Игрушка

      Эррор очнулся ещё около часа назад. В почти пустой комнате, отвратительно не похожей ни на подвал, ни на любое другое угнетающее место, где обычно положено было держать пленников. Да, светлые стены в обоях в жёлтый горошек, подоконник с одиноким цветком, шкаф в дальнем углу и кровать у стены… к которой он был прикован. Странно-пугающий металл на шее, холодный, будто сам космос, не нагревающийся практически никогда и начинающий мелко дрожать и жечь чёртом, если попытаться призвать магию. Эррор уже пытался. Не один раз. Он не боялся боли физической, она была его постоянным спутником, если так подумать, но то чувство, что дарил ошейник — то была не того рода боль, как если бы тебе дробили, скажем, кости запястья, раздавливая нежные соединения ударом каблука об бетонный пол, к которому прижата искалеченная ладонь. И даже не та, когда кожицу простреливает мелкими противными уколами, а следом будто режет прорывающимися изнутри глюками, как тупым лезвием, словно больше разрывая, нежели разрезая как масло плоть кости… так же должно резать лезвие? Разве нет? Не-е-ет, глюки резали иначе — грязно и больно, асинхронными рывками, до той степени, что на корне пяти языков начинает играть металлический привкус крови, а слух сам рождает на самом деле отсутствующее трещание: хруст разрываемой костной ткани и сухой клац невыдержавшего хряща, послушно дополняя картину моральной и ментальной боли звуковыми эффектами. «Он говорит, ты выдумываешь, тебя не болит на самом деле», «Он говорит, ты привыкаешь к этому, он не перестанет касаться», «Он говорит, ему весело — ему нравится наблюдать, как ты пытаешься сдержать крик и не начать молить о пощаде». — Привет, Глитче, ну как твоё «ничего» сегодня? Всё так же молча? Ещё не растерял свою гордость? Когда уже голод окажется сильнее? Поговори со мной, цветные косточки… «Он не отпустит» — У-у-у... Эррор начал это понимать ещё вчера — он не отпустит. Об этом на самом деле кричало всё: эта комната, оборудованная как бы для нормальной жизни, цепь, звенья которой несмотря на свою видимую изящность были крепче любой известной ему стали… крепче нитей… и глаза, в которых тускло, отголосками утренних красителей, блестела хладнокровная уверенность в своей абсолютной правоте. «Мультиверс ничего не потеряет, если ты прекратишь своё существование, но тебя жалко просто так убить. Что я, зря столько времени потратил, пытаясь достучаться до тебя по-хорошему?», «Мне надоела эта игра, я не гуманист, чтобы оставить тебя на свободе лишь из-за твоей глупой уверенности в своей высокой цели. Ты на самом деле их не слышишь, ты шизофреник, Мир не нуждается в тебе. Ты болен и слаб, и я больше не стану играть с тобой в равенство. Я сильнее». Да, он оказался сильнее. Намного сильнее. Эррор даже не представлял себе раньше, насколько. Безумное божество с неиссякаемой практически магией, плюющееся без конца своими чернилами и с них по сути состоящее. Он всё то время играл с ним. Бесстрашный и беспринципный защитник миров, ужасный в своей безнравственности и безэмоциональности — слишком правильный для этого дела — не имеющий слабостей, морали, или души, которая могла бы кольнуть и помешать вершить ту справедливость, что нужна Мультиверсу. Скучающий, нудящийся в своей части Антипустоты по той простой причине, что даже те, кто называл себя его друзьями, не могли и не хотели постоянно быть рядом, потому, что откровенно страшно и пугающе смотреть в пустые зрачки. Серый. Лишённый живого восприятия и понятия морали в принципе. Бездушный. Этим всё сказано. Он пугал. До дрожи в позвоночнике. Даже больше своим молчанием, что походило на вакуум, чем откровенно безумными речами, или когда делал больно. Хотелось забиться в угол, закрыть голову руками и выть на одной ноте, стоило ему прийти и сесть со своим холодным липким молчанием возле на кровати, будто бы и не он вчера истязал кости, проверяя такие ли они по цвету внутри, как снаружи: горчичные, терракотовые, бордовые, графит… мелкие шрамики на месте затянувшихся за ночь порезов заныли, стоило вспомнить ощущение резака по дереву в собственной кости, чувство выплёскивающейся наружу сине-фиолетовой магии, и жуткую пустоту в глазах, когда белое, будто пергаментное лицо опустилось вниз, челюсти разомкнулись, и тускло-радужный на чёрном, словно матовый, переливающийся всеми цветами спектра, полупрозрачный язык слизал с раны горячую жидкость. Лучше бы он продолжил пытать… «Прости, я не хотел так глубоко, не думал, что твои кости на самом деле настолько мягкие…» Ну да, не камень. Не та мёртвая твёрдость, которую прячешь под слоями одежды ты, иррациональный и непонятно как вообще существующий безумец. — Радуга, блядь! — лучше молчать, голос слишком сильно выдаёт страх и панику, если не сказать отчаяние. Он попался, словно глупое животное, угодил в продумано расставленные чернильные силки прямо у своего дома, увяз и привычно рыкнул, разминая руки, готовя магию и нити, надеясь на последующую битву, как и всегда быструю и, как Эррору тогда думалось, безжалостную… оказалось, с ним играли всё это время. Чернильному засранцу ничего не стоило заковать в цепи, посадить на привязь, подавить, сломать. Убить. Что могут бластеры и нити против бездушной ожившей жидкости? Х-хах… проткнуть грудь врага костью в ближнем бою и с паникой смотреть, как чернила втягивают в себя и пожирают раньше само «орудие убийства», а потом и трёхцветную руку, которую не позволили разжать и убрать. У Разрушителя до сих пор трясёт кости, когда он вспоминает каково это — вдруг оказаться буквально внутри своего врага, дрожать от мёртвого холода, захлёбываться густым атраментом, а потом им же и блевать, когда этот чернильный кокон, лужа, или как оно вообще выглядело тогда снаружи, выплюнул бившегося в панике Эррора на пол вот тут, в этой же комнате. Светлые стены в жёлтый горошек, вазон на подоконнике, стекло до отвратительного открытое и не исполосованное даже прутьями решёток — до слёз обидно — чудесно помогает осознать свою ущербность, слабость, никчёмность. «Не уйдёшь. Можешь даже не пытаться» — на шее тяжесть полосы холодного металла. «Не пустит и сделает больно» — он говорил правду тогда, металл и правда не пускает, и правда делает больно, впитывает, вытягивает магию, будто плавит кости, стоит только попытаться призвать хоть что-то: бластер, кость, портал… «Глупое стремление сбежать, почему ты до сих пор пытаешься, оно же болит. Или ты мазохист? Тебе нравится боль, Глитче? А давай проверим, мне интересно» — какие ещё мысли не посчастливится Разрушителю вызвать в этой, необременённой границами морали, голове? «Тебе некуда бежать, Глюк. Для всех ты мёртв. Погиб, пропал, никогда не существовало. Я уничтожил всё. Качественно прошёлся растворителем по каждой твоей куколке. Тебя больше нет. Забудь» — кладёт на кровать возле подушки единственно выжившую куклу — одну из многих, кажется, одну из тысяч. Куклу, изображающую… его. Эррор помнит. Эррор тогда впервые убил бессмертного врага и сделал ту на радостях, даже не обеспокоившись о отсутствии праха. А надо было. Надо было обеспокоиться, надо было бежать. Куколка смотрит разномастными глазами: красный и белый. Они на самом деле не такие яркие, в жизни нет, совсем. «Тебя нет. Разрушитель — теперь лишь урок, демонстрация для всех остальных, как делать не стоит. Иронично, правда? Ошибка, ошибки уничтожающая, уничтожена Хранителем, как демонстрация того, что лучше учиться на чужих ошибках, нежели плавать в луже растворителя, а-хах» — от его смеха пробирает дрожью. Это не шутка и не каламбур, это голая правда, от которой делается больно. Больно так же, как и от холодных рук, что сжимают запястья. «Но можешь радоваться, я на самом деле решил оставить тебе жизнь. Дать ещё один шанс. Последний. Быть… не другом, нет, я ошибался, думая, что именно это мне от тебя надо. Нет, быть полезным. Быть развлечением, быть игрушкой, быть моим досугом. Мне скучно, О-оши, а ты очень интересный на вид». — Я не буду тебя развлекать! Ты, ненормальный, отбитый на всю голову, моральный урод! — Уже развлекаешь, — смеялся он. — Отпусти! Ты пожалеешь, что запер меня тут! Ты ещё будешь умолять о пощаде! Я тебя уничтожу! Сотру в пыль! В порошок! Убью! Ты сдохнешь, истекая своими чернилами из всех возможных отверстий! — Я бессмертен, — сказал тогда он. Кинул, словно «я в магазин за хлебом» или «будешь выходить из дому — мусор не забудь захватить» — тривиально буднично, как неоспоримый всем известный факт, как «солнце светит только днём», при этом серо улыбаясь. И от того, что владелец этой улыбки мог заставить на самом деле это солнце светить круглосуточно, а если понадобится, то и разными цветами, надкостница собиралась гусиной кожей. — Пусти… — шептал Эррор, ещё в тот первый день надеясь, что где-то там, под скорлупой твёрдой, словно мрамор, костной ткани есть что-то, до чего можно докричаться. — Тебе стоит привыкать к своей новой роли, Эррор. Ты больше не свободен, бывший Разрушитель миров, тебя больше не существует там, твой мир теперь тут. Твой мир теперь я. Просто научись с этим жить. — Не сломаешь… — ответил тогда на эти слова Эррор и уже тысячу раз пожалел о своей до невозможного глупой вспыльчивости и… тупости, не иначе. Потому, что в белых, словно бумага, зрачках, смешивающих в себе все цвета спектра, блеснул азарт. Он принял этот чёртов вызов. Он сломает.