Игрушка

— Перестань всюду ходить за мной!!! — глючным двоящимся громом звучит голос Эррора, сотрясая Антипустоту, отражаясь эхом от стен помещения и спугивая с подоконника нарисованных вчера художником птиц. — Сколько можно?! Какого хрена?! Я дал тебе свободу перемещения по дому и двору, чтобы ты привёл в порядок тут территорию, а не ползал ужом под кустами и следил за мной! Графитные кости от злости их хозяина скорее серые сейчас, а не привычного глубокого тёмного антрацитового оттенка, кулаки стискиваются до хруста опять — уже третий раз за последних два дня. Эррору не понятно, он не может сообразить, представить: то ли это глупость бездушного, то ли его вечный склероз играет с ним в такие жестокие игры, но Инк побывал под кнутом бывшего разрушителя уже три раза, причём один из них произошёл не так давно — полтора часа назад, ещё даже раны на спине не покрылись коркой: кровят и открываются при ходьбе. А оно всё лезет. Да что за бесконечная тупость? Да что за суицидальные наклонности? Нет сидеть в своей комнате, как сидел когда-то Эррор… не то, чтобы у него был выход тогда. Но не заглядывать в глаза, подтирая кровь из-под носовой кости! Но не бродить тенью, поедая взглядом, рефлекторно сдирая болячки с рёбер и предплечий! Вроде и забыл, вроде и поменялся, вроде и Эррор, превративший спину Защитника альтернатив в месиво за последних сорок восемь часов, должен вызывать теперь только страх, ненависть и желание убить… — Почему ты ходишь за мной по пятам, недоразумение, когда тебе положено меня бояться? Ошибка творцов ты ненормальная! Бездушное тупое создание! Ненавижу! — Виноват! — Инк падает на колени. Опять. Как и предыдущие разы — близко, протягивая руки, почти касаясь белыми холодными пальцами к коленным чашечкам, будто специально напрашиваясь на удар, подставляясь под руку. Можно подумать, что удовольствие какое-то извращённое получает от насилия, которым фонтанирует глючный последними днями. И у Эррора дёргается надкостница у левой глазницы, и рука дёргается вверх в очередном замахе. Удар. Брызнувшая чернильная кровь, неудержанный всхлип. Инк смотрит снизу вверх белыми расширившимися зрачками, пугая отсутствующим выражением и вниманием, нацеленным исключительно на своего «хозяина», Эррор хрипит, выплёвывая слова вместе со слюной: — Я вижу тебе не доходит по-нормальному, я вижу, что надо продемонстрировать, показать где твоё место методами пожёстче. Этого хочешь? Этого?! — шипит он, ожидая мольбы и опущенных глаз, но единственное, что получает — тихое «Если так пожелает хозяин». — Ах, как хозяин пожелает значит?! Да, наглость ты ублюдочная? Да?! Издеваешься, что-ли, выводить меня решил? Думаешь, я не способен по-настоящему навредить? Думаешь, я тебя жалею? Думаешь, ты что-то для меня значишь, или я ценю тебя как имущество? Что ты мне вдруг… дорог, и я тебя беречь вздумал? — Эррор шипит, почти беснуется, он не знает, откуда вдруг возникли в его голове эти слова и предположения, но они вызывают ещё большую ненависть, чем смотрящие преданно глаза бездушного идиота. Ох, не стоило ему… Бордовый, что переходит в тусклый жёлтый на кончиках дистальных фаланг бледнеет, сотрясается дрожью. Бордовый, что переходит в тусклый жёлтый на кончиках острых, сколотых дистальных фаланг сжимается на белых шейных позвонках до треска. Бордовый, как запекшаяся кровь, что переходит в тусклый выгоревший, словно мёртвая кость жёлтый тянется к глазницам, зачерпывает магию, путает, тянет нити, подвешивает. Сумасшествие горит, пульсирует в гетерохромных зрачках: — А если твой хозяин давно сошёл с ума, что будешь делать? Соглашаться? А если хозяину не нравится, как ты выглядишь сейчас, и он захочет собрать тебя заново? Будешь кивать и терпеть? Если хозяин хочет только твоих страданий? Если хозяин псих! Ненормальный! Неуравновешенный! И его желание — пересчитать некоторые твои косточки, отсоединить их от твоего тщедушного туловища и сложить на кучку?! Что будешь делать? Слушаться? — Жёлтый и фиолетовый огни красят кровавыми всполохами дно глазниц чёрного почти черепа, искрят, плюются нестабильностью магии, тёмное лицо искажается, дёргается, не в состоянии замереть и выбрать наконец какую из эмоций выражать. Нити стягивают и поднимают хрипящего но не прекращающего смотреть преданным щенком Инка над полом, стягивают грудную клетку, оплетают плечи, прижимая их к бокам, Эррор выламывает его руку под неприродным углом, скаля зубы и таращась безумием прямо в глаза, бежит пальцем, за которым тянется синяя ниточка, по лучевой, по запястью и пястным, по ровным фалангам… Фыркает, чуть не плюётся слюной, когда белые зрачки на секунду вспыхивают, но совсем не страхом, а ебучей… ф-фуксией! И удержать безумие становится вовсе невозможно: внутри рушится последний барьер, что удерживал от падения в невменяемость. Уголки губ кривятся вниз, нить магии ложится в сочленение костей, врезается в соединительный хрящ, окрашиваясь постепенно чернильной кровью. Эррор показывает зубы, скользит языком по их верхнему ряду и тянет, словно горячей струной разрезая, разделяя кости, словно их держит вместе не живая плоть, а разогретое топлёное масло. Утопает в криках, вторя им каркающим двоящимся смехом, схлипывает, втягивая испачкавшую губы слюну и надавливает, помогая себе второй рукой и отламывая никак не желающий отделяться мизинец. Поднимает оторванную часть кисти на уровень глаз, демонстрирует заливающемуся слезами, висящему на нитях защитнику: — Ой, кажется, я промахнулся. Перестарался немного, п-хах. Тут не одна, а сразу две косточки было. Ну ничего, так даже лучше, быстрее разберу, — хохочет, откидывая мёртвую часть тела Инка подальше, пока та не расплылась чернилами и не запачкала. — Ну что? Нравятся тебе такие желания твоего хозяина? Согласен с ними? Инк подскуливает, дрожа пострадавшей рукой, пробует сглотнуть несмотря на сжатые цветными фалангами щёки и кивает через слёзы: — Д-да. — Что-о? — дёргается у Эррора левая глазница на такой ответ. — Да? Да?! Да, сука?!!! Да? Ты! Ты больной ублюдок! Нравится тебе! — голос больше похож на хрип, а не на крик. Он шипит и срывается на окончаниях, мешается со скрипом эмали зубов и частым сипением дыхания. У бывшего разрушителя скачут прямоугольники лагов перед глазами. Он не понимает, просто не может понять, «как?!», и остановиться после такого уже не может. Дрожащей хваткой на излом берёт следующую крайнюю фалангу безымянного пальца художника и с рычанием прикладывает очередную порцию силы. Минутный ор, хруст и брызнувшие чернила — и второй кусочек защитника миров перестаёт существовать. Инк окропляет пол хлюпнувшими изо рта чернилами, и Эррор отскакивает, с отвращением кривя губы. — Блядь, ошибка создателей, фу! Ты испачкал меня своим дерьмом! — вытирает брезгливо штаны, будто те чернила, что хлюпнули изо рта защитника, чем-то отличаются от тех, что льются со слома кости. — Гадко. Тебе самому не противно от своих блеваков? — Это… от-т боли, — хватает ртом воздух кривящийся художник, растирает слёзы и прижимает измазанную чернилами руку к груди как может. — Ох, от бо-оли, — юлит Эррор, скаля снова зубы. — Так ты чувствуешь боль, оказывается? Чувствуешь?! Что-то таки ты можешь Чувствовать, — смеётся, явно издеваясь, с удовольствием чеканя слова. — Так это же замечательно, просто отлично. Хоть что-то ты способен ощущать! Радоваться надо, спасибо мне говорить за то, что позволяю тебе почувствовать хоть что-то. Без красок же ты никчёмный, пустой. Без них ты не можешь ощутить ничего. Ни-че-го, прав я? Прав? Ничего кроме боли, да, Инки? — Н-не… Эррор горит глазами, наклоняется к грязному лицу ближе: — Что? Что ты только что сказал? Нет? — носовой провал раздувается широко в такт судорожным вдохам. — Нет?! А что же ты можешь чувствовать, бездушное ты чудовище? Что?! — такая мысль вызывает сопротивление. Тупое допущение! Оно будит ярость, заставляет скрипеть зубами. Как это, он ощущает? Как это, он может ощущать? Не может быть такого, он мёртвый! Бездушный! Ненастоящий! Пустой! Он не монстр! Он сухая оболочка, управляемая грязными желаниями, жестокий выродок! Вот он кто! Он не может чувствовать! — П-преданность… — шуршит, словно из последних сил измазанными губами Инк. И у Эррора опадают ладони, лицо бледнеет, даже полосы магии, что струятся с контура глазниц, скорее сереют перваншем чем горят синевой, он гремит глючащим эхо: — Преданность?! Какая нах преданность, чучело? К кому?! — К т-тебе. Золотой и с фиолетовой окантовкой зрачки тухнут и вспыхивают ярко в танце помех. — Т-т-ты важен. Н… н-нужен. Эррор скрипит зубами, дёргается, закрывая уши. Он не хочет слышать такие слова, он не понимает, правда ли, умеет ли защитник врать, и надо ли оно ему. Зачем? Почему опять? Да нахрен Эррор ему сдался? Без красок! Он же их не пил ни одного раза после пробуждения. Так почему? Преданность! Блядь! Может, попытка подлизаться? Улучшить к себе отношение хозяина. Рокочущий рык вырывается с груди прикрытой старым свитером: — Вру-ун… — жёлтые зубы сверкают влажным рядом. — Мерзкий врун! Ублюдок. Ты отвратителен в своих попытках подлизаться. — Я н-не вру. — Глупость. Враньё. Ты не можешь! — Правда! — Идио-от, думаешь, я поверю? Думаешь, не стану больше делать больно только потому, что ты якобы испытываешь ко мне… преданность? — Привязанность… — прошептал защитник баюкая повреждённую кисть и убивая открытым взглядом. Эррор взвыл, взмахнул рукой, разрывая нити и роняя Защитника на пол: — Нет! — прогремел, нависая сверху. — Нет никакой привязанности! У тебя ко мне! Нет и быть не может! Есть страх, есть боль, есть ненависть! Только они и ничего больше! И я тебе это докажу… — надкостница дёргается на щеках мелким тиком, синяя магия кипит по контуру глазниц, жжёт безумием, просит добыть, выплеснуть, полоснуть по шейным позвонкам, убить. Но Эррор не хочет его смерти, не-е-ет, Эррор хочет доказать свою правоту. Не для него — для себя, оправдать ненависть, а точнее поддержать, убить жалость. И непонятные желания перестать играть и упасть в ноги, втянуть голову, протянуть руки, чтобы кормил, гладил… заставлял… Эррор рычит: — Только ненависть и боль! Ничего больше! — и тащит спеленанного защитника за собой прямо по полу в кухню, зажигает плиту, соревнуясь яркостью и дрожанием пламени зрачков с фахкающим огнём конфорок. Лишь ненависть должна быть. Нет тут места привязанности и преданности, художник не испытывает к нему ничего, Инк бессмертное чудовище без чувств и потребностей близости, движимое лишь рефлексами и примитивным физиологичным желанием. Фиолетовая душа сжимается в груди, подкидывая отрывки воспоминаний, когда чернила поглотили её на короткий миг полностью, когда пропитали, когда дали увидеть себя изнутри, Эррор мотает головой из стороны в сторону несогласно: — Враньё! Неправда! Тупость! В руку ложится длинный нож. — Боль и ненависть. Вот, что ты должен ощущать ко мне. Шкворчание разогреваемого металла заполняет кухню, лепет и ор голосов в голове и тяжёлое дыхание Инка, смотрящего умоляюще в глаза, игнорируются, кажется, потерявшим контроль окончательно бывшим разрушителем. Он втягивает кислый горячий воздух, хохочет хрипло, когда раскалённая докрасна полоска заострённого лезвия приближается к белой, покрытой татуировками кости, колышет воздух. — Ты скажешь мне, что врёшь. Признаешься, — выкрученная до хруста тонкая ладонь с неполным набором пальцев и визг, который своим ультразвуком мешается с шипением, едкий дым, что поднимается от почерневшей мигом надкостницы, густой тошнотворный запах жжённого железа и кости. Цветные фаланги сжимают белую взмокшую кисть со всей силы, из разрывов под острыми дистальными струится чернило, как и с обугленной пястной, где верхний слой от температуры полопал, уничтожая изящный рисунок, пошёл трещинами, словно кракелюром и скрутился. Покрылся рыжими волдырями и слезает клаптями, стоит по нему черконуть фалангой. И Эррор, заметив это, пользуется — трёт, сдирая кожицу, как с переспелого полугнилого персика, дышит часто, скалит зубы, слушает сквозь шипение магии чужой вой и скулёж, треск и чвакание изувеченной надкостницы. Сладкий запах, противный, как пережжённая карамель с мясом высшей степени прожарки. Мешается с химией чернил и солью. А ещё кислота горячего металла. Нож вспыхивает в огне оранжевым пламенем, чернила на нём пузырятся и испаряются, а сталь снова краснеет и белеет неравномерными пятнами. Эррор прижимает локтём взбрыкнувшего Защитника к земле: — Лежать смирно. Либо ты признаёшь правду, либо я превращу тебя всего в живое мясо, — сквозь сжатые жёлтые зубы сочится слюна, от сумасшествия, что рвёт изнутри, не хватает воли её сглотнуть. Такие мелочи кажутся неважными сейчас. Разве есть разница, как ты выглядишь, когда не можешь справиться со своей орущей благим матом душой? Важно лишь выдавить признание. И красное дымящееся лезвие ложится в этот раз на шейные позвонки — надкостница под ним обугливается и трескается, симфизы берутся буграми и пузырями, что лопают и плывут под жуткий вой. Пористость кости не выдерживает нагрузки, температура слишком высокая, контакт слишком тесный. И она лопается, раскалывается в болезненные глубокие трещины, что заполняются его жизнью: чернилами заполняются, которые шипят, словно вскипячиваемая минералка, пузырятся и плюются искрами, испаряются и вспыхивают жёлтым пламенем, словно бензин начиная гореть самостоятельно, заставляя Инка биться в конвульсиях, захлёбываться вдохами и блевать вязкой чернотой, а Эррора материться и тушить их, обжигая свои руки, сжимать воспламенившуюся шею, но явно не нежно, а будто пытаясь задушить, завершить то, что начал огонь. Глюк фыркает, когда язычки пламени пропадают, и с брезгливостью отнимает ладонь, за которой тянутся липкие ниточки чернил, магии, пепла и кусков отрывающейся наживо кожицы и костной ткани. Отряхивает руку от гадкой на вид субстанции и вытирает ту о штаны, нависает безумием взгляда над Защитником, что дышит поверхностно, со свистом втягивая мелкими порциями воздух. — Что ощущаешь? — Б-боль… — хрипит тот через потрескавшиеся искусанные в хлам губы, и Эррор победоносно усмехается, подкидывая в воздух всё ещё красный на кончике нож. «Я же говор…» Слова обрываются, стоит Инку глотнуть воздуха больше и через слёзы проскулить продолжение реплики: — И об…иду. Я… нк-х-х… чувст…твую. П-привязанность. Ты… важен. Ты д-должен быть рядом. Мне н… нужно! Я так хочу. У Эррора бегут мурашки по позвоночнику, сжимаются руки в кулаки, скручивает спазмом магию, он утопает в криках и обвинительных речах у себя в голове, в мыслях, в правде, и сам срывается в крик: — Нет! — острое лезвие мелькает в воздухе, врезается под тонкий всхлип в глазницу белого черепа, скребёт по её дну, откалывая кусочки. Инк тушит зрачки, Инк скулит и скребёт пальцами по рукам Эррора, по его одежде, по рукоятке ножа, плачет, но не слезами, а чернилами. Вязкий чёрный атрамент течёт с повреждённой глазницы ручьями, закрашивает пятно бесформенного тату на тонком, искажённом муками лице. А трёхцветные руки бьёт дрожь. Потому что, если бы Защитник хотел… у него достаточно силы, чтобы перевернуть, чтобы сбросить, отобрать нож, опрокинуть. Прекратить свои страдания. Но он покорно лежит, захлёбываясь воем и слезами, и продолжает долбить, словно кувалдой внутрь черепа: «Это правда, правда. Ты мне нужен. Хочу. Необходим. Быть рядом. Ты мой». И эти последние слова убивают окончательно, разрезают ту струну, на которой ещё держался Эррор до этой поры. Нож летит на пол. В луже чернил ложится рядом с осколками костной ткани и обрывками обгоревшей надкостницы. А Эррор падает на грудь дрожащего мелко защитника, мешает слёзы с чернилами, скребёт пальцами, причиняя новые повреждения даже не задумываясь, не замечая. «Мой»… Бывший разрушитель стаскивает с себя куртку, набрасывает на тонкое покрытое татуировками тело, сгребает то на руки и несёт. «Мой»… В комнату, что когда-то считалась его, на кровать с убогим матрасом. Туда, где мёртвым скелетом в горшке стоит умерший цветок, где грёбанные жизнеутверждающие жёлтые обои в горошек и занавески. Где припрятанная в органайзере на поясе лежит краска, сваленная бесформенной горкой в дальнем углу рядом с куклой, которую так и не поднялась рука выбросить. Куклой в длинном шарфе, белым личиком и разноцветными глазами. «Мой»… … — Привязанность… — Эррор прокручивает разговор, повторяя слова, произнесённые Инком через слёзы, глушит ими шум в голове. Пытается не слушать, не потерять в бесконечных требованиях Творцов свои собственные мысли. Этот галдёж не помогает совсем, выбешивает, заставляет скрипеть зубами и рычать от бессилия, и, к собственному ужасу, Глюк с теплотой и благодарностью вот просто сейчас вспоминает подаренный художником ошейник. Подаренный. П-хах, Эррор, как ты позволить себе можешь, так заменять понятия? Он был надет насильно, помнишь? Помнишь, как ты страдал? Помнишь? Помнишь?! Ха-а… а зачем? Вернее за чем? За званием разрушителя? О да-а, за ним самым. Глупый, не-е-ет, «глупый» недостаточно выражает всю твою недалёкость, тупой — вот правильное слово. Так ты говоришь, скучал за званием, да? Хах, то-есть за подконтрольной свободой? Пф-ф, о да, «подконтрольной свободой», так и прозвучало, тебе не послышалось. За круглосуточным контролем без выходных и отпусков! «Сотри, уничтожь, подчисть…» Вездесущие голоса, замучившая шизофрения, вечная моральная пытка отсутствием личного пространства и одиночества. Знакомо? О да… А он ведь от этого спасал. Ошейник. Тонкая полоса железа, что сделала из тебя имущество, тонкая полоса, в которой ты потерял свою личность, тонкая полоса, что затыкала этим вообразившим себя богами сукам рты. Эррор стонет. И как он только выдерживал их раньше? Стоило только один раз прочувствовать от них свободу, даже при всём печальном состоянии: безумии, боли и голоде, ненависти к себе и к тому, кто называл себя Защитником Мультиверса… стоило только побыть единственным владельцем своей черепной коробки. Даже будучи безвольной жалкой тряпкой, сломленным ничтожеством, его игрушкой, Быть наедине со своими мыслями, Иметь право на собственное мнение. Хоть раз, хоть непродолжительное время… О нет, Глюк не был готов снова падать в море их шёпота. Не сейчас, не тогда, когда привык уже что виски не трещат круглосуточно от стаи незатыкающихся шакалов, именуемых творцами. Только вот… никто не спрашивал позволения и желания, прежде чем сбросить в волны их беспрестанного бухтения. Опять. Эррор возвращается на кухню, крутит ручки плиты, давя пламя. Трясущимися руками обтирает покрытое блестящей испариной лицо и сглатывает полившуюся снова слюну. Сладко и горько одновременно. Воняет горелой плотью. Противно. Надо бы убрать. Чернильная липкая гадость растекается вширь, захватывает сантиметр за сантиметром, словно живая, чистое прежде пространство, покрывает собой пол. Эррор вазюкает притащенной из ванной половой тряпкой, размазывает угольную гадость по паркету, стараясь не дышать через нос, чтобы не чувствовать запах, который слишком сильно напоминает запах шашлыков. Горло щиплет болезненной жалостью, сжимает спазмом. Он сам не понимает, что с ним происходит, почему от ощущения сладкой химии тошнит, и слёзы застилают глазницы. Наверное, слишком сильно дерёт глотку горелым. Не потому, что Эррору противно с себя самого, не потому, что его в качестве собственности берегли, залечивали раны и спасали, не потому, что он сам, в благодарность превратил спину художника в хлам, не потому, что вдруг стало жалко и горько. И страшно от того, какое желание изъявляла сейчас побитая глюками душа. А, нет, кажется, именно потому… Трёхцветные фаланги выкручивают тряпку, вязкое чернило падает в воду, хаотичными полупрозрачными волнами-тучами, красит её, превращая в неприятно пахнущее болото. Руки отбрасывают её с брезгливостью и тянутся к ножу. Пятнистое лезвие, испачканная в Его жизни рукоятка, прилипшие к ней крошки белой кости. И ком в горле. Желание вытянуть руки перед грудной клеткой, запрокинуть голову к спине и вонзить грязную погнутую полосу острого железа прямиком в солнечное. Продырявить, как дырявят булавкой мотылька, который уже отлетал. Потому что пора, потому что уже всё равно, потому что уже осень. Эррор уже отлетал, у него уже давно лысые ветки вместо пышных крон в душе, ему давно пора. Он больше не может, больше не хочет, больше не чувствует крыльев, не ощущает стремления лететь, убегать, двигаться куда-то. Зачем? Тут — единственное место, в котором он был впервые в жизни сам на сам со своими мыслями. Место, где он был нужен. Место, где за него отдали жизнь. Добровольно. И было бы так красиво закончить всё тут и сейчас, пока Эррор… свободен ещё. Ведь он понимает, что это ненадолго, что рано или поздно Инк очнётся и вспомнит. И, судя по тому, как изменилось его выражение лица за последние часы, забытье не продлится слишком долго. Уже скоро. Зима после осени. Она близко, уже почти. Он уже слишком похож на себя прошлого: чем дальше, тем более упрям и уверен, силён, чернила опять наполняют его по самые края, ещё не долго. Остриё лезвия скребёт тёмную кость через ткань, бордовые глазницы, красные по краю, наполняются блестящей влагой. — Нет… — нож отлетает прочь, судорожно отброшенный подальше, и выписывает кривые круги по полу, раскачиваясь и стуча ручкой по твёрдости паркета с размазнями. Глюк поднимается на ноги и с пустым отрешённым взглядом шагает по коридору. К незакрытой двери, к комнате со стенами под обои с жизнеутвердительным жёлтым горохом. К нему. Отталкивает от себя незапертую дверь. Немыми ногами шаркает по комнате к сидящему с круглыми, словно у совы, глазницами Инку и обдумывает, не опуститься ли перед ним на колени. — Ты… говоришь, я нужен… — Эррор почти беззвучно выговаривает эти слова, с трудом проворачивая деревянный кажется язык, не в состоянии стоять ровно, всё шатается взад-вперёд возле кровати, на которой дрожит ещё не отошедший от боли Защитник миров, меряет шаги к стене и обратно, скребёт пальцами по черепу, едва сдерживая рвущийся с глотки хрип. Почему же так тяжело отважиться? — Ты мне нужен, — подтверждает, стуча зубами, художник, пытается поднять себя в нормальное сидящее положение: опустить ноги, выровнять неширокую спину и уложить хоть более менее удобно руку с отсутствующими пальцами, берётся растирать потёки чернил на подбородке. Не то чтобы казаться чистее и не вызвать ещё больше недовольства слетевшего с катушек «хозяина», не то просто от нервов, не зная, чем занять здоровую руку. — Очень нужен. — Почему? Белые зрачки замирают на несколько секунд, увеличиваются почти вдвое, чтобы потом начать беспорядочно метаться по комнате. Защитник кривит лицо и мотает вдруг со всей силы черепом: — Я… не знаю. Но нужен. Знаю, что нужен! Всегда нужен. Это проснулось внутри вместе со мной, самое первое. Эта уверенность… — прижимает раскрытую ладонь, испачканную чернилами, к груди и смотрит. Смотрит так, что Эррор верит. Верит безоговорочно, ничем не в состоянии объяснить свою уверенность, что слышит сейчас правду. Он просто чувствует. Там же — в груди. И после этого там становится ещё больнее. Душа пульсирует, плачет и стонет, вжимаясь между рёбер, будто собирается выскочить и найти себе хозяина получше, который не будет её мучать так сильно неопределённостью, который будет понимать, чего хочет, и знать, что ему следует предпринять, чтобы она не разрывалась, а стучала спокойно, двигаясь в одном направлении, а не билась между желаниями то выжить то спрятаться, то раскроить череп Инку то умереть самому, то бежать без оглядки то упасть в ноги. Эррор бредёт к углу, в котором свою жизнь проживает маленькая копия Защитника Мультиверса, наклоняется, стараясь не смотреть в белые зрачки, через прикрытые веки ловя картинки флешбэков, тех, где огни в белом черепе красились красным, жёлтым… фуксией. Яркой. Особенно, когда розовой было много. Вылавливает из-под плинтуса пояс и, цокая фалангами по стеклу, выбрав среди семи цветов радуги и прозрачного растворителя, тянет оттуда бутылочку. Вдыхает на полную грудь, прощаясь окончательно с сомнениями, с сопротивлением, с жизнью, с голосами. С собой. Он решил — он больше не разрушитель. Не было никогда разрушителя: была сказка, иллюзия, созданная Защитником миров, чтобы заполучить его себе. Вот этим Защитником. Он ему нужен. Любой, всякий, даже сумасшедший с ножом в руке, ненавидящий и презирающий. Не Мультиверсу, что ненавидел его всегда, гнал, гнобил и командовал, не Творцам, что пользовались, а ему. Эррор вкладывает бутылочку с краской в измазанную атраментом руку: — Пей, — дожидается, пока Инк послушно с непониманием сделает несколько глотов, с жадностью следя за каждым, и достаёт из прикроватной тумбы ошейник с болтающимся на нём куском цепи. Дрожащими крупно руками защёлкивает его на своей же шее и вкладывает свободный шумящий звеньями конец в холодные пальцы, опускаясь перед Ним на колени. — Хозяин? — в чёрных глазницах горит розовыми огнями пламя неверия и, кажется, надежды. — Ч-что… Что я должен делать, хозяин? — Просто возьми. Брови Защитника взмывают вверх в то время как пересохшие губы облизывают и вниз опускают глаза: — Цепь? — непонятливо переспрашивает тот, кто обещал присвоить и сломать. И тот, кто это своё обещание сдержал и выполнил вполне. — Не цепь, — шепчет Эррор, глотает непонятно откуда берущиеся слёзы и утыкается лбом в острые немного коленные чашечки сидящего. — Не цепь, – повторяет. — Не цепь, Инк. Меня… — трёхцветные фаланги скребут по татуированным берцовым, выдавая противное скрипение, слюна затапливает приоткрытый от частого дыхания рот, в котором шевелящимися беспокойными змеями толкаются пять языков. Эррор решил, Эррор не сможет больше по-другому. — Возьми… меня.