Игрушка

      Белое ничто за окном, что потеряло последние краски угнетало, давило отсутствием формы, цвета, да вообще, всем своим существованием давило. Или лучше сказать отсутствием? Эррор не был уверен, как это можно охарактеризовать. Солнце, что болталось на горизонте прежде, рассеялось в белой, ничего не выражающей мгле мелкими пятнами, размылось, растаяло ещё… он не знает сколько прошло… уже давно. Наверное, несколько дней или неделя, судя по тому, как понуро и мёртво опустил голову цветок, что стоял на подоконнике в его маленькой темнице. — Его нет… — тихий шёпот, что разрывает тишину. Единственное, что её последним временем разрывает. — Он не придёт, не вернётся… — не то стон, не то радостный всхлип теряется и путается среди смешков, что заполняют безумными бабочками комнату. Эррор сидит тут уже… столько, сколько времени надо растению, чтобы засохнуть и почти умереть, и он чувствует, что если не выйдет сейчас или в ближайшем времени, то засохнет и умрёт так же. Потому, что никто больше не поит и не приносит еду на хрупких тонких тарелочках, потому, что Его больше нет. И непонятно больше, что делать и чего ждать. Что хотеть. Чего бояться. Как жить. Эррор сидит возле кровати, качаясь отчаявшейся неваляшкой, таращась на ключи, что так и лежат перед ним на полу. — Он не вернётся, не вернётся. Не вернётся. Возьми же его наконец, возьми… — трёхмастные фаланги тянутся и отдёргиваются обратно, снова направляют дрожащие кончики к связке, что скреплена гнутым немного колечком. — Да-а-а, — сгребают наконец фигурные железки, находят и тянут знакомую и нужную к шее, скребут, чтобы попасть в отверстие замка. Он открывает. Тихий щелчок бьёт по ушам, словно взрыв, и бывший разрушитель вжимает голову в плечи, а потом и вовсе падает на пол вместе с холодным тонким железным обручем и сучит ногами. От того, что в глазах потемнело от хлынувшей магии, которая разрывает собой иссохшие и истончившиеся от её отсутствия за такое долгое время каналы, от того, что душе вдруг полно и сильно — она опять чувствует свободу: силу, искрящуюся на кончиках пальцев, открытые пути отхода, ответвления и двери других миров, видит код. Она больше не слепой котёнок. От того, что глазницы опять давит изнутри, а по краям жжёт синим — нитей снова много, полно, нескончаемо. Хочется смеяться. А ещё хочется бить, выть и плакать. И кричать, что Эррор сейчас и делает. От того, что вернулись голоса и сквозь их шум не слышно собственных мыслей. От того, что они повсюду. Орут дурниной, перекрикивают друг друга, непонятно какие эмоции хотят выразить или донести. Радостные визги и ворчание на его долгое отсутствие, недоумённые шепотки: «а что, он ещё жив?», наглые угрозы и требования браться немедленно за дело. Это всё сливается в один большой гомонящий клубок шума, безликого и не несущего ничего кроме боли. Его личная вип-палата на девятом кругу ада, уголок будущего сумасшествия. А хотя, почему будущего? Он и так сумасшедший, ему не надо много, чтобы разразиться хохотом и разодрать лицо острыми кончиками фаланг, ему не надо много, чтобы биться в судорогах и орать «заткнитесь, я больше не он!», ему не надо много, чтобы пожалеть вдруг, что снял тонкую полосу ошейника, глушащего весь этот безумный хоровод чужих указаний и криков. Ха-а, он всегда был игрушкой, всегда был марионеткой, он всегда послушно подчинялся и слушался, играл по правилам. Как же было глупо этого не замечать, как глупо было делать вид, что Разрушитель миров — большой и страшный, самодостаточный и самостоятельный… самостоятельный, хых-х-х… даже не смешно. Им всегда играли. Ничего не поменялось. Совершенно ничего! Чернильница не уничтожил его жизнь, он освободил, порвал нити… он слома-ал, он мучал, унижал… Бывший разрушитель скулит от невозможности определиться что чувствовать: благодарность или ненависть. Бывший разрушитель сипит, перебивая матами каждое слово, чтобы создатели катились в ядро со своим контролем и требованиями, они больше не его хозяева, они его больше не контролируют и не заставят, он больше не станет им подчиняться… Он больше не станет подчиняться никогда и никому! Ведь подчиняться больше некому. Ведь никто больше не придёт. — Я оди-ин… ха-хаха-а-ха…а-аха-а… — истерический хохот, что срывается почти в визгливые ноты, в хрип, в бульканье. Эррор прячет полосу ошейника в подмышку, смотрит на него не как на клеймо позорной принадлежности кому-то, унизительный аксессуар питомца или раба, а как на спасение. Путёвку в умиротворяющую тишину, избавление от тысяч голосов, от которых успел отвыкнуть и которые успел возненавидеть наново за последние минуты «свободы». Эррор поднимается на ноги и, заплетаясь в своих конечностях, бредёт к выходу, скребёт ключом по накладке и заныривает его металлическим бантиком в скважину, вертит, хрустит старым механизмом замка и отворяет. И делает шаг. Шаг в свою новую жизнь. В дом, который хочется обследовать и если что… в котором неожиданно хочется остаться. Он всегда был ненормальным. И сейчас место, что принесло так много переживаний, мучений и боли, место, что его раздавило и перекроило в что-то новое, место, в котором он впервые почувствовал себя никем… чистым листом без обязанностей и маячащей не обсуждаемым «нужно» горящей надписи, что определяла будущее… Место, что родило его новую… ненависть. И в котором эта ненависть умерла, как иронично, отдав свою жизнь за жизнь своей игрушки. Своего питомца. Своего раба. — Это будет моим домом, — шепчет, обходя комнату за комнатой, игнорируя со всех сил вопящие голоса в голове. — Раз он теперь не принадлежит никому — я теперь хозяин. Владелец всего тут находящегося. Я! Я… я. Трёхмастные фаланги шуруют по шершавости стен, по теплоте медового оттенка дерева дверных коробок, по текстилю… по древку кисти, что опёрта в стену возле странного вида прохода в куда-то. Двери, что единственно белая тут, идеально никакая… как Его зрачки, когда не под краской… словно сама пожирающая свет и цвета, пугающая. Скольжение пальцев по круглой ручке и… заперто. Звон металла ключей, что перебирают дрожащие руки, пробы и подбор. Удачный. Эррор ступил в белое ничто, открывшееся взгляду и заменяющее тут комнату, вперился глазами ввысь, где клубились и толкались белыми листами миры. Разные: большие и маленькие, молодые и сырые совсем и зрелые с посыпавшимися уже от старости краями, чувствующиеся и ощущающиеся по-разному: сверкающие позитивом и счастьем и наоборот, гнетущие, тёмные будто. Он повертел головой и взвыл от хора в голове, скрутился в три погибели и заскрёб пальцами по макушке: — Это больше не моё дело! Отьебитесь от меня! Найдите себе другого несчастного, которого можно было бы использовать в своих нуждах! — прогремел двоящимся заедающим голосом, словно волчок крутанулся вокруг своей оси и выбежал прочь, так и не войдя внутрь полностью. Убежал, крича раз за разом своё «Меня больше никто не использует, никто! Никто!», так и не разглядев, как в небольшом отдалении, ближе к центру этой невообразимой сферы, заселённой мирами, клубится сгусток чернил. Совсем маленький, крохотный, походящий размером лишь на младенца, но пульсирующий жизнью и растущий, тянущий из окружающих миров тонкими ниточками силу, словно через тысячу пуповин, высасывая с них краски, смешивающий их и превращающий в чёрный как уголь атрамент, густой и тягучий. Возможно, увидев его, Эррор бы и ушёл, бросил пустой дом и отважился бы поискать себе места в мирах… а может и нет. В любом случае, такого выбора судьба его лишила. Психи сыграли совсем не на руку, а желание отгородиться ото всех, будто издеваясь, навязало гарантию встречи с давним врагом. Или может стоить назвать его хозяином? Бывший разрушитель не задумывался о том, как бы его назвал, увидь снова, он был уверен, что это Снова больше никогда не наступит. Он был так наивно занят: обследовал дом на предмет полезностей, пытался безуспешно реинкарнировать вазон на окне маленькой комнаты с жёлтыми стенами, воровал через порталы еду, не желая показываться никому на глаза. Даже один раз прятался от явившихся поискать своего коллегу Звёздных. Зарылся в единственное место, где не было края и границ, и где можно было затеряться поднявшись на нитях среди каруселей миров. Зависнуть там и переждать. Понаблюдать за любопытными моськами, что, словно зная что к чему, направились как по дорожке вглубь этого «помещения», а потом, кивая себе заумно, обратно, выдавая спокойное «Ну ничего, скоро восстановится». Оставив Эррора зависать там. Возле сгустка чернил, что пульсировал, уже почти обретя полную форму… — О Творцы, гореть вам всем в аду, это же… — Эррор отступил на шаг, тонкими иголочками зрачков в округлившихся глазницах всё рассматривая жижу, что наверняка являлась Хранителем Мультиверса. — Инк… — голос сорвался в судорожное каркание, трёхмастная ладонь схватилась за шейные позвонки потряхиваясь, шкрябнула, оставляя по себе горящие ярким цветом магии царапины. — Не-е-ет. Бывший разрушитель засмеялся нервно, и частые выдохи истерической канонадой разорвали тишину вместе с стучанием зубов. — Не-ет, нет-нет-нет-нет… — жалкое всхлипывание и рычание, шаг навстречу клубящийся тьме и удар наотмашь. И завязшие в густом атраменте руки. По самые запястья. Не отпускает. Эррор дёрнулся и закусил губу до крови, рванул на себя, от чего только нити, связующие сгусток тьмы с мирами, оборвались и хлюпнули грязно-радужной сранью на отсутствующий пол. — Сука-а! — тонкое взвизгивание, странное, которое считалось бы позорным для монстра, бывшего когда-то грозой Мультиверса, и кулаки, что сжались до скрипа… потому что чёрная жижа, явно лишившись подпитки, решила приобрести форму и видимо разобраться, кто же посмел прервать её живительный сон. Чернила, что снова кости, чернота, что сереет а потом и белеет, пергаментные фаланги, что крепким холодным камнем стиснуты на бордовых лучевой и локтевой: дрожащих лучевой и локтевой. Шаг назад, и снова хлюпающее болото чернил излившееся из рваных пуповин миров, панический всхлип и стук, с которым седалищные скрытые под грязной тканью старых шорт шлёпаются об пол. И руки, что не отпускают, ком чернил, который уже не ком, а скелет: белеющий стремительно, покрывающийся татуировками, приобретающий знакомую форму. Это он! У Эррора дрожат поджилки и отнимает умение дышать. Он вернулся! Белые, словно ничего не несущие в себе зрачки загораются в чёрных глазницах, из носового провала вырывается облачком первый вздох, а тонкие, лишённые любого пигмента губы размыкают свои бледные края, являя ровный край идеальных зубов и мелькающий чёрным угрём с бензиновыми переливами язык. Эррор, кажется, вот в этот самый момент умер. Душа замерла и перестала не то что биться — существовать, притворяясь мёртвым липким бесполезным куском плоти под рёбрами. — Кто ты? — вылетает из этих губ, и Эррор, чуть ли не захлебнувшись истерическим смешком, отбрасывает от себя голое твёрдое холодное тело. — Я… не помню… Рот, закрытый трехмастной ладонью, минута ступора и смех. На этот раз не перепуганный, нет, смех победителя. «Он не помнит!» Ха! Вселенная возвращает долги, вселенная дарит Эррору такой подарок, шанс отыграться, шанс отомстить! Он кривит губы в безумной улыбке, смотря горящими жаждой глазами на мнущегося на месте, так и не вставшего на ноги низкого монстра. Он гордо поддёргивает подбородок вверх и с превосходством в голосе выплёвывает: — Ты… да как ты посмел меня забыть? — гетерохромия золота и фиолета взгляда искрит тёмными всполохами бушующей магии. — Как только отважился? Меня, твоего господина! Забыть! Глупый, отвратительный, бесполезный раб! — так хочется увидеть шок в белых зрачках, так хочется понаблюдать за нервным вздрагиванием белокостного тела, за страхом. Но вместо этого Эррору достаются лишь недовольство и недоумение. Защитник по какой-то причине не дрожит и не противится такому раскладу вещей, просто склоняет покорно голову, опускается к земле пониже, вытягивая руки перед собой, словно кланяясь: — Прости, хозяин. Виноват. И что-то рвётся внутри. Наверное, последняя струна здравого рассудка, потому что Эррор хохочет безумно и тянет припавшего к полу монстра на себя, сжимая тонкую шею: — Правильно говоришь, виноват, отсутствующая твоя душонка. Ещё как виноват. Будешь наказан. Где там твоя гигантская метла, что ты называешь кистью? Будешь мне рисовать сейчас орудие своего наказания, — бордовые глазницы зеркалят ярким винным на дне, от которого отражаются блики вспыхивающих зрачков. Эррор кривит улыбку, превращает её в откровенный оскал, печёт взглядом белое лицо, что так хорошо успело выучиться, стискивает тонкую гибкую шею и бросает ничего не соображающего Инка об пол, поднимает голову к потолку, явно обращаясь уже не к нему: — И не надо учить меня, что мне делать, хватит гудеть и требовать! Я больше вам не повинуюсь! Я больше не ваша игрушка, забудьте, что вообще знаете меня! Пора бы вам уже найти замену Разрушителю, которого никто не спешил спасать, когда он оказался в… — глючный голос затихает, он затыкается, осознав, что только что чуть не сделал. Чуть не сболтнул лишнего, чуть не выдал то, что Защитнику, растерянно моргающему безэмоциональной куклой, слышать совсем не нужно. «Я. Больше. Не раб!» — злой рык срывается с графитных губ вместе с каплями неудержанной слюны. «Теперь моя очередь быть хозяином! Мстить! Ломать! Делать больно»… крик походит на сипение дикой рыси, загнанной в угол. «Моя!» — по крайней мере, пока у Защитника в глазах плещется серая неуверенность и неосознанность. Пока не начал вспоминать. Эррор не может не воспользоваться таким моментом, хотя, надо бы следуя здравому смыслу, бежать сломя голову далеко настолько, насколько вообще позволяет бесконечный Мультиверс и резервы магии в жилах. — Поднимайся, ничтожество! Шевели своими спичечными ножками! Вперёд-вперёд, давай, бери кисть! — фырчит Глитче, словно от надоедливых мух отмахиваясь от орущих что-то творцов. Он даже не вслушивается, не пытается вычленить слова и понять, ему не интересно. А вот распахнуть дверь в своё старое обиталище вполне интересно, зыркнуть превосходяще на мелкого и выглядящего таким жалким сейчас Инка, выплюнуть через брезгливость: — Если ты забыл, то это твоя комната, раб. Твоё место. Тут и нигде больше я должен заставать тебя всегда. Ты понял? — Конечно, господин, — кивает, почти кланяется это убожество. Нервирует отсутствием страха и напряжения неимоверно. У Эррора даже руки чесаться начинают, чтобы поскорее стереть это выражение спокойствия и умиротворения с его лица. Белые зрачки. Белые! Не синие! И даже не голубые или фиолетовые. Да что там! Эррору было бы легче даже, если бы в чёрных глазницах горело сейчас красно-маковое пламя. Гнев — всё лучше, чем ничего. Но нет, он пуст как пересохший колодец в пустыне. Пергаментные кости, отсутствующего цвета зрачки, ровная линия рта. Глюк закипает, покрывается лагами от раздражения, щерит жёлтые зубы и кидается к проёму арки, возле которого и видел в поледний раз лохматый инструмент. Трёхцветные пальцы смыкаются на древке кисти и разжимаются спустя несколько минут, отправляя гипертрофированное художественное орудие в полёт — прямо в белое лицо, которое не успели заслонить толком тонкие ладони. Эррор хмыкает довольно от всхлипывания и вида струйки чёрной крови, что ползёт вниз по бесцветной кости из носового провала, командует, наслаждаясь моментом: — Рисуй. — Что? — поднимаются на него непонимающие глаза. Он фыркает: — Что заслужил рисуй. На сколько оцениваешь свою вину. Только не разочаруй меня слабохарактерностью, — и с удовлетворением наблюдает минутное сомнение, взгляд, что, как ему кажется, странно наполнен страхом разочаровать, и широкие мазки прямо в воздухе — Инк рисует, выводит линию за линией того, что набирает обьёма и превращается в крепкую длинную ручку, оплетённую кожей, в метровые хвосты, которые изгибаются красивой тугой дугой своей чёрной пружинистой твёрдостью, в металлические треугольнички-стрелочки, что, вживленные в плетение ближе к окончанию хлыстов, делают их своеобразной пародией на ежа. Глюк принимает с тонких белых рук кнут с длинной ручкой улыбаясь, позволяет себе такое удовольствие как пробежаться взглядом не только по лицу и плечам, а изучить всё выставленное на показ тело. Теперь-то можно, теперь-то он уверен, что художник не притворяется, что действительно потерял память, оторванный раньше времени от пуповин миров. Теперь-то не страшно. Эррор рассматривает тонкие кости, покрытые чёрными рисунками, которые к кистям и стопам сливаются в откровенный блэкворк, зависает глазами на пустоте в груди и кривит губы: — Неполноценное создание. Пустышка. На колени… Спиной ко мне и наклонись пониже. Можешь даже прилечь грудью, я разрешаю. И кричать тоже можешь. Ему кажется, он будет кричать. Не кричать просто не выйдет: удары, что падают один за другим на белые кости, слишком размашисты и нещадны, чёрная кожа слишком качественно прилипает к надкостнице, а острые треугольнички металла чрезмерно глубоко входят в пористость кости. Пропарывают белую, похожую на мрамор кожицу, будто та сделана из бумаги, впиваются своими зубьями-остряками в пористую мягкую сердцевину, врезаются в пружинистые хрящи, дырявя их и открывая раны. Магия тонкими ручьями хлещет, летит из каждого нового повреждения, на полу в её лужах плавают мелкие огрызки-осколки отвалившейся костной ткани. Кричать просто необходимо — бывший разрушитель не умеет щадить. Широкий замах — и спина прогибается под тремя хлыстами. Рывок на себя — и капельки чернильной крови взмывают в воздух веером искр с разодранной надкостницы. Да, он будет кричать. Так, как Эррору хочется: одним тягом, или нет, нет, лучше по короткому вскрику на каждый удар, словно дыхание, по крутому вздрагиванию на каждый щелчок кнута, на каждый порез и разодранную рану, на вздувшуюся царапину, на выдранный клок симфиза, на рытвину в пористости кости, на красные набухшие пасаманы-следы, что уже по всей спине и на лопатках, и ниже, там, где подвздошные и седалищные, и кольцо тазового дна, и… Эррор рычит и стискивает челюсти, скрипит фалангами о деревянную ручку, глотает воздух, наблюдая, как с дрожащего мелко тела стекает… чернила, кровь, магия. Всё вместе и вперемешку. Стекает и капает, превращаясь не в пыль, а в ничто, напоминая ему глупому, что осмелился играть почти что с божеством. Бессмертный. Но непомнящий. Сильный. Но позволивший себе подчиниться и не сопротивляться. Непобедимый. Но сейчас размазывающий сопли, чернила и слёзы по полу. Нет. Эррор не сможет бежать. Он останется. И использует каждую минуту его забытья, каждую секунду, каждый миг. До той поры, пока Защитник не найдёт снова себя. Пока тот не вспомнит. Оно того будет стоить на все тысячу процентов, Эррору всё равно некуда идти и не для чего жить. У него больше нет… своей жизни.