Обнаружил солнце

Яэ Мико, верховная жрица императорского святилища, открывает глаза. Проснувшись резко, как от толчка, несколько мгновений она смотрит в потолок, не двигаясь и не дыша, как мертвая. Затем поднимается с постели — разворошенной, словно она металась во сне, от которого не осталось воспоминаний, — накидывает на плечи тонкую ткань, прошитую алой нитью, и идет к дверям, касаясь теплого дерева в тот же момент, как слышит стук. Раз. Два. Еще дважды, быстро и нетерпеливо. Не любит ждать. Усмехаясь, она открывает. — Ночь на дворе, твоё высочество. Неужели не можешь уснуть без сказки? Она дерзит, зная, что ей ничего не будет — не от этого мальчишки, что сейчас смотрит темными безднами глаз. Мысленно её откидывает на десяток лет назад, когда он ростом едва доставал ей до груди и глядел точно так же, ладонями комкая подол одежд. В лунном свете он похож на призрак, туманное видение. — Мне снятся сны, — говорит он тихо, почти шепотом. — Снова. Тот сон вернулся, Мико. — Утренний туман уходит тихонько туда, куда ему надо… Солнце лениво поднимается над вершинами деревьев, покрывающих неровные горные пики на противоположной стороне пролива, ветер чуть шевелит траву, еще влажную от росы. Вдали не слишком ровным строем шагает по вытоптанной за долгие годы дороге скот. Одно и то же каждое утро, день за днем. Казуха, устроившись на краю поля, у отвесного спуска над водой, качает ногами и бросает взгляд на водную гладь: неподвижную, сверкающую на солнце мелкими бликами. Несмотря на очарование окружающей природы, настроиться на поэтичный лад не выходит: отвлекая, на поляне чуть поодаль играются девушки, распевают песни беззаботно, смеясь и вплетая друг другу в волосы полевые цветы. — O, проснись, проснись! — Стань товарищем моим, спящий мотылек! — звенят их голоса в воздухе, вспугивая робких бабочек. Казуха проводит мокрой ладонью по траве, и, вздохнув, легким движением отправляет игриво брошенный ему на колени цветок в воду, задумчиво глядя на то, как он медленно уплывает по течению — пятно цвета, маленькое рыжее солнце на бесконечно-голубом. День пригожий, но в тревожном шелесте ветвей и молчании птиц сердце чует беду. — Чего же ты такой печальный? — рядом, усмехаясь по-доброму, опускается Йоимия, его соседка. В ее светлых волосах чудом держится заправленный за ухо цветок — Казуха отмечает краем глаза, как желтые и оранжевые лепестки приятно гармонируют с цветом ее глаз. Платье длиной до колен, юбку которого она, кажется, совсем не боится запачкать зелеными травяными пятнами, перетянуто в районе талии плетеным поясом — подарок Томо, живущего через дорогу. Тот плел его не так давно, сидя на крыльце дома и переговариваясь с пытающимся поймать вдохновение для нового стиха Казухой, создавал своими руками необычный, но несомненно красивый узор. Они с Казухой были, по мнению многих в деревне, не от мира сего, и благодаря этому неплохо в свое время поладили. Мужики, называвшие их увлечения глупыми и девчачьими, до сих пор скрипят зубами от зависти, глядя на то, как девочки окружают их, куда бы они не пошли, ведь каждой хочется получить от красивых лицом и приятных манерами соседей поэму или чудесное самодельное украшение. Да и посуда, которую изготавливает отец Казухи, считается хорошим подарком на любой праздник. Томо, несмотря на юные годы, слывет на все руки мастером во всех деревнях округи: за что не возьмется, получается таким, что любо-дорого глядеть. Иногда Казуха даже ловит себя на легкой зависти, ведь ему такого дара не досталось. Отец, впрочем, не сердится: — Имей чистые руки, горячее сердце и холодную голову, твой путь сам тебя найдет рано или поздно, — приговаривает он то и дело, посмеиваясь, качает головой. Казуха мысленно и вслух повторяет это каждый день, смакует на языке, забивает в памяти, не позволяя себе забыть важный отцовский совет: руки, не запятнанные изменой и предательством, сердце, чутко реагирующее на чужую беду, полное любви, и голова, которая верно соображает вне зависимости от обстоятельств и эмоций — вот чему учит его отец. Вот чему он обязан научиться. Да и, откровенно говоря, нет для искренней зависти причин, ведь все в округе знают: своим трудом Томо зарабатывает деньги для больной матери. Казуха, держащий на плечах семейный быт, чтобы не нагружать больные суставы отца, не может не понять его. — Что такое? –отзывается он. С Йоимией они ладят неплохо, но когда она вот так разрушает хрупкое единение с окружающим миром, руки прямо чешутся скинуть ее в реку. — Что, уже подойти нельзя? — бормочет та, придвигаясь ближе. Казуха чувствует, как мягкая грудь прижимается к плечу, однако это не вызывает никакого ответного отклика. Временами он самому себе кажется каким-то неправильным, наблюдая за тем, как знакомые юноши всеми силами стараются привлечь побольше женского внимания, ведь к нему это внимание липнет само, вязкое, точно мед, но совсем не приносит желанного удовлетворения. — Тревожно мне что-то, — говорит Йоимия, срывает цветок и крутит его в пальцах нервно. Пальцы ее почти дрожат. Он кивает, соглашаясь без слов. Она ерзает, вздыхает тяжко под боком, маленькая яркая птичка. Спрашивает торопливо: — Слышал новости из столицы? — А что говорят? — Не иначе как новый отбор приближается… Казуха резко поворачивается к ней, заставляя невольно вздрогнуть, ищет намеки на фальшь в широко распахнутых глазах. — Отбор? — переспрашивает он изумленно. — Еще года не прошло с предыдущего. Кто сообщил тебе это? — Тисато. Знаешь же, ее отец в столице служит. Говорит, в письме прислал. Ах, ну не волнуйся, — она легонько похлопывает его, нахмурившегося, по плечу, — даже если правда, не наше еще время в этом году. Те, кто постарше, поедут. Казуху это совсем не утешает. Отбор — их проклятие. Каждый год в течение последнего десятилетия из сел и деревень во дворец забирают несколько молодых людей: говорят, что девушки без особых талантов могут стать служанками или наложницами, юноши при благоприятном исходе событий вступают в войско или становятся охранниками богатых придворных лиц. Единицы позже возвращались в шелках и с деньгами, но большинство пропадает навсегда под безутешные стоны своих семей, и ни одна живая душа не может рассказать, что же с ними случилось. Казуха слышит мельком донесенные ветрами истории о том, как несколько деревень считают отбор великим благом, снисхождением до них самой императрицы, и жители самолично выбирают наилучшие кандидатуры, устраивая из этого целый ритуал — подобное раболепие кажется ему почти жалким. Императорский двор в его глазах теряет остатки былого уважения в тот момент, когда делегация поджигает соседнее селение, отказавшееся выдавать своих детей, и без малейшей жалости оставляет десятки людей на морозе без крыши над головой, забрав желанное силой. Именно оттуда годы назад привез свою больную мать Томо, и страх повторить их участь лежит на душах окружающих тяжелым грузом. Казуха не может сказать, что не боится этого тоже. Слишком многое они вложили в свой относительно спокойный быт. — Думаешь, врет? Пугает? — Йоимия задумчиво комкает подол платья. — Их письма всегда приходят внезапно, но… разве кто-то из наших получил хоть одно за эти дни? — Я не знаю. Может и врет. Сомневаюсь, что они стали бы начинать отбор второй раз за год — не может в императорском дворце настолько не хватать людей. — И то верно, — кажется, эти слова немного успокаивают ее, однако в его сердце все еще тлеет тревога. Он находит Хийраги Тисато у ворот дома, слишком вычурного для их скромной деревни — она отчитывает рабочего, но звучит при этом мягко. Ничего удивительного, что тот ее почти не слушает и все косится на дорогу, мысленно отсчитывая время до возможности сбежать. Заметив Казуху, Тисато замолкает, взмахивает рукой — и ее собеседник исчезает буквально на глазах. Казуха с трудом сдерживает улыбку. — Я уверен, что завтра вновь придется повторять ему то же самое, госпожа, — отмечает он. Хийраги машет рукой уже на него, кутаясь в длинное темно-синее хаори из дорогой плотной ткани. Ее длинные темные волосы почти сливаются с рисунком. — Какая я тебе госпожа, ну и придумал же шутку, — говорит она почти укоризненно. — С детства вместе играли, а сейчас вдруг о манерах вспомнить решил? Казуха благоразумно не упоминает, что с тех пор, как отец Хисаги поднялся в должности чиновника и отстроил этот дом вместо прежнего, она почти перестала выходить на улицу и общаться с кем-то из них — разве что вездесущая Йоимия то и дело бегала к ней на чай. Все детские проказы остались в прошлом, сейчас у каждого были свои беды и заботы. — Твой отец ведь работает в государственном аппарате, — начинает он издалека. — Многое, наверное, знает? — Если тебе его совет нужен, я сейчас же письмо напишу! — Нет-нет, не стоит, я не о том. Может, он говорил тебе что-либо по поводу, — он оглядывается по сторонам и понижает голос, заставляя Тисато наклониться ближе, — отбора? Никому, кроме них, пока не стоит знать об этих слухах — неважно, окажутся они правдой или ложью, всеобщая паника гарантирована в любом случае. Он лишь надеется, что болтушка Йоимия тоже придержит язык за зубами. — Это так, — соглашается Тисато, и в голосе ее Казуха чувствует искреннюю печаль. — Отец сказал, что готовят второй отбор за год. Никто не понимает, что происходит, но не повиноваться или возразить — обратить на себя гнев императорского двора, а, значит, и гнев богов. Даты пока неизвестны, но это факт — нам придется… — она прикрывает рот рукой, и Казуха мысленно заканчивает предложение. Им придется вновь кого-то потерять. Полностью деморализованный, он прощается с Тисато и сам не помнит, как добирается до дома. Ни о какой поэзии сейчас не может идти и речи. Отец во дворе рубит дрова: еще на подходе слышно звук, с каким топор раскалывает дерево. На освобожденной от рубахи худой отцовской спине позвонки торчат шипами, и на это почти больно смотреть, особенно когда в памяти еще свежи втянутые в роскошные одежды пухлые фигуры богатеев. Казуха чувствует, как во рту скапливается горечь, словно он хлебнул неразведенной настойки из травы наку: их семья чудом держится в условиях постоянно растущих налогов лишь благодаря умелым рукам и с каждым годом все ниже сгибающейся спине его отца. — О, малыш Казу, — приветствует тот, отрываясь от работы и вытирая блестящий на солнце влагой лоб. — Опять в такую рань на поле бегал? Смотри в воду не упади. Слышал же истории про глубинный водоворот? — Это детские сказки, никто в них уже не верит, — отмахивается Казуха и стягивает рубашку. — Я же говорил, что сам наколю дров, иди отдохни. — Отдохну сполна, когда в мир иной отойду. Не делай из меня смертельно больного. — Не желаю слышать от тебя подобное, — выходит сухо и резко, но он не собирается извиняться. Подобные слова от отца в последнее время он слышит все чаще, и даже мысли о его возможной смерти пугают Казуху до холодного пота. Он потерял мать раньше, чем успел запомнить ее, и не может позволить отцу оставить его тоже. — Ты еще молодой, прекрати говорить как столетний старик. Отцу едва исполнилось сорок, но из-за перенесенных невзгод и условий жизни он выглядит лет на десять старше, хоть в чертах и проглядывает еще какая-то почти аристократичная красота. Он должен был родиться в богатой столичной семье, думает Казуха иногда, глядя на него. Не здесь. А как же выглядела мать? Не осталось ни ее портретов, ни фотографий. Казуха слышал, что она была светловолосой и очень красивой — слишком мало, недостаточно даже для того, чтобы составить примерный портрет в своих мыслях. Изредка, глядя на себя в отражении, он безуспешно ищет ее черты, но не знает, за что ухватиться. Он колет дрова почти механически, чувствуя, как греет спину еще сонное солнце — благо, до расцвета жары несколько часов впереди. Несмотря на частое пребывание на улице, кожа Казухи отвергает загар словно разборчивая девица неподходящих кавалеров — рядом со смуглыми деревенскими ребятами он, светлокожий, светловолосый и светлоглазый, выглядит поистине белой вороной. — В молоке тебя что ли искупали? — посмеивается соседка каждый раз, как видит его. Молочный мальчик идет, принц снежный — каких только прозвищ ему не давали беззлобно. — Глупости не слушай, — говорит после отец, намазывая ему красную обгоревшую спину сметаной, — в мать пошел, вот и все. Однако на вопросы, какой она была, не отвечает, изворачивается. Казуха мог бы подумать, что воспоминания о ней до сих пор приносят ему боль, если бы с ее смерти не прошло уже семнадцать лет — долгий срок для столь откровенной скорби. Дрова отправляются в поленницу на заднем дворе, и дальнейший день летит незаметно: он готовит завтрак, вытаскивает отца из мастерской, чтобы тот не остался голодным, затем с полной корзиной белья спускается к воде, где вновь сталкивается с Йоимией — на этот раз они не говорят друг другу ни слова, лишь понимающе переглядываются и расходятся словно преступники, хранящие общую тайну. Постепенно в рутине дел тревога гаснет, забывается на время, ведь в огороде на заднем дворе нужно прополоть грядки, в доме ждет уборка, а там и обед поспевает: кипит вода на чай, пока он режет овощи для супа, напевая под нос песню про лисенка и маму-лисицу. Сегодня нет времени даже с Томо перемолвиться словом. После обеда он идет к отцу в мастерскую — так тот называет грубо сколоченный сарайчик, пахнущий древесиной, — где старательно вырезает деревянные заготовки и раскрашивает готовую уже утварь, пока отец пачкает руки глиной. Деревянная посуда, что попроще, после уходит соседям, глиняную обычно берут более зажиточные семьи, и ее изготовление отец Казухе пока не доверяет. Небо тускнеет, наливается золотом, и он возвращается на кухню, оставляя отца с фонарем, склонившимся над столом; а когда шагает из начала деревни с полной бадьей молока, банкой яблочного варенья и десятком яиц в тканевом мешке, все уже погружено в темноту, разгоняемую лишь дрожащим пламенем уличных светильников и светом из окон. Казуха разглядывает тени домов, загребая подошвами сухую землю — боги вторую неделю не жалуют их дождем, — и чувствует, как постепенно, капля за каплей, вновь возвращается вдохновение. Руки чешутся зарисовать картину: полумрак пустых улиц, деревья и кусты — огромные пугающие тени, шелестящие и шумящие от порывов ветра, — и посреди этого всего маленький, дрожащий источник света, того и гляди погаснет. Несмотря на трудности, он искренне любит это место, знакомое до каждой тропинки, это его дом, и одна мысль о том, что когда-то ему, возможно, придется его покинуть, отзывается внутри тупой тоской. Вот бы проскользнуть между отборами, думает он, проходя мимо особняка Хийраги. В горящих тусклым светом окнах мелькают тени, слуги готовят дом ко сну. Казуха отворачивается и ускоряет шаг — нельзя позволять себе завидовать чужим благам. Видимо, некоторым людям судьбой суждено быть выше других. Казуху, уснувшего лишь глубокой ночью, будит громкий стук в окно. Кто-то, не жалея сил, бьет по стеклу так, что оно только чудом не трескается, но звенит жалобно и тонко. Зевая, он приподнимается на локте, не понимая спросонья, что происходит. В голове путаются обрывки снов: люди, войны, драконы, ветряные ураганы, какие-то волшебные приключения. Однако он не в иных мирах, да и на войну не похоже — всего лишь его маленькая комната, постель и начало нового дня, не особо отличающегося от предыдущего. В комнату пробивается тусклый утренний свет, разбиваясь о мельтешащую в прорези узкого окна тень. Казуха моргает, возвращая зрению четкость, и смотрит в лицо, глядящее в ответ с обратной стороны стекла. Эти светлые вихры он узнал бы и из тысячи, поэтому, понимая, что сопротивление бесполезно и еще нескоро удастся вновь лечь в постель, плетется в прихожую впускать незваного гостя. Может, сегодня тот решил, что им нужно сходить за водой вместе? Когда он открывает дверь, то тут же чувствует, что что-то не так. Томо, вечно бодрый и улыбчивый, сейчас стоит бледный как бумажный лист, прислонившись к косяку, словно его ноги не держат. Без лишних слов Казуха втаскивает его за руку внутрь и запирает дверь. Томо шумно вздыхает за спиной, ударившись обо что-то. — Тише, прошу, разбудишь отца. Что случилось? Вместо слов тот вынимает из кармана и протягивает вперед сложенный вчетверо листок. Казуха, нахмурившись, вертит его в руках, раскрывает и ахает еле слышно, глядя в аккуратно выведенный тушью электро мицудомоэ. В ушах шумит, мысли путаются. Как это возможно? Почему так быстро? Почему он? — Я только сейчас заметил, уже столько времени прошло! — шепчет Томо разбито, качая головой. — Неужели они вновь начали отбор, да еще и без предупреждения? Казуха только сейчас понимает, что вчера за суматохой дел совсем забыл поговорить с ним об информации, которую узнал, наивно считая, что у них есть еще много времени, что письма, пришедшие в выбранные дома, тут же станут достоянием общественности. Однако деревня молчит. — Как же я оставлю маму, без лечения она не протянет и года! Она так боится отпускать меня куда-то одного, и это в деревне, где все друг друга знают, чего уж тут о столице говорить — да она с ума сойдет! Мне так нужен чей-нибудь совет… Что же делать теперь? Он сжимает виски, будто внезапно пораженный головной болью, и что-то бормочет себе под нос. Казуха, замерший истуканом рядом, не знает даже, как утешить и что сказать. Их обыграли. Застали врасплох. Вчерашние слова Йоимии и Тисато о втором за год отборе оказались не чьей-то глупой шуткой, и сейчас он держит в своих руках письмо-метку со всем известной печатью, предназначенную человеку, который и так ранее потерял из-за императорской самонадеянности почти все. — Ну-ну, что за шум? — слышится в глубине дома. Отец, шлепая босыми ступнями, добирается до прихожей и глядит на них поверх очков как на застуканных за шалостью детей. Впрочем, по их лицам несложно прочесть приближающуюся беду. — Что случилось у малыша Томо? Он всегда зовет приятелей Казухи малышами, ведь помнит их всех почти с пеленок, и это звучит тепло, но немного неловко. — Проходи, проходи, я сейчас чаю заварю, где-то печенье оставалось… Покушаешь и расскажешь, что случилось. — Не стоит, я сам! — вскидывается Казуха. Отец смотрит с нежной снисходительностью, поднимает руку и ерошит его светлые до снежной белизны волосы, рассыпавшиеся по плечам — в суматохе Казуха забывает собрать их. — Гостя приведи сначала, а там уже делай что хочешь. Когда они усаживаются за стол и принимаются за завтрак, состоящий из каши, сваренной Казухой на скорую руку, чая и подсохшего печенья, отец поправляет очки и деловито пробегается взглядом по острым краям эмблемы императорского двора. Тома кратко обрисовывает сложившуюся ситуацию, опуская кружку на стол и переплетая подрагивающие пальцы. — Значит, сегодня приедут? Как же так, всегда за неделю предупреждали, что за срочность такая… — Нельзя этого позволить, — бормочет Казуха, без аппетита ковыряя кашу. Ему не хочется расставаться с другом, бросать его императорским псам как кусок мяса. — А если спрятать? Отец задумчиво стучит по подбородку. — Мы можем попробовать, но, Казу, в начале этого года они забрали двух, два года назад — трех. Если и сейчас им требуется определенное число, а мы предоставим меньше, будет беда. Насколько беда, можно не уточнять. Томо темнеет лицом, вспоминая прошлое своей родной деревни. Казуха касается его плеча в робком жесте утешения, но понимает, что это не поможет. — И что тогда? — говорит он. — Предлагаешь так просто отпустить его? — Боюсь, уже нет времени придумывать хитрый план, — подает голос Томо, и Казухе совсем не нравится его тон. — Они вот-вот будут здесь. Я приму это приглашение и отобью свою свободу боем во дворце. Звучит это настолько наивно, насколько и глупо. — Ты что же, — вздыхает Казуха, подпирая щеку рукой, — уверен, что выиграешь у императорской стражи? Умерь свою самоуверенность, друг мой. — Не выиграю — так умру, — упрямо отзывается Томо. — Раз уж моя гордость и свобода ничего не стоят. Казуха печально улыбается и смотрит на него пристально, глазами пытается донести простую мысль — дождись меня там, не глупи. Имперские посланники забирают совершеннолетних, но не старше определенного возраста, и он знает, что вскоре, возможно, придет его черед — через год или два такое же письмо он может обнаружить на своем крыльце. Томо читает его мысль легко, словно она написана на бумаге, но мрачная решимость в его глазах не тает. — Единственная у меня к тебе просьба, — говорит он, склонившись над столом. — У матери никого не останется, когда я уйду. Позаботься о ней как о своей собственной, она всегда тебя любила, не бросай ее. А если, — голос его подрагивает, — если она все же покинет этот мир, то похорони ее со всеми почестями. В последнее время все вокруг говорят о смерти, и это вводит в некий ступор. После завтрака отец отправляет их погулять — И Казуха, и Томо понимают, что он дает им возможность отвлечься от рока и побыть вместе, ведь это, возможно, их последняя встреча. Почти бегом, как дети, они добираются до обрыва над океанским проливом, того самого, где он узнал ужасную весть, и усаживаются в траву плечом к плечу. Слов мало — им хочется обсудить напоследок множество вещей, множество вещей увидеть. Казуха прислушивается, но все вокруг застыло — даже птиц не слышно, словно природа тоже скорбит об разлуке. — У меня есть накопления, — говорит Томо, кусая травинку и прокручивая в пальцах сорванный цветок, будто собирается гадать. Казуха отбирает его, не давая оборвать лепестки, сует себе за пояс. — Под моей кроватью в полу дощечка отходит. Там немного, но, надеюсь, поможет на первое время. Я понимаю, что нагружаю вас лишней работой, но вы — единственные, кому я могу это доверить. Ты много лет мой близкий друг, Казуха, я верю в твое милосердие и твою справедливость больше, чем в самого себя. Казуха неловко кладет руку ему на плечо, похлопывает, чувствуя, настолько Томо напряжен, несмотря на почти беззаботный тон голоса. — Конечно, — обещает он. — Когда ты вернешься, она встретит тебя. Это, разумеется, ложь — последний раз кто-то возвращался из дворца пять лет назад, все остальные превратились в болезненные воспоминания и ужасные легенды, рассказываемые шепотом у огня молодежью. Казуха, несомненно, любит Томо, но почти не верит, что тот вернется. Томо не верит тоже, но кивает. — С другом простился, пустынные горы вокруг, — неожиданно налетевший ветер играет с их волосами, уносит голос Казухи к другому берегу, чтобы запутать меж деревьев, — солнце зашло, закрыта калитка моя. В новом году травой покроется луг… Томо рядом молчит, слушает, подобрав под себя ноги. Казуха не смотрит на него — следит за темной водной гладью внизу. — Встречу ли вас, вернетесь ли в наши края? — заканчивает он тихо. Возвращаются они лишь когда солнце высоко поднимается над горизонтом. Вокруг пугающе пусто и тихо — девушки сегодня на поляну не приходят. — Я обещал Йоимии браслет сплести, — вспоминает вдруг Томо, — надеюсь, не расстроится, что не успел. — Нашел о чем думать, — укоризненно замечает Казуха, пихая его в бок локтем. — Не хорони себя раньше времени. Вдруг кто-то захочет попасть во дворец и займет твое место? Тома смотрит на него ласково, но чуть снисходительно, как взрослый на ребенка, рассказывающего наивные фантазии. — Сказки, — говорит он еле слышно, но благодарно касается его пальцев своими. Поле кажется бесконечным, до главной улицы еще далеко, однако вскоре они видят густеющий столб дыма, взметнувшийся к небу, и, переглянувшись, переходят на бег. В деревне царит хаос. — Они уже прибыли, — голос Томо звенит напряженно, взгляд мечется. — Не подавай виду, — советует Казуха, сжимая его запястье, холодное точно лед, пробивается к дому сквозь толпу. — Молчи. Вдруг беда пройдет мимо. Вокруг крики и плач, мелькают черно-фиолетовые пятна, дым поднимается в воздух на окраине — чей-то дом горит. От шума стучит в ушах, ноющая боль жгучим металлом ввинчивается в виски, вскоре уже Томо тянет его за собой, обхватив дрожащими пальцами. Казуха видит отца у ворот — он хватает их и притягивает к себе в бесплодной попытке защитить. Рядом шепчет что-то торопливо, путая слова, Йоимия. — Там моя мать! Пустите меня к матери! — Томо рвется к своему дому, но его отпихивают. Толпа вокруг рассыпается, смешивается во всеобщем гуле, но солдаты, привыкшие к подобному, теснят, сжимают их, сверкая эмблемами на доспехах в солнечных лучах почти ослепительно, оттесняют рыдающих матерей и воинственно настроенных отцов. Никто из селян не бросает вызов открыто — знают, чем это чревато. Одна девушка из отобранных подходит сама, показывает письмо — она сирота, ей уже нечего терять. Вторую оттаскивают от матери и маленьких братьев. Еще одному юноше скручивают за спиной руки, чтобы усмирить и заставить подчиняться, бьют под коленями, вынуждая преклониться. — Их трое, господин! — кричит один из солдат. Высокий человек в фиолетовом плаще подходит ближе, пересчитывает демонстративно и скользит взглядом по перешептывающейся толпе. — Кто четвертый? Кто живет в этом доме, кроме старухи? Немедленно выходи, если не хочешь, чтобы мы спалили эту деревню! — говорит он медленно и гневно. Все знают, чей этот дом, но никто не отзывается. Тяжелый взгляд проходится по лицам и — Казуха чувствует, как волоски на теле встают дыбом — останавливаются на Томо, которого он вновь хватает за запястье, словно это как-то поможет избежать ужасного исхода. Йоимия вцепляется в его вторую руку так, что Казуха шипит от боли сквозь сомкнутые зубы. — Ты, — рокочет мужчина. — Выйди сюда. Раз четвертый, трусливый пес, не отзывается, будешь вместо него. Толпа бормочет громче, слышатся недовольные восклицания. Негласная защита от лица всей деревни идет трещинами. — Как это возможно, черт возьми, — бормочет Томо еле слышно, глядит на свой дом. Казуха тоже поворачивает голову и ловит взглядом осунувшееся лицо его матери за стеклом: больной, практически не способной передвигаться женщины, которой предстоит потерять единственного сына, кормильца и свет всей своей жизни. Все внутри горит отчаянием и яростью. Не позволяя себе передумать, он оборачивается на отца, пытаясь запомнить его черты, вырезать их внутри черепной коробки, гладит в приступе внезапной ласки успокаивающе ладонь Йоимии, высвобождая руку из хватки. Хлопает вздрогнувшего друга по плечу и вскидывает свободную руку вверх. — Я четвертый, — заявляет он громко. Шум тут же стихает. — Я здесь.