяевами жухлые цветы, за низким тамариском был виден маленький илистый пруд. Август приветствовал зноем, слышалось потрескивание цикад, лепестки и листья кудрявились от неласковой влажности накаленного воздуха, но дышать было по-особенному легко. Куникида заходит внутрь, в пустой дом, в новую главу своей жизни, туда, где всему ещё предстоит расцвести. Яркость позднего лета накрывает половицы, малярной кистью рисует на них солнечные полосы, зайчики сахарными крупицами собираются в углах. Пахнет безвкусной свежестью, которая вот-вот распустится, перевоплотится, станет тем, что одним дуновением домашнего уюта способно умиротворять. Блондин, припрыгивая на одной ноге, торопливо сбрасывает с ног сандали, бегло скользит взором по голым стенам. — Анго? — выкрикивает он в согретую тишину, заглядывая в пустую кухню. Там на столешнице в гордом одиночестве оставлены упаковки кофейных зёрен и чая. Доппо неосознанно улыбается, в который раз убеждаясь в приоритетах партнера. На полу скромно устроена приоткрытая коробка с размашистой подписью «Кухня». — Я здесь, — глухо раздается прямо за стеной. Куникида тут же спешно проходит в коридор. От внушительного окна вытекает парящий поток света, который выделяет бесчисленные крапинки пыли в воздухе. Блондин хмурится, решая сразу после распаковки всё тщательно выскоблить и почистить. Затем стопой раздвигает дверь в одну из комнат. Сквозь открытое окно сочится запах цветущей софоры. Анго тусклой тенью сидит на запылённом полу, ссутулившись и ноги сложив друг на друге. Он среди многочисленных картонных кубов и просторов серых стен выделяется почти богоподобно, его силуэт пушистой солнечной каёмкой объят. Перед Сакагучи открытая коробка, а подле в шаткие стопки сложены толстые книги. При виде Куникиды брюнет слегка выпрямляется, в глазах его расцветает благодушие, а в выражении лица читается искреннее счастье. Из-за радости переезда и мягких розоватых лучей постоянная бледность Сакагучи раскрашивается, кожа будто обагряется, его тусклые синяки под глазами сглаживаются. — Это последняя, — с кроткой гордостью проговаривает Куникида, когда в угол опускает слегка гремящую коробку. Он подступает ближе к партнеру, пока оглядывает окружающие картонные возвышения — оценивает масштаб предстоящей работы. — Спасибо, — Анго приветливо и обыденно благодарит кивком и улыбкой. — Я только начал разбирать. Не поможешь достать остальное? Необходимо успеть распаковать всё нужное на завтра. Документы прежде всего… Доппо тоже кивает понимающе. План они разработали ещё около недели назад: у Сакагучи не было выходного завтра, а поэтому сначала придется разобраться именно с его основными вещами. Уже через минуту картон почти мелодично шуршит и рвётся под ножом; внутри, по задумке, должны быть только вещи Сакагучи, но Доппо не видит незнакомых себе предметов — в каждой коробке находится что-то привычное, давно известное. Что было неудивительно. За долгие месяцы их отношений Анго плавно, неофициально и словно нечаянно перебрался к Куникиде в квартиру. Сначала там внезапно обжился зонт Сакагучи, затем на многие поверхности каким-то образом перекочевали его кактусы, потом любимые галстуки и заботливо выглаженные рубашки брюнета стали украшать внутренности нескольких ящиков, а его шампунь с цитрусом и белой клубникой стал постоянным посетителем ванной, и ещё много-много всего. Подстроившись под плотные графики и выматывающую повседневность, всё больше утренних часов и скользящих вечеров у них получалось проводить вместе. Доппо был только рад встречать солнце раньше обычного благодаря будильнику Сакагучи, из-за мутного зрения путать их очки на прикроватной тумбе, заботливо тормошить заспанного брюнета, молоть ему кофейные зерна и торопливо читать вслух новости. Анго был только рад мыть посуду после ужина, за шиворот оттаскивать любовника-трудоголика от бумаг, расчесывать волосы блондина и непривычно легко засыпать, чувствуя чужое размеренное дыхание где-то на шее. Негласно место стало общим: в каждом углу крупицами прошлого поселились частицы и отголоски Сакагучи. Поэтому из полупустой квартиры Анго, в последний год использованную почти исключительно для складирования, они забрали только некоторую мебель, внушительную коллекцию книг, которая до упора заполнила около пяти коробок, а также драгоценную коллекцию антиквариата. Об этом сборнике исторически ценных вещей Сакагучи мог разглагольствовать часами, сухие факты он будто считывал. И Куникида, наткнувшись на аккуратно убранные элементы этой коллекции в одной из коробок, мгновенно вспоминает о каждом «экспонате» некоторую информацию, которая вместе с аккомпанементом беглого голоса Сакагучи словно отпечаталась в мозгу. Вот бережно свернутые свитки с гравюрами стиля укиё-э, рядом в прочные прозрачные контейнеры собраны древние монетки различных сплавов и происхождений, где-то аккуратно обернуты в непроглядные слои защитной пленки изумительные китайские вазы, и ещё долгий список любопытных частиц истории кроется совсем рядом, за картонными стенками. Все предметы будто отдаются в памяти приветливым и знакомым звоночком. Доппо про себя отмечает, что из всего в комнате впервые видит только последнюю принесенную им коробку, но быстро забывает об этой мысли. Отвлекшись, Куникида переводит взгляд от отсортированного содержимого к пустой груде картона. Ему остается только удивляться прогрессу: вместе они систематизированно успели справиться с приличной частью вещей. Так было всегда — работая бок о бок, они сохраняли комфортный и чёткий темп, сосредоточенно выполняли всевозможные дела. Долгие часы за документами и сверхурочной работой часто вмешивались в их планы. Нередко происходило такое, что вместо свиданий они оставались внутри тесной квартиры Куникиды, вынуждено печатая срочные отчёты и подписывая бесконечные бумажки, оставшиеся после рабочего времени. И почему-то даже такое пассивное ощущение чужого существования, банальное присутствие друг друга обеспечивало ласковый покой и близость. Потерявшись в мыслях, Доппо осознает, что дошёл до картонного дна. Блондин облегчённо выдыхает, с приятным чувством выполненного долга смахивает прилипшие волосы со лба. Одной коробкой меньше. А им предстоит разгрести ещё десятки подобных. — Не думал, что у нас так много вещей, — Доппо говорит вполголоса, скользя взглядом по острому профилю Сакагучи. Он, весь погруженный в чуткую вдумчивость, сосредоточенно разбирает свои документы. Такая официальность никак не вписывается в окружение: приглушенный солнечный свет, уютно пристроившийся рядом Куникида, сползшие очки и растянутая домашняя рубашка растаивают весь формальный стандарт. — Вернее, у тебя. Анго тут же поднимает глаза с бумаг, и одним гладким, словно кошачьим, поворотом туловища приближается к Куникиде. И вот, на нём не осталось ни следа прошлой серости: в глазах совсем непрофессиональная искренность, розовые блики наполняют радужку. Его лицо — кремовая роза, в каждом сантиметре кожи есть своё очаровательное отличие. Куникида почему-то первее всего влюбился в эту его видную, такую простую и милую родинку, выбивавшуюся, украшающую идиллию, симметрию, весь выстроенный пацифизм лица, как ажурная брошь на блузке. Волосы непривычно волнистые, свет скользко выводит на них персиковые, курчавые линии и пятнышки, и сейчас больше всего хочется убрать растрепавшуюся прядь с его лица. — Прости, что заставляю разбирать моё барахло, — быстрым, выученным и чётким движением Анго прислоняет персиковые губы к чужой щеке на долю секунды — от прикосновения щекотно, как от пшеничных колосьев, мелких цветов в низких клумбах или от теплой равномерной глади воды с воздушной пеной на поверхности. Брюнет слегка отстраняется с невинной и лёгкой, но откровенной, улыбкой. — Благодаря тебе немного осталось. Спасибо. — Ты не должен рыться во всем самостоятельно, — блондин в коротком пораженном ступоре потирает место поцелуя, а затем одним растянутым движением ладоней заправляет волосы Анго за уши. — Я всегда рад помочь. Доппо с точностью ученика повторяет трюк партнера, на секунду прикасаясь губами к бледному лбу. Сакагучи, смутившись, тихо смеётся, беззлобно закатывая глаза. — Тогда прекрати меня отвлекать и распакуй ещё что-нибудь, — он нехотя возвращается к бумагам. — Завтра будет меньше дел. Может, успеем начать обустраивать комнату до понедельника… Доппо секунду вычисляет часы в голове, и, решив, что Анго прав, твёрдо кивает. Нельзя слишком затягивать этот процесс, особенно когда на их плечах и так много дел. Он оглядывается по сторонам и сразу натыкается на то, о чём лишь недавно забыл. Блондин пододвигается к последней принесённой коробке в углу. Она однозначно не принадлежала Куникиде, и он точно не видел, как Анго упаковывал что-то в неё. Судя по запылённой поверхности, она вообще не открывалась несколько месяцев. — А что здесь? Сакагучи резко поднимает голову. Глаза его знанием блестят, но он отмахивается: — Неважно. Оставь мне, — Доппо в тумане любопытства наклоняет коробку чуть в сторону — тут же по комнате разносится отчётливый звук сталкивающегося фарфора. Анго в неподдельном ужасе охает. — Аккуратнее! — Прости! — Куникида вскидывает руки вверх, чуть в сторону отклоняется, но детективная дотошность заставляет его поинтересоваться. — Можно открыть? У Сакагучи во взоре появляется враждебная неуверенность. Доппо слишком хорошо знал эту перемену в его лице. Раньше их отношения были непростыми — многие темы попросту не обсуждались, большие пробелы прошлого оставались незаполненными. Даже не считаясь коллегой, Сакагучи в первое время знакомства был отстранен, всегда сдерживал себя, о немалом умалчивал. Будто прячась за официальным фасадом, он обходился минимумом формальностей и неизменно сохранял серость, расчетливую тусклость. Доппо никогда не старался допрашивать или давить, лишь терпеливым молчанием давал понять, что уважает выстроенные границы. Его очаровал почти научный интерес в хрупком отчуждении Анго, а ноги подкосил неизведанный студёный шарм, всеми другими незамеченный; в тёмных глазах и галстуках государственного работника смешались липкая отрешённость и перламутровый отсвет понимая. Находя друг друга в зеркальных отражениях собственного серого бессонного мученья, в стаканах горького кофе, в схожих папках одних и тех же дел, посреди душных вагонов метро и хаоса Йокогамы, они сближались. Месяцами, по частям, реже — поминутно, сквозь рутинные движения служебных машин и круговорот документов агентств, между потоков сезона дождей и колючей снежной крошки. Случайные стычки сначала превратились в осторожно спланированные встречи, а затем переросли в скромные свидания. И Куникида сам не заметил момента, когда вся мнительность постепенно рассеялась, мягко и доверчиво сгладилась. Он не мог отследить, когда впервые почувствовал цветочный трепет глубоко в груди лишь от звука мелодии голоса, скользящего взгляда, от вида порозовевшего дышащего весеннего пейзажа, будто отраженного в каждом движении тела Анго. А ещё он точно не мог знать, когда в глазах напротив зародилось нечто похожее. Но незаметно, понемногу стена между ними разрушалась, когда он впервые увидел слёзы Сакагучи, услышал неподдельный смех, уловил тепло в ледяном взгляде. Со временем Анго открылся, впервые за мучительно долгое время рассказал о себе, своём прошлом, и Доппо был безгранично благодарен за это. Но он помнил тот тяжёлый барьер, который вновь показался во встревоженных глазах. — Анго, если не хочешь показывать, я не настаиваю, — спокойно говорит Куникида, уже отворачиваясь от коробки. — Мне просто было любопытно… Сакагучи тут же головой трясёт отрицательно, заставляет остановиться. — Я разрешаю, — он обрывает самого себя, делает смятенную попытку улыбнуться. — Только осторожно. Пожалуйста. Доппо растерянно моргает: внезапное смирение одновременно заставляет радоваться и недоумевать. Он медлит, когда аккуратно отдирает хлипкий скотч с картонной поверхности. Блондин мельком бросает взгляд на Сакагучи, который слегка кивает в безмолвном одобрении. Куникида с опаской заглядывает внутрь. — Это что? В коробке плотными рядами выложены обёрнутые в бумагу чашки. Каждая совершенно разная. Фарфоровый блеск под лучами делается совсем снежным, расписные узоры цветастыми пятнами украшают белизну. Доппо, едва подушечками пальцев надавливая, медленно вытаскивает одну. Она будто светится в ладони. — Моя старая коллекция, — Анго неловко переплетает пальцы, в его голосе вместе со смущением оседает воодушевление, и ласковая чистая улыбка появляется на его губах будто сама собой. Он кивком указывает на предмет в руках блондина. — Эту я купил много лет назад. Весной. Тогда особенно пышно распустилась вишня. Блондин бережно вертит чашку, с изумлением замечая, что её поверхность кажется нетронутой. Нигде нет ни малейшего раскола, расползшейся паутинки трещин, пятна. Лишь филигранные рисунки лепестков цветущей вишни, наверняка выполненные тончайшей кистью, водоворотами окольцовывают всю длину стенок, на которых лёгким бледно-серым слоем пыли лежит увядшая старость. Изящность поражает — поверхность кажется полупрозрачной, невесомость керамики напоминает что-то эфирное, девственное. Доппо, даже не останавливаясь, чтобы всё осознать, осторожно вытаскивает следующую кружку — голубоватую, как рассветное небо или вода после стирки, она чуть побольше, с ощутимо гладкими стенками. На ней изображены детальные пучки гортензий и крошечные бабочки. Блондин недоуменно рассматривает её: она в таком же безупречном состоянии. — Эту я купил, ещё когда учился в школе, — Анго слегка прикрывает глаза, будто вспоминая тот день. На его лице энтузиазм затмевает зрелость, непривычное ребяческое упоение перекрывает бледность. Ресницы пышно пронизывает розовое солнце, и сам он словно излучает что-то душистое и живущее, — Совершенно спонтанно, после экзамена… Я даже не помню предмет, но до малейшей подробности помню, как покупал её. Куникида с замиранием сердца чувствует нечто волнующее, необъяснимое, цветущее глубоко внутри; он впитывает слова, внимает каждому слогу, всеми клетками тела чувствуя, как узнаёт Анго ближе. Доппо тянется за следующими чашками, запоминает рисунки на каждой, в памяти смешиваются букеты и оттенки: белые лилии, анемоны, нежные магнолии и переливающиеся радугой маргаритки. Сакагучи описывает чашки детально, бережно, так мягко говорит о том, как каждая попала в его коллекцию, словно ценитель искусства, рассказывающий о рядах импрессионистских картин в галерее, или путешественник, делящийся бесценно яркими красками воспоминаний. В его голосе тонкое трёхмерное кружево белоснежного, розового и зелёного сплетается, воздух наполняя росистой свежестью; здесь, сейчас, под солнцем, подхватив прошлое, мелодия позволяет впервые стряхнуть с себя пыль. В какую-то секунду Сакагучи резко останавливается, будто спотыкаясь, небрежно обрывая предложение на запятой. Заметив, насколько внезапно Анго замолчал, Куникида поднимает голову. Сакагучи прикусил губу, его взгляд изменился: теперь холодный, рассеянный и стыдливый. Такой, который Доппо не видел уже очень давно. — Тебе, наверное, надоело, — брюнет протягивает слегка дрожащую руку и выхватывает чашку из ладони Доппо, уже готовясь засунуть её обратно в коробку. — Прости. — Не извиняйся! — Куникида поспешно накрывает руками одновременно ладонь Анго и чашку, почти не различая температуры кожи и керамики — подушечки пальцев оставляют пыльные отпечатки. — Ты выглядишь так счастливо, когда рассказываешь о своей коллекции. Я был рад послушать. Доппо ободряюще улыбается. Сакагучи неуверенно смотрит в глаза, и его тревожность не спадает, но ощутимо смягчается. Круглые очки сахарными отблесками переливаются, на лице смешивается берилловый и винно-алый, распухает акриловый румянец. За стеклянными линзами каждое воспоминание мелькает подобно зеркальным осколкам многоцветного калейдоскопа. — Ты первый, кто интересуется этой коллекцией, — голос удивленный, натянутый, одетый в улыбку. Он отводит взгляд. — Она — не то, что можно показать с гордостью. Попросту нелепое хобби… — Не говори так. Я ведь вижу, как ты её ценишь. Куникида не помнил, чтобы брюнет с таким же восхищением говорил о чём-либо материальном. Поэтому это скромное собрание десятка чашек кажется в разы дороже всей другой коллекции Анго: старинных свитков и картин эры Эдо, ценнейших китайских ваз, собрания редких монет, часов, всех вместе взятых древнейших реликвий, потерявшихся во времени. Сакагучи бесконечно долго мог пересказывать историю за своими антикварными находками, часами перечислять причины их важности, но всё это время молчал о том, чему сам придал особую ценность. Анго смутно переводит взор на коробку, где безвылазно пылились частички воспоминаний, его чувств. — Анго, почему ты не показывал мне? — тихо спрашивает Доппо, пытаясь встретить мерклые глаза напротив. — Я ещё не был знаком с тобой, когда в последний раз доставал их. Я так давно забросил… а теперь мне кажется, что зря, — Анго нервно и сжато смеётся, хотя ничего забавного в этом нет, а через момент утихает под серьёзным взглядом Куникиды. Что-то в этих поджатых губах, бегающих глазах и подрагивающих плечах чётко очерчивает одну эмоцию: сожаление. Оно, бросающее всё поблизости куда-то за тёмные стены, выстроенные вокруг прошлого, показывается среди теней их прозрачного дома. Монохромная плёнка разворачивается, неся что-то далекое, отчуждённое, канувшее… Её так легко остановить, но Куникида впервые решает надавить. — Почему ты забросил? — У меня не оставалось сил из-за работы, — Анго удрученно опускает взор на чашку в их ладонях. — Я решил о них забыть. Куникида чувствует, как в теле брюнета вновь поднялось напряжение. Доппо помнил его состояние всего пару лет назад: Анго, изнеможенный бесконечными часами за документами, с кожей белее податливого жемчуга и синяками темнее морских волн, с вечно дергающимися из-за кофе и алкоголя руками, машинной хладнокровностью и растресканным сознанием, абстрагированным от эмоций. Без сна, под сжимающим давлением и нагрузкой начальства, со стрессом и тревожностью, впитавшихся в мысли, спутавших их. Было понятно почему сухой, такой объективный и бесчувственный антиквариат в то время стал пополняться, а пропитанный воспоминаниями фарфор остался заброшенным. Но Сакагучи строил себя на опыте, давал именно прошлому соткать себя, часто возвращался к эмоциям и чувствам, когда-то испытанным, переплетавшихся в самой сути его жизни. А порезав со многим за мимолетно короткий период, он остался в слякотном одиноком мраке, среди просторов которого не было места ничему, кроме настоящего момента, безжизненной рутины. Государственный работник, едва ли личность, в пустой оболочке невыразительного бесцветия, прогрессирующего истощения и бессонницы. Вспомнив этот период, Куникида отследил момент собственного зарождения в чужой жизни: показалась давно известная отчужденность, до боли знакомая запущенная позиция, общая усталость — чувство, тогда соединившее их надежнее и ощутимее телефонных проводов или алкоголя. Медленно, так муторно и долго они всё это время выпутывались, чтобы сейчас вернуться. Ведь каждый день становилось лучше. Втиснув друг друга в перерывы, выходные и больничные, во времена стресса и слабости, ликования и воодушевления, они шли именно друг к другу, получая беспрерывно необходимый источник спокойствия, взаимопонимания и любви. Так, медленными изнуряющими шагами они избавлялись от убивающих привычек, преследовавших их годами, прятались в комфорте объятий от удушающего будничного отшельничества, постепенно разбавляя машинальную расточительность сил, пустоту и монотонность. Даже в этот день, съехав, вжившись в новую локацию, начав что-то особенное, неизведанное для них. На пыльном полу, в тишине и заслуженном умиротворении, в руках держа осколок эмоций в осыпающемся покрове серости, где-то на невзрачной границе между прошлым и настоящим. Куникида хочет стереть этот барьер. Он молча начинает складывать чашки обратно, на себе ловя чужой поражённый взгляд. Доппо поднимается с пола, в руках крепко держа вновь заполненную позвякивающую коробку. — Пошли. Анго по-совиному моргает, на его лице читается виноватая растерянность. Куникида, не дожидаясь ответа, выходит в коридор, как можно осторожнее вписываясь в повороты и ступая едва весомо. По предсказуемым траекториям пыльные частицы кружатся вокруг его фигуры, призрачно рябит за окнами светило. Доппо слышит неосторожные, поспешные шаги, которые тенью идут за ним с неустанной преданностью. Он проходит в кухню и ставит коробку на столешницу. Не поднимая глаз, словно вальсирует, вновь вытаскивая утварь и переставляя её в раковину. Параллельно Куникида вновь примечает особенности каждой чашки; многоголосые и красочные, они выделяются на фоне бесцветной, пустой кухни. — Доппо? — настороженный говор Анго вдруг раздается прямо за спиной. — Я не совсем понимаю… — Анго, ты ведь помнишь, как за ними ухаживать? — блондин оборачивается и, наконец встретившись с чужими расширенными глазами, улыбается. — Боюсь, я мало знаю о фарфоре. Расскажи мне. Сакагучи молча хмурится, смотрит долго, неотрывно, обдумывая слова. Будто решив подыграть, он подступает ближе. — Помню, конечно… — он косится то на чашки, то на Доппо. В глазах смутно появляется то самое упоение, и возрождается искрящееся воодушевление, совмещается с его сухой «антикварной» беглостью. — Сначала чашки нужно обмыть тёплой водой. После обязательно высушить мягким полотенцем, чтобы не оставалось разводов и пятен. Важно грубо не давить, иначе можно повредить рисунок. Куникида завороженно кивает, решая позже подробнее расспросить Анго о всем процессе от и до, а также непременно записать весь план. — Достань, пожалуйста, два полотенца из коробки. Сакагучи вновь неуверенно щурится, но повинуется. Закатив рукава, Куникида безмятежно берёт одну кружку за другой и обмывает под тёплой водой, — спадает пыльное покрытие, на ранее тусклой поверхности рисунок будто оживает. Доппо постепенно выставляет в точный линейный ряд чистые чашки, которые блестят свежими росинками. Выключив воду, он пару секунд впитывает в память то, как они расцвели. Через момент рядом с ним появляется Анго, в линзах очков которого безразмерной алмазной голубизной отражается керамика, плывут мыльные колоритные пятна краски и солнечные блики. Сакагучи протягивает одно полотенце — в ладони Доппо мягко ложится гладкая материя. Под ласковой поверхностью ткани фарфор преображается: словно влага не испаряется, а впитывается в расцветающие узоры, из-за чего пучки бутонов выглядят всё ярче и волшебнее. Спустя пару минут на столешнице ряды белоснежной керамики полностью обсушиваются, из-за неприкосновенного состояния кажутся совсем новыми. — И что теперь? — со вздохом проговаривает Сакагучи, пока ладонью гладит фарфоровую поверхность одной из чашек. — У нас нет места, где их держать. Мы не планировали под… это. — Как это «нет места»? — Куникида выдвигает дверцу ближайшего фасада ящика прямо перед своей головой, заглядывает в пустое пространство и сразу фундаментально решает, что это будет место исключительно одного предназначения. — Пусть будут тут, вместо тарелок. Как раз с прозрачной дверцей. — Он улыбается, голос смягчая. — Теперь этот шкафчик — только для твоей коллекции… Куникида оборачивается, и брюнет тут же тянет его за локоть, слабо дергая на себя, вниз, заставляет их взгляды оказаться на одном уровне. Тишина затянутой нотой виснет в тёплом воздухе, косое солнце попадает на переливающиеся пастельной радугой чашки, тени в просторной комнате кажутся лиловыми, ненастоящими, как в аквариуме. — Спасибо. — За что? Не можем же мы держать фарфор заточённым в картонной коробке, — изумлённо склоняет голову. — Попросту непростительно давать таким ценным чашкам дальше пылиться. На губах Сакагучи мимолётно рисуется улыбка, но также быстро пропадает. Сгущается волнующая пропасть безмолвия. В глазах строгий, откровенный и пронзающий оттенок, подчёркнутый сдвинутыми бровями и напряженными плечами. — Дело не только в чашках. Ты даёшь мне столько терпения и понимания, сколько я никогда не получал ни от кого-либо, ни от себя. Я правда это ценю… — в ответ лёгкий кивок, невесомое прикосновение к руке, нежная и тихая поддержка, помогающая Анго говорить дальше. — Но мало понимаю, чем я заслужил всего, что ты отдаешь. Я не знаю, достаточно ли делаю в ответ. Куникида тут же мотает головой в стороны, за талию чуть притягивая партнера к себе, а Анго успевает лишь сдавленно охнуть, когда их лбы мягко соприкасаются. Секунда — и всё, что закрывает обзор, становится общим. Плечи, грудь, складки одежды, спутанные волосы, чуть не столкнувшиеся очки, пары зеркал глаз за ними: каскад тáящих мелочей и причин любить разлагается в пространстве, заставляет вдыхать нежность друг друга. Палитра родных цветов заполняет пространство, и кажется, что во всей вселенной остается место лишь для такой пустой, но одновременно полной, кухни, просторов немногих квадратных метров, только для них двоих. — Ты любишь меня в часы, когда я не способен ни на что, ты остаёшься со мной, даже когда весь мир отворачивается, даёшь поддержку, чтобы двигаться дальше. Анго, из-за тебя я вовремя ложусь спать, не работаю по двадцать часов в сутки и не забываю есть, — Доппо бережно берёт чужое бледное лицо в свои ладони. — Ты делаешь для меня достаточно. — Я надеюсь, что смогу больше. Я хочу, чтобы ты был счастлив, — Сакагучи слабо улыбается, в розовом свете его глаза влажно переливаются морскими бликами. — Поэтому волнуюсь, ведь я далеко не идеальный партнер для тебя. — Мы оба несовершенны, так ведь? Но мы помогаем друг другу стать лучше, — Куникида замечает выкатившуюся слезинку на чужой скуле, и медленно, одними губами, стирает её. Она словно впитывается в лепестки-складки рта, оставляя за собой только мокрый след румянца, — и это важнее всего. Просто видеть, как ты совершенствуешься, как расцветаешь, как всё чаще беспричинно и легко улыбаешься — для меня счастье. Поэтому я хочу быть с тобой, а не с отполированным нереальным образцом со страницы записной книжки. У Анго в глазах вновь крупными жемчужинами загораются капли, и он, прячась, втыкается головой в куда-то в грудную клетку Куникиды, руками обвивая его туловище. Он тихо всхлипывает и чувствует, как радость мягко обволакивает всё вокруг, процветая. Доппо даёт время, тепло и ласку: молча проводит ладонями по трепещущим плечам, умиротворяюще покачивается, плавными касаниями отвлекая и утешая. Они стоят в согревающих, крепких и доверительных объятиях несколько минут. Всё вокруг словно расплывается в безмятежной дрёме — умиротворенной, податливой и безмерно счастливой. Порывистые выдохи постепенно сливаются с шелестом листьев и ровным гудением ветра, утихая и выравниваясь. Только полностью совладав с дыханием, Анго поднимает голову. — Извини. Не стоило плакать, — Сакагучи ладонями излишне сильно трёт влажную кожу, но не может избавиться от мокрых следов. — Ты не виноват. Просто иногда страшно, что ты меня разлюбишь. — Анго, посмотри на меня, — Доппо убирает вялые руки Сакагучи от лица, вглядывается в тёмные, как вишни, покрасневшие глаза, которые видели так много. За хрусталиком блещет фарфор, вазы, цветы, галстуки, монеты, бумага, шампунь с цитрусом и белой клубникой, другие сотни осколков его мира. Где-то там, среди безделушек и бытовых предметов, коробок и серых стен, Куникида видит себя. Он спрашивает шёпотом, едва слышно. — Как же я могу разлюбить тебя? Сакагучи криво улыбается, рассеянно пожимая плечами. — Я всегда могу сделать что-то не так. Или сделать слишком мало. Куникида вместо ответа прислоняет свои губы к чужому лбу, но не отодвигается сразу. Глаза прикрывают чёрные кружева волос, благоухающие такой родной кислой клубникой, чувствуется неизменный холод белой, как фарфор, кожи, нежность которой сравнима лишь с блуждающими в воздухе лепестками. Спустя долгие, медленно перетекающие секунды, он лишь слегка отводит голову назад, оставляя свежий, совсем незаметный отсвет влаги. Доппо вновь встречает мерцающие широкие глаза за линзами. — Разве это причины разлюбить тебя? Я люблю тебя, даже когда мы днями не видимся, ругаемся или сосредоточенно молчим в одной комнате. Я люблю тебя солидного и мрачного в твоих разглаженных трёхслойных костюмах, тебя реального и светлого в мятой пижаме с пятнами от кофе. Я люблю твои сонные улыбки, усталые приглушенные эмоции, счастливые слёзы и настоящий смех, который регулярно слышу только я. Я люблю тебя в раздражающем тусклом свете ноутбука и под розовыми лучами солнца, посреди снежной метели и знойного августа. Я люблю в тебе все те качества, попадающие в мой идеал, и все твои промахи. Я люблю твой дорогущий антиквариат и пыльную коллекцию чашек. Я люблю, что даже несмотря на ссоры, трудности, страхи, ты здесь. В ответ лицо Сакагучи расцветает, его улыбка делается широкой-широкой, сладкой, как сахар, и лучистой, как блеск волн. — Я хочу остаться здесь, с тобой, до самого конца. Всё становится так просто и понятно, как никогда до этого. — Этого предостаточно, чтобы я любил тебя вечно. Вместо слов Анго осторожно, медленно и ласково затягивает партнера в поцелуй. Губы соприкасаются, словно кусочки пазла, именно так, как сотни раз до этого, давно изученные, обычные сенсации, но в новом вишневом свете, очерчивающем витающую пыль в воздухе. Перламутровые оттенки плывут, мягко захватывая с собой постаревшие жемчужины, их серый монохром под сладостью цитрусовой свежести тает. Время сливается в одну разноцветную полоску пряжи, в секундах, минутах, оказывается только один процесс цветения, распускающийся между двумя телами. Сакагучи, чуть отстранившись, вновь легко улыбается, проводит ладонью по волосам блондина, с невозможной аккуратностью и очарованием перебирая между пальцев каждую прядь, будто струны арфы. Приоткрыв глаза, Куникида замечает на столешнице забытые упаковки кофейных зёрен и чая. Он решает не спешить с откладыванием чашек в шкафчик.