Игрушка

      Цветные круги перед глазами… как нервирующе — даже тут эти… чёртовы радужные цвета — плывущие, перетекающие, бесконечно сменяющие друг друга, накладывающиеся на грёбанные весёленькие светлые обои в жёлтый горошек. Радуга, которая не даёт покоя, преследует и убивает, судя по ощущениям. Голова кружится, кости занемели, хрящи словно деревянные, кажется, стоит попытаться ими пошевелить и комната утонет в скрипе. А может стоит-таки попытаться? Скрип ведь лучше чем совершенное ничего, что доносится из-за окна. Да, ничего — звуки словно выключили — мотыльки, ветер, птицы, колышущаяся листва, что была там ещё несколько дней назад — не шумит больше. Мало того, зелень единственно видимого дерева потускнела и будто размылась, теряя свои чёткие контуры и формы, будто её перестали подрисовывать, будто специально стали упрощать и так скудный пейзаж за окном, для того чтобы… Для чего? Чтобы свести с ума? Так он как бы и так… уже. Для того чтобы поместить в вакуум? Не оставить ничего, на чём можно было бы сосредоточить своё внимание, кроме себя? Да, скорее всего, так оно и есть — Эррор бы так и поступил, если бы хотел превратить своего пленника в питомца, в послушную игрушку, для которой её хозяин — целый мир. А Инк, судя по всему, именно этого и хотел добиться. «Я теперь твой мир, бывший Разрушитель»… Сколько уже дней прошло с той поры как он закрыт здесь? Солнце не опустилось за горизонт ни единого раза, только, будто издеваясь, нарезало дуги и восьмёрки по «небу», чтобы докатиться к самому низу и, капризно вильнув боком, опять поползти вверх. Пытки отсутствием качественного сна? Возможно, но Эррору, уже фиг его знает сколько времени, просто плевать на присутствие постоянного яркого дневного света в его комнате — он спит, кажется, постоянно: слушая, но не слыша рассказы об очередном патрулировании АУ, игнорируя очередную попытку покормить, сидя истуканом в самом углу кровати и делая вид, что давно умер… всё, лишь бы ему надоело. Может, если игрушка будет слишком скучной, он решит избавиться? Не помогло. «Ты такой красивый, Оши, даже эти фиолетовые тени под глазами тебе так к лицу. Слишком интересный и оригинальный на вид — не позволю тебе умереть. Ешь» — Эррор отворачивает голову, цепь позвякивает, зацепившись о край кровати: — Не буду. Не заставишь. — Слишком горд, слишком своеволен чтобы слушаться? Надо бы с этим что-то сделать… Чем бы таким убить твою гордость, чтобы поинтереснее? Чего бы такого мне хотелось, что тебе поможет смириться с твоей новой ролью… чего я ещё не пробовал? Закрыть глаза — спрятать страх, а вдруг это и есть то, что толкает его на новые действия, вдруг это — именно то, что ему нужно? Если он вообще знает, что именно ему нужно от Эррора. Да, он сказал, что он теперь его вещь, имущество, да, он говорит, что Эррор красивый, да, он всегда был немного одержим его личностью… немного… или много? Тысячу и одно «Давай станем друзьями» и тысячу и одно «Пошёл в жопу, мудак» в ответ. Любой другой убил бы, подвернись ему такая возможность, возненавидел. Но он не умеет ненавидеть, ему просто нечем… ненавидеть, как и любить, но вот хотеть ему это совсем не мешает — краски виртуозно копируют все поверхностные чувства. «Хочу, чтобы ты стал моим развлечением, мне скучно» — оставь меня в покое, безумная радуга, я тебе не клоун… и не кролик для экспериментов — Эррор потёр через ткань саднящую молодую кожицу на предплечье левой руки, отрисованные вчера художником заново кости ныли и чесались. Нет, это не Инк надумал поиграть в пытки, это Эррор решил проверить, попытаться вырваться с помощью растворителя — вырвать так опрометчиво открыто хранящийся в поясной сумке пузырёк и хлестнуть спешно на цепь, а заодно на кусок кровати и на себя, так как реакция Защитника была отнюдь не заторможенной и холодные руки почти сразу отобрали своё. Почти — превращающиеся в дым текстиль, дерево и кости всё же успели познакомиться с прозрачной смертельно-опасной жижей — истаяли в воздухе под душераздирающие крики глючного голоса, а вот металл — нет. «Устойчивость» — так сказал он, «Я не дебил, чтобы не предусмотреть такую элементарную возможность сбежать. Я долго готовился, и мне помогали. Так что забудь о побеге — это попросту невозможно. Им не нужен Разрушитель, никому больше не нужен Разрушитель, но ты оказался нужен мне… и мне позволили, представляешь, какая радость?! И помогли перестраховаться от побега. Мило с их стороны, правда? Так что, нет, не сбежишь, даже не пытайся больше, это бесполезно». И насколько же страшно делалось оттого, что Эррор ему верил. Восстановленные краской конечности, болезненный сон длительностью неизвестно в сколько часов, снова открытые глаза, снова одинокий цветок на подоконнике, снова чёртовы обои в чёртов горошек, снова жуткая сухость во рту, плывущее немного сознание и его голос. — Привет, Глитче, — прикрывают за собой дверь и улыбаются широкой улыбкой, которую, если бы не бесцветные, словно осадок мела, разбавленного водой в стакане, зрачки можно было бы вполне принять за искреннюю. — Опять молчишь? Девять дней, Глитче, девять дней. Если ты и сегодня не поешь чего-нибудь или хотя бы не попьёшь — у твоего тела начнутся проблемы. П-хах, заботливый какой хозяин… чтоб ты сдох, Инки… Эррору плевать на твои слова и на будущие возможные проблемы тела. У его тела уже и так проблемы, то-есть одна единственная. И этой проблемой является ни много ни мало Защитник миров: — Пошёл ты! — Уо-оу, ну ничего себе, ты вспомнил, что у тебя вообще-то есть рот? Ну на-адо же! Какой прогресс, а я уж думал, что больше не услышу от тебя ни одного слова, уже успел расстроиться — мне до безумия нравится твой голос, Глитче. Он… неправильный, будто ненастоящий, словно эхо, он как… как будто сломанный. Мне нравится. Сло-ман-ный — звучит хорошо, правда? — тянет он понравившееся слово, вглядывается в глаза и садится на кровати. Рядом с поджавшим к себе колени Эррором. Тыкает ему в плечо стакан воды: — Пей, глупый, ты же не хочешь, чтобы я поил тебя насильно. — Пошёл нахуй, Радуга… — снова посылает Эррор, отводя глаза, не в состоянии выдержать даже полной минуты взгляда этих сероватых льдинок, что должны были бы считаться глазами. — На-ахуй? Ох, Глитче, я вижу, у нас с тобой прямо ментальная связь сегодня образовалась. Я вот тоже с недавних пор захотел тебе выписать путёвочку туда же, сильно так захотел… Эррор фыркает раздражённо: — Ну так, блять, выпиши. Пошли меня уже наконец, побей и вышвырни полу-трупом куда-то в какую-нибудь Творцами забытую вселенную! — А-хах, а ты смешной, — вытирает фалангой уголок глазницы Инк. — Пей давай! Ну же, открой ротик, будь послушным мальчиком… — чуть ли не втыкает в лицо стакан с жидкостью, неприятно улыбаясь. — Выпей, и я выполню по крайней мере одно из озвученных тобою сейчас желаний. Эррор сжимает зубы и пытается заставить себя сидеть ровно, не выдавая страха: — Какое? Вышвырнешь пинком под зад? В тусклых зрачках мелькает цветной вихрь: — Выпишу путёвку. Пора. Хочется. Сколько можно ждать? — легкомысленный тон, от которого по внутренней стороне позвоночника скребёт, словно граблями, а рёбра заливает холодным потом. Эррор мотает головой отрицательно. Нет, не-е-ет, он не станет это пить после таких слов, он не станет слушаться, он не верит, что до этого действительно дойдёт. У него не могло возникнуть таких желаний! Защитник же позитивная скотина… Бездушная. Он же не создан, чтобы что-то портить, или кого-то уничтожать, хоть бы и морально… Растворители, Эррор, у него на поясе постоянно висят растворители, и он ими, сука, не создаёт. — Ты не сможешь… нет, нет, ты не станешь… — Ох, да ладно тебе, цветные косточки, нет такой вещи, которую я не смогу. А насчёт «не стану»… как же я тебе отвечу, если даже не знаю, о чём конкретно ты говоришь, ох, ты так расплывчато выражаешься… не стану что, Глитче? — Насиловать… — собственный голос от стыда превращается в многоголосие, а глазницы затопляют ошибки. Тихий смешок и холодные пальцы на нижней челюсти: — Ошибочное предположение от Ошибки. А-хах… Пей, — Эррор отбивается от стакана, с ужасом понимая, что, забудь он даже сейчас об подавляющем и сдерживающем атакующую магию ошейнике, то не смог бы сформировать атаку — резерв слишком мал, от истощения по костям циркулирует только жалкая жизненно-необходимая толика магической энергии, буквально крохи — на несчастный бластер не хватит наскрести, а костью… что ты сделаешь костью ожившим чернилам? Да и нитями… что? Разрежешь на части? И что дальше? Умрёт, возвратится и снова насядет со своим «пей». — Пей! — тело подмято под твёрдыми, словно камень, костями, руки зажаты где-то там возле рёбер, под его коленями, холодные белые пальцы раздирают челюсти. — Глотай… — кончики фаланг, прижимающие к нижнему зубному ряду все пять языков, сладковатая на вкус жидкость, что он заливает в рот, сжимает плотно челюсти и запрокидывает голову, царапая изнутри больно край глазницы, и снова расцепляет, снова чужие пальцы во рту, снова вода… с глюкозой? Чтобы не дать организму умереть от истощения? Или почему она сладкая, эта жидкость… и снова скребёт в непосредственной близости от чистой магии глазниц, что трещит глюками от неприятного контакта, а ещё мучает болью… Кому же понравится, что ему пихают пальцы в глаза? Да и в рот тоже, не особо приятно… не противно, нет — стыдно до невозможности. Хочется скулить. Потухшие глазницы, лаги по всему телу, скрипение души, перезагрузка… … Чёртовы лаги… В кости холодно. Чёртовы глюки… Языки покалывает от пестрящих по всей магии ошибок и помех, а ещё от сладости. Что же это было? Глюкоза? Но сознание так же плывёт, как и до этого, а в подреберье всё так же тянет «голод». Почему же тогда сладко, почему? Холод колет позвоночник и даже обычно не мёрзнущую, спрятанную под тремя слоями ткани головку бедренной кости. Дрожащие от слабости руки пытаются поправить вечный плащ, шерудят по гладкой матовости надкостницы… одежда! Эррор распахивает широко глаза — будто бы это помогает — в глазницах колет и щиплет, не видно почти ничего, лишь редкими пятнами прорывает: там, между прямоугольников лагов, мелькает бордовое, а вон там — графит. Ощущения подтверждают — кости не скрыты больше ничем, а ещё… ощущения явно обманывают, врут, не может быть такого — надкостница горит от рвущейся наружу магии, зудит настолько, что впору выгибаться в позвоночнике, а ещё стонать… не глюкоза, нет — краска! Пробивает осознание. Ебучий розовый, во всех смыслах этого слова ебучий. — Скотина… — хрипит Эррор. — О-о, ты наконец проснулся? Отошёл от своих прямоугольничков? Прекрасно, как раз вовремя, пока я не забыл чем же таким хотел с тобой заняться, — наползает сверху, медленно, цепляя по пути холодными пальцами горящие сочленения, останавливается на каждом, массирует, трёт, улыбается, светя… Эррор за плотным облаком надписей ошибок не может определить цвета зрачков, да он и не пытается — не до того — тут бы себя удержать от формирования экто. Руки вяло отбиваются от нависшей сверху фигуры, а нижней частью тела так и вообще лучше не шевелить — каждое движение сопровождается вспышкой навязчивого удовольствия, настолько чуждого и постороннего, что от этого даже больно морально. Шуршание ткани по копчику, холод рук на запястьях, твёрдые полосы, что с тихим щелчком смыкаются вокруг костей, а потом цокает ещё там — над головой, куда ослабевшие ватные руки бывшего Разрушителя с силой шарпонули, будто бы он вообще мог сопротивляться… сил больше нет, физических так уж точно. Тело воспринимается собственным врагом, пульсирующее желание в, кажется, каждой клеточке, каждом миллиметре костной ткани сводит с ума своей властью и силой. Хочется скулить, и Эррор сцепливает зубы. — Ну же, ты же хочешь, я знаю. Такому количеству, что я в тебя влил, просто нельзя противиться. Ну выпусти же свою магию погулять, дай ей волю… — холодные руки натирают седалищные кости, стимулируя, будто и без того желание не разрывает изнутри, но Эррор шипит, упрямствует, не поддаётся, даже умудряясь выплёвывать маты помимо переливистых помех, проклятий и, кажется, стонов. Он не поддастся, не был бы он Разрушителем, если бы не мог справиться со своей магией, удержать её. Чёртов Защитник не получит сегодня от него ничего, пусть ему доведётся сгореть изнутри от похоти и желания, а ещё от стыда. — Ну как хочешь, Оши. Я хотел по-честному, удовольствие напополам, но если ты возражаешь… всегда есть альтернативные варианты, ох-ох, так даже лучше… — и сквозь шум помех и отсутствие картинки, сопровождающиеся тихим шурхотом кости о кость и болезненными уколами лагов, холодные касания — снизу вверх: позвоночник, рёбра, ключицы, лицо… Руки на скулах и подбородке, пытающиеся расцепить челюсти — Эррор рвёт надкостницу на запястьях о держащий крепко над головой металл. Укус в шейные позвонки, вскрик и пальцы, что уже хозяйничают во рту — размыкают, обследуют, давят, гладят языки, и от этого почему-то делается ещё более тяжело. Сопровождающаяся грохотом магии в висках тугая пружина желания скручивает таз оттого как нагло и пошло бродит холод острых фаланг по всех пяти острых кончиках, оставляя за собой сладкий химический привкус. Будто выпитого прежде было мало… Эррор не соображает уже практически ничего, не видит и не слышит за скручивающим навязанным желанием, скулит, не в состоянии даже подавить звуки сцепленными зубами — челюсть фиксируют у основания, чтобы не сжал, не стиснул когда не надо, чтобы не укусил… Перед глазами плывёт радугой, глюками и смазанной картинкой белых костей по обе стороны лица. Что же это? Руки? Да нет — ладони крепко сжимают нижнюю челюсть, фаланги намертво зафиксировали, засели в ямочках стыков верхней и нижней, не позволяя им даже приблизительно сомкнуться: ни рот закрыть, ни сглотнуть слюну, что потоком течёт по подёргивающимся языкам, выплескивается за зубной ряд и уходит вниз по подбородку, а потом и шее, заставляя не прикрытые ничем кости дрожать ещё больше не то от того, что холодно, не то от того, что стыдно… Бёдра. Бедренные кости — вот что это такое — по обе стороны от лица, и острый гребень лобковых, сходящихся под полупрозрачной магией прямо перед глазами. Топит. Лагами, заслоняя и мешая смотреть. Слезами, заливая синие полосы на щеках и заполняя глазницы. Стыдом, что выжигает изнутри само понятие гордость… гордость. Она вообще есть? У кого? У того, кого сейчас, привязанного наручниками к изголовью кровати, накачанного розовой дрянью под завязку, потерявшего возможность говорить и вообще сопротивляться и соображать, трахают в глотку практически не напрягаясь? Вот так вот почти усевшись на лицо, долбясь в судорожно сокращающееся горло? Гордость… Нет её. Есть хлюпающие пошлые звуки, есть сладкий химический привкус на языках, смешанный с кислинкой чужого предэякулята, есть распирающее чувство члена в глотке, есть рвотные позывы и льющиеся из глазниц слёзы, отчаянное мычание… тоже есть. Тот же стыд, что лагами топит бордовые глазные впадины вместо пропавших зрачков. А гордости нет, нет её. Уничтожена, сметена глубоким проникновением, раздавлена толчком лобковой кости о зубы, смыта текущей слюной со вкусом его природной смазки. Вкусом, который, наверное, уже никогда не получится забыть. Глубокие толчки, быстрые фрикции, раз за разом, запястья изодранные в кровь, пятки, что своим терракотом взбили простыни в путанную кучу, текущая магия там внизу — таки не удержал, вырвалась, сформировала мужское начало, что так унизительно смотрит вверх, на ноль умножая тут же любые предположения, что то, что происходит — акт насилия. Ну и что, что краска? Возбуждение в наличии, кому есть какое дело, чем оно вызвано: желанием или химией? Желание это тоже своего рода химия, да ему и плевать. Синяя магия пачкает постель и заставляет скулить… Заставила бы, если бы не радужная эктоплоть, что крепкими толчками гасит все звуки. Языки, вываленные наружу, хрипы и текущая даже через носовое отверстие магия, упавшая на позвоночник отчаянно бьющаяся душа, его рваное движение, особенно резкое и глубокое, что вжимает череп в матрас глубже, чужой то ли хрип, то ли стон, почти не различимый сквозь шипение лагов, липкая жидкость, что хлынула в горло, поплыла по магии, по позвонкам, впитываясь и убивая окончательно. Смывая, стирая личность Разрушителя миров, потому что… это не он, это не может быть он, это не его только что… он бы такого сделать с собой не позволил. Щелчок металла над головой, и руки, что падают безвольно, освобождённые от «браслетов», что держали всё это время, смешливое «О, таки сдался? Красивое экто, мне нравится, с удовольствием бы попробовал такое, но… надо было думать раньше и не показывать своё упрямство… пёсик. За упрямство положено наказание, и даже не надейся, что наказанием станет избавление тебя от этого» — стоящий колом член сжимают грубо рукой у самого основания, а потом отпускают, оцарапывая по всей длине. «Доведёшь себя сам» — кидают на кровать прямо перед прикрытым ладонями лицом радужный вибратор. «Хочу это видеть»… Слёзы… кашель, слюна, стыд и… стоны. И дрожащие руки того, кто был когда-то Разрушителем миров. Тянутся. Берут… И сжимают…