Обнаружил солнце

Отец выглядит так, словно его сейчас хватит удар. Томо и Йоимия бледными тенями застывают рядом — никто из них не ожидал подобного. — Ты с ума сошел? — Томо отмирает раньше, хватает его за шкирку как котенка. — Я сбегу, — уверенно отвечает Казуха, никогда раньше не видевший его таким злым. — Я сбегу и скоро буду дома. За женщинами надзор куда сильнее, чем за мужчинами. К тому же, у меня есть какой-никакой опыт, я могу быть быстрым и незаметным. — Твой опыт — это воровство яблок с соседских яблонь! Я не могу тебе позволить рисковать так вместо меня! Мы меняемся! Казуха тянет его за рукав и шепчет на ухо тихо-тихо, чтобы отец не услышал: — Мать свою бросишь на смерть? Ты же понимаешь, я один их двоих не потяну, если мой отец еще может немного работать, то за твоей мамой нужен постоянный присмотр. Я там куда-нибудь приткнусь, поднимусь в должности, денег заработаю и буду вам отсылать. А ты позаботься об отце, не давай ему падать духом. Он знает о мечте друга заработать много денег и обеспечить матери должный уход, поэтому старательно давит на это. Несколько бесконечных секунд тот молчит, глядя потеряно ему в лицо, затем выдыхает и жмурится. — Я придумаю что-нибудь, — шепчет в ответ. — Вытащу тебя оттуда, клянусь. Отец качает головой, не находя слов, когда Казуха обнимает его, стараясь запомнить напоследок это ощущение и отцовский запах. Йоимия всхлипывает рядом — печально видеть ее, всегда веселую, такой подавленной. Недолго думая, он вынимает из-за пояса сорванный в поле цветок и заправляет ей за ухо. Говорит: — На удачу. Следи тут за ними. Она вытирает глаза и кивает несколько раз, показывая, что услышала. Отец вздыхает и тянет его к себе ближе. Казуха думает, что он снова хочет обняться, однако тот лишь вкладывает что-то в руку — холодный гладкий металл — и сжимает пальцы своей шершавой, огрубевшей ладонью. — Спрячь и не теряй. Это твоей матери, ее единственное наследие. Смотри на него и помни, что я буду ждать здесь столько, сколько понадобится, и молить богов о твоем благополучии. Казуха едва успевает спрятать подарок, когда пальцы подошедшего солдата больно сжимаются на его плече. Он ощущает всем телом, как они смотрят ему в спину, взгляды жгут кожу почти до боли. Он успевает помахать ладонью напоследок, с болью в сердце оглядывая родной пейзаж и опечаленные лица жителей, прежде чем повернуться спиной, окруженный стражами как непроходимой стеной. Их загоняют, будто скот, в одну из крытых повозок; он пригибается, чтобы не задеть головой низкий потолок. Воздух внутри пахнет пылью и чем-то сладким. Казуха устраивается в углу, скрестив ноги, откидывается спиной на стенку и оглядывает своих вынужденных соседей. Помимо них четверых здесь уже находятся еще два незнакомых человека: девушка одета вычурно и заметно недешево, Казуха бросает задумчивый взгляд на ее сжатую широким поясом талию, напряженную позу и бледное лицо; юноша рядом с ней сидит тихо, почти не дыша, лишь пододвигается вбок, освобождая больше места. Повозку встряхивает, Казуха слышит приглушенный топот копыт вокруг — их охраняет целая толпа стражи, не сбежать. Через десять минут напряженного молчания вокруг и вздохов ерзающей девушки он не выдерживает. — Ослабь пояс, станет легче. Давай я… — Не трогай меня! — торопливо отзывается она, одарив его напряженно-испуганным взглядом, даже отодвигается немного, словно ожидает, что он сейчас на нее набросится. Казуха демонстративно медленно приподнимает руки ладонями вверх. — Я лишь хотел помочь. Он отводит взгляд в сторону, показывая, что даже не смотрит, и в тягучей тишине проходит еще несколько минут, пока девушка не прочищает горло. — Я… все в порядке, — почти робко говорит она. — Но благодарю за попытку помочь. Давайте… может, представимся? Раз уж мы все оказались в такой ситуации? Я Саимон Футаба, а это Дзиро, мой брат. Казуха с сожалением думает об их родителях, потерявших разом обоих детей. — Я Каэдехара Казуха, — поддерживает он скромное начало беседы, заметив, что остальные переглядываются, явно не особо настроенные на откровения. Впрочем, своих односельчан он и без того знает: девушку-сироту зовут Нанако, вторую Кудзирай Момидзи, ее многодетная мать шила им занавески однажды, а парень с наливающимся синяком на лице — Инаба Такэру, пастух; видимо, прежде чем оказаться с заломленными руками, он дорого отстаивал свою свободу. — Вы откуда? Брат и сестра оказываются из Конды, маленькой деревушки в нескольких днях пути от столицы. — Ваши родители… — начинает он, но осекается, понимая, что может сейчас совершить грубую ошибку. Однако Футаба, заметив его замешательство, качает головой. — У нас есть два старших брата. Они обещали… позаботиться… — она сглатывает, явно с трудом сдерживая слезы, Дзиро мягко касается ее плеча. Казуха отводит взгляд, деликатно делая вид, что ничего не заметил. Вжавшись в угол и закрыв обзор коленями, он достает подарок отца и крутит его в руках. Это маленький серебряный медальон на тонкой цепочке, изящество в переплетениях линий, выбитых на крышке, а в центре узор из крошечных желтых камушков. Казуха пытается открыть его, но не может, а приложить больше силы боится — вдруг сломает. — Что там у тебя? — спрашивает сидящий рядом Такэру, наклонившись ближе. Он торопливо прячет медальон в кулаке. — Ничего. Просто нервничаю немного. — Да, мне тоже страшно… как думаешь, что они будут с нами делать? — Ночь почти, — вмешивается Нанако, — наверное, спать уложат, но я спать не буду! — А ты настроена решительно, да? — поддразнивает ее Такэру беззлобно. — Если они прикажут, ты не сможешь ослушаться. Иначе казнят. Девушка сжимает губы. Казуха помнит, она всегда была такой — грубоватой одиночкой, оттого и друзей в деревне не имела. Однако сейчас он чувствует к ней необычайное расположение. — Что ты собираешься делать? — спрашивает он с искренним любопытством. — Я знаю много лечебных трав. Может, стану помощницей лекаря, заработаю денег и вытребую себе свободу. Или сбегу. Все в повозке смотрят друг на друга, понимая, что объединены единой целью — сбежать и вернуться домой любой ценой. Однако Казуха не может не думать о том, что они тут явно такие не первые — но из предшественников не вернулся практически никто. И, судя по мрачной тени, накрывшей лица остальных, они подумали о том же. Ехать в молчании становится невыносимо уже спустя час. Футаба вновь беззвучно плачет, закрыв лицо, Дзиро и Такэру дремлют, Нанако ковыряет циновки, покрывающие дно повозки. Момидзи молится, закрыв глаза. Казуха пытается вернуться в воспоминания о лучших днях — даже вчерашний, один в череде схожих, теперь кажется ему мечтой: проснуться бы вновь в своей постели, понимая, что все произошедшее лишь безумный сон, сходить с Томо за водой, приготовить отцу завтрак и убежать к грядкам, пока не распалилось солнце… Он тихо напевает себе под нос любимую песню девушек, игравших на полях, и, замолкнув, понимает, что все пристально смотрят на него. Губы Момидзи дрожат — она не могла не узнать то, что сама пела еще день назад в окружении бабочек и цветов. — Красиво, — тихо говорит Футаба. — Будь у меня моя цитра, а бы подыграла. — А я на флейте умею, — робко хвастается Дзиро. Казуха одобрительно улыбается ему, задает пару вопросов о музыке — и вскоре атмосфера внутри повозки ощутимо теплеет. Кто-то даже несмело смеется, вскоре замолкая, словно устыдившись, но так ехать в любом случае гораздо приятнее. В императорскую столицу они прибывают к ночи. Казуха вместе с остальными рассматривает через щель меж занавесок горящие огнями неспящие улицы — жизнь там кипит даже в темноте. Гуляки и поздно возвращающиеся домой рабочие провожают их процессию взглядами, плохо видно выражения их лиц, но Казуха уверен, что там точно найдется сочувствие и любопытство. — Это и есть Тэнсюкаку? — шепчут над ухом взволнованно. — Я впервые его вижу! — Я тоже! Ох, такие высокие стены… — Посмотрите только, какой он огромный! Они пересекают мост, въезжают в широкие ворота и останавливаются во дворе. Выходя под поторапливающие выкрики из повозки и вдыхая свежий воздух, Казуха чувствует себя в окружении стен совсем жалким. В этом месте его старая жизнь и честь не стоят ничего — и в этом же месте начинается новая жизнь. Императорский дворец и правда поражает размерами: сдержанная внешняя роскошь и вычурное изящество изнутри, он, подобно змею, обхватывает дворы и утопающие в нежных розовых лепестках цветущие сады, оборачивается вокруг, сжимает хвостом, пока жертва не испустит дух. Высокие ступени кажутся бесконечными, Казуха считает: тридцать семь, поворот, сорок четыре, поворот, двадцать одна… Ноги налиты тяжестью, когда они останавливаются, оставив городские огни далеко внизу. Всего их насчитывается человек десять, больше юношей, чем девушек, стража обыскивает их — Казуха прячет медальон во рту, чувствуя горьковатый металлический привкус, — после чего распахивает тяжелые двери, впуская в просторное помещение, отделанное темным деревом. Тут же окружают слуги, в молчании проводят по бесконечным широким коридорам под аккомпанемент звонко разносящейся вокруг дроби шагов. Казуха старается запоминать все, что видит, искать лазейки — он не планирует сбегать в ближайшее время, но с готовым планом отхода спится спокойнее. Постепенно их разделяют: женщин в одну сторону, мужчин в другую. Он оказывается в длинной широкой комнате, заполненной людьми, со множеством футонов, отгороженных ширмами, узоры на которых потускнели от времени. Казуха скользит по лицам: взрослые мужчины, молодые люди — все они сливаются в одно мутное пятно. Кружится голова, и ему кажется, словно он вот-вот упадет. Словно все это когда-то уже существовало перед глазами и в его разуме. Он закрывает глаза и мерно дышит, пытаясь успокоиться, пока голоса провожатых звучат на фоне. Когда вновь открывает глаза, чужих уже нет — только они в окружении незнакомцев. — Добро пожаловать в Тэнсюкаку, — говорит юноша с забранными в хвостик светлыми волосами. По виду он чуть старше самого Казухи, голос звучит тепло и мягко, в уголках губ таится улыбка, будто он действительно рад их видеть, и Казуха чувствует к нему легкую симпатию. — Те, кто еще не распределен в иные места, будут спать здесь. Правила просты: никакого шума, никаких ссор и драк, никакой грязи. Запомнить просто, не так ли? — откуда-то из толпы доносится неуверенный смех, тут же смолкший. — Меня зовут Тома, обращайтесь ко мне, если возникнут вопросы или проблемы. То, что мы здесь, уже проблема, думает Казуха, но благоразумно молчит. — Теперь это ваш новый дом. Сейчас я провожу вас в сэнто, вымоетесь после дороги. Они вновь куда-то идут, на этот раз под предводительством Томы, и высокие стражи послушно расступаются перед их маленькой процессией, раздвигая створки сёдзи. По крытому переходу они оказываются в другом здании: здесь меньше ламп и более влажный воздух. — В этом здании находятся горячие источники сёгуната, но туда, разумеется, вас не пустят. Нам — мне в том числе — доступны лишь общественные дворцовые сэнто. — А вы видели источники? — спрашивает кто-то с придыханием. Узреть воочию одно из сокровищ Иназумы — мечта большинства ее жителей. Тома с сожалением качает головой: — Нет, банная комиссия строго за этим следит. Они доступны лишь семье и приближенным её императорского величества и прочим важным политическим деятелям. Больше вопросов нет?.. Продолжим. Вы можете мыться не реже одного, но не чаще двух раз в неделю. Все запомнили путь? Казуха оборачивается на остальных, те отвечают такими же растерянными взглядами. Тома вздыхает, но ничего не говорит — лишь кивает страже, чтобы те в очередной раз пропустили их. Они оказываются в теплом помещении, где под надзором Томы оставляют одежду. Казуха, догадываясь, что ее, скорее всего, больше никогда не увидит, прячет медальон в дальнем углу за ножкой скамьи и проходит в следующий зал, отделанный камнем, где уже ждут низкие скамьи и деревянные тазы, полные воды. Рядом с каждым полотенце, миска и кусочек мыла — ранее Казуха держал его в руках лишь пару раз как подарок от Тисато. Мыло, по ее словам, доставляется по морю из других регионов, товар дефицитный… что, конечно же, совершенно не касается императрицы. Он принюхивается. Пахнет травами. Тисато дарила похожее, только раза в три поменьше размером. Вновь вспоминается дом, колет болью в груди; хочется прижать к ней этот кусочек прошлого, оставить себе навсегда. — Не спи, а то вода остынет, — советует Тома. Сам он не моется, лишь сидит в углу и наблюдает за порядком. Казуха чувствует себя неуютно, находясь обнаженным перед ним, однако поворачивается спиной и, не глядя на остальных, принимается за мытье. После их отправляют через проем в стене в соседнее помещение, где приходится усаживаться полукругом в углубление в полу, заполненное обжигающе горячей водой. Вскоре у Казухи начинает кружиться голова, он с трудом дожидается момента, когда им позволят выйти и вернуться к тазам, где кто-то уже долил воду. А после снова отправляют мокнуть в кипятке. Ему кажется, что вместе с въевшейся от работы грязью с него сходит половина веса — таким легким он чувствует свое тело, когда оборачивает бедра тканью и ждет одежду вместе с остальными. Неизвестно, насколько часто могла мыться семья Хийраги, однако у большей части деревни было не так много возможностей тратить воду — в теплое время года куда чаще мальчишки, собравшись в кучу, ныряли с обрыва в реку и отмокали там. От мысли, что теперь ему доступны пусть и общественные, но все же настоящие бани, по спине проходят мурашки. Неужели, думает он, императорская семья настолько богата, что тратит воду и драгоценное мыло даже на рабов? Одежда: косодэ, черные хакама, темно-фиолетовое оби, как и у всех, — Казухе оказывается слегка велика. Приходится потуже затянуться, чтобы хакама, волочащиеся по полу следом, не спали в самый неподходящий момент. Так он выглядит еще более невысоким и тонким, чем обычно — почти каждый, находящийся здесь, выше и крупнее, и он чувствует себя ребенком в толпе взрослых. Пользуясь суматохой, он достает медальон и прячет его под одеждой, ощущая себя чуть ближе к дому. Убедившись, что все одеты, Тома отводит их обратно. — А теперь все ложимся и отходим ко сну. Новенькие, займите свободные футоны. Ну же, поскорее, я тоже хочу спать. Казуха устраивается рядом с Дзиро, почти у выхода — лежащий по соседству юноша смеряет их подозрительным взглядом и отворачивается. Такэру находит себе место в дальнем углу. Тома гасит лампы, погружая комнату в темноту, желает им доброй ночи и с тихим шелестом задвигает сёдзи. — Почему ты не раздеваешься? — шепотом спрашивает Дзиро. — Замерз, — отвечает Казуха, чувствуя, как медальон под тканью холодит кожу. Здесь негде его прятать, слишком много риска. Дзиро задумчиво пыхтит, но больше ничего не говорит и вскоре начинает умиротворенно сопеть. Казуха поворачивается на спину, прислушиваясь к ровному дыханию соседей, смотрит в сгустившуюся на потолке тьму и думает: об отце и Томо, о деревне, о будущем. Вспоминают ли они сейчас о нем дома, так же глядя на потолок, разбитый лунными полосами? Справляется ли по дому отец со своими больными суставами? Держит ли обещание Томо? Увидит ли он их еще когда-нибудь? Тоска давит на грудь так, что не вдохнуть, сжимает ледяной клеткой измученное страхом и тревогой сердце. Ты умрешь здесь, шепчет она. Ты сломаешься. Ты одинок, ты унижен. Ты оставил свою семью — ради чего, мнимого благородства? Казуха закрывает лицо руками, позволяя себе слезы, пока никто не видит этой слабости. За всю ночь он так и не смыкает глаз. — Скорее, скорее, — торопит их Тома, притоптывая у порога. Комната полна тусклого утреннего света, вокруг бормотания, робкие вопросы о том, куда их ведут так рано утром, даже не дав еды. Казуха, поплотнее завязывая оби, проверяет, на месте ли подарок отца. Волосы, пушистые и вьющиеся после купания, лезут в лицо, но он не может найти шнурок. — Дай-ка… — шаги позади он слышит еще раньше голоса и поспешно оборачивается, напряженный до предела. Тома неловко опускает протянутую руку. — Спокойно… Я лишь хотел помочь тебе с волосами. Их лучше собрать. Да что ты, думает Казуха. — Я понимаю, — говорит он вслух. — Но у меня нет ничего для этого. — У меня есть, — Тома раскрывает ладонь, протягивая простой коричневый шнурок с красной бусиной. — Считай, что это подарок. И поторопись, господин Масаока хочет на вас посмотреть. — Зачем на нас смотреть? — Казуха с благодарным поклоном берет предложенное и забирает волосы в привычный хвост. Получается, правда, немного криво. Люди вокруг затихают, прислушиваясь к их разговору. — Вас должно распределить, — поясняет Тома, не удивляясь его любопытству. — Кого отправить в казармы, кого оставить на услужение во дворце и резиденциях комиссий. Самые крепкие и привлекательные женщины отбираются в гарем его императорского высочества. Господин Масаока имеет полномочия делать это от лица императрицы. — А саму императрицу мы не увидим? — в голосе Дзиро разочарование. Один из юношей неподалеку фыркает: — Насколько же ты важная персона, раз ждешь ее превосходительство? — А где лучше оказаться? — спрашивает Казуха, уводя разговор от опасной темы. Имя ее императорского величества забавы ради называть не стоит. — Во дворце или в казармах? Тома пару мгновений молчит, будто раздумывает; открывает было рот, но кидает короткий взгляд на двери, словно кто-то может их подслушать, и прочищает горло: — Любая работа на благо Иназумы священна и благородна. Хватит разговоров, следуйте за мной. Казуха смотрит на его напряженную спину и хмурится. Он готов поклясться, что в какое-то мгновение Тома выглядел искренне испуганным. Они собираются в дворике неподалеку от тренировочной площадки: сейчас, при свете солнца, Казуха не может не отметить, как прекрасен императорский дворец, сиющий в золотых лучах, как ухожена его территория: зелень, пруды, песок, медленно опадающие лепестки вишневых деревьев. Его захлестывает восторг перед прекрасным, обычно предшествующий приливу вдохновения, однако тут же, разбившись, тает, стоит увидеть помост, окруженный охраной, и полного крупного человека в центре. К горлу подкатывает желчь — в памяти еще свежи воспоминания о том, как люди в этих доспехах угрожали его деревне и разрушили его жизнь. Их ставят рядами — впереди мужчины, позади женщины, все как одна в простых темно-синих юката и с забранными в пучок волосами. Человек на помосте наблюдает с удовлетворением сытого кота. Взгляд его на мгновение останавливается на напряженном Казухе и равнодушно скользит дальше. — Неважный улов, — говорит он насмешливо, глядя на бумаги в своих руках. — Прошлый был получше. Ну, что уж теперь поделать… Каждый по очереди называет свое имя, четко и громко, и выходит вперед. За непослушание — двадцать ударов вот этой красавицей! — господин Масаока, предполагает Казуха, оглаживает плеть с изящной рукояткой на своем бедре. Казуха сглатывает, чувствуя, как холодок поднимается по спине. Если предположить, что у них есть данные всех, кому отправлены метки, думает он встревоженно, то каким именем мне назваться? Впрочем, тут же успокаивает он себя, в деревне никто не называл имен. Он вполне подходит на роль замены. Какая им разница: нужен был юноша — так вот он. Имена звучат один за другим под запись, а позади возникает какое-то беспокойство. Казуха оборачивается и замечает Футабу с небрежно рассыпавшимися по плечам волосами, смотрящую куда-то ему под ноги и делающую странные движения: неловко качнется вперед, выпрямится, снова наклонится под хихиканье девушки слева. Отследив направление их взглядов, Казуха замечает рядом заколку для волос, довольно дорогую на вид. Бросив мрачный предупреждающий взгляд на открывшую было рот другую девушку, он быстро наклоняется, пока господин Масаока записывает очередное имя, поднимает украшение и всовывает ей в руку, складывая пальцы поверх. — Благодарю! — еле слышно бормочет Футаба, нервными движениями забирая волосы в немного небрежную прическу. Девушка рядом выглядит почти разочарованной и отворачивается. — Следующий, — разносится над толпой. Повисает молчание. — Следующий! По ряду проходятся шепотки. — Разве не твоя очередь? — шепчет Футаба. Такэру рядом пихает его в бок, и, глянув по сторонам, Казуха понимает, что за то время, пока он помогал новой знакомой, трое человек перед ним уже назвали свои имена и оказались на шаг ближе к помосту. — Что за задержка? — гремит голос. Сначала на Казуху оглядывается один человек, затем три — вскоре все смотрят на него молча, кто-то насмешливо, кто-то с нотками сочувствия. Он, закусив губу, выпрямляет спину — и без того привлек к себе слишком много внимания. — Каэдехара Казуха, — называется уныло, делая шаг вперед. Господин Масаока смотрит на него как волк на кролика, кивает и медленно вынимает плеть из крепления, словно с самого начала только и ждал момента сделать это. — Каэдехара Казуха, уже игнорируешь приказы? Или пытаешься привлечь внимание? — тянет он с заметным удовольствием. — Что ж, возможно, я смогу удовлетворить это желание. Твои товарищи такое точно запомнят надолго. Вот еще чего не хватало! Казуха с трудом удерживается, чтобы не шагнуть назад под этим взглядом — но показывать слабость не хочется еще сильнее. — Выходи сюда, Каэдехара Казуха, и прими наказание за свою дерзость. — Но он не виноват! Он всего лишь помог мне! — Футаба вступается за него совершенно неожиданно. Ее голос звенит над притихшей толпой, когда она выбирается в первый ряд, непреклонная в своем стремлении защитить его. — Он не сделал ничего дурного! — Глупая, ты что творишь? — шипит он еле слышно, рука, которой он пытается ее остановить, хватает лишь воздух. — Можете наказать меня, он не виноват! Господин Масаока выглядит довольным развернувшимся представлением. Взгляд его мечется между ними, пока губы расплываются в ухмылке. — Хочешь наказания вместо него? Посмела вмешаться в мою речь и перебить меня? Кто ты такая, неужто императрица, чтобы указывать, кого надо наказывать, а кого нет? Императрица, а? Отвечай! Она сжимается под его взглядом, качает головой, не в силах вымолвить и слова. — Нет? Тогда выйди-ка сюда. Твое самопожертвование нужно достойно наградить, — он манит ее на помост с улыбкой почти ласковой. — Давай, выходи. Казуха чувствует подвох каждой клеточкой тела. Это не может кончиться добром. Футаба семенит сквозь расступающуюся, молча глазеющую во все глаза толпу, алея щеками от неловкости. — Вставай сюда, ближе. Два стражника отделяются от стоящей позади него группы и грубо хватают ее под руки. Попытки вырваться причиняют только больше боли, ее отчаянная смелость утекает стремительным потоком, Казуха видит это по страху в глазах. — Глупцы, вы думаете, что мои слова — развлечение для вас? Сейчас увидите, что бывает, когда перечишь людям, которым перечить нельзя. Стражники подтаскивают ее, дрожащую, ближе. Люди вокруг не смеют издать и звука, застыв соляными статуями. Никто не решает вступиться, а Казуха не может больше смотреть. — Стойте, — говорит он, тоже выбираясь из толпы. — Прошу вас, остановитесь. Я был дерзок. Я совершил ошибку. Она принесет вам извинения, и я займу ее место. Все это похоже на фарс: не таким он представлял свой первый день во дворце, но, пожалуй, именно подобного развития событий и стоило ожидать. Люди здесь, напоминает себе он, жестоки, лицемерны и горды собой, плохое настроение не гнушаются срывать на тех, кто ниже. А они — лишь рабы, что не смеют возражать, чтобы не обрушить гром и молнии себе на голову. Стража подтаскивает его к сжавшейся, всхлипывающей Футабе, сжимает плечи так, что после наверняка останутся синяки, болезненными ударами по ногам опускает на колени. Казуха поднимает взгляд на приблизившуюся фигуру, скользит им по темным хакама, оби, завязанному сложным узлом на выпирающем животе, желает добраться до лица, хотя бы взглядом передать все то презрение, которые испытывает, но видит лишь, как поднимается рука с плетью, и закусывает губу, обещая себе не издать ни звука. Какое унижение. Отец никогда не поднимал на него руки. Никто никогда не поднимал на него руки. Отец ждет меня, повторяет он мысленно и вспоминает родное лицо с морщинками в уголках глаз. Отец там один. Он ждет меня. Я должен вернуться к нему. Это только начало. Я выдержу. Боль жгучая и ослепительная. Изо рта вырывается резкий выдох, он дергается всем телом, царапает ногтями деревянные доски, жмурится. Тяжелые шаги обходят его, останавливаются за спиной. Он стискивает зубы в ожидании второго удара. Свист отдается в ушах, когда холодный высокий голос спрашивает: — Что здесь происходит? Плеть глухо бьет по дереву, опускается рядом с левым бедром вместо спины. Казуха открывает глаза, моргает пару раз, прогоняя пелену, и поворачивает голову, чтобы увидеть поднимающуюся на помост женщину. Она высокая — выше него уж точно, — темноволосая и стремительная; в прямой осанке и правильных, но резких чертах лица отпечаток властности и внутренней силы горит как клеймо. — Поднимите этого человека и окажите необходимую помощь, — жестким тоном приказывает она, выслушав путаные объяснения, и никто из мужчин вдвое выше ростом не смеет ослушаться. Даже толстяк не издает и звука, с тоской расставшегося с игрушкой ребенка глядя на то, как осторожно ставят на ноги едва состоявшуюся жертву. Девушка смеряет его ледяным взглядом. — Мы говорили об этом, господин Масаока. Наказания применяются в соответствии с проступком. Если вы полагаете, что избежали собственного наказания за столь откровенное самоуправство, то очень ошибаетесь. — Ах, госпожа Кудзё, — ответный лепет едва слышен, — да как бы я посмел? Это лишь небольшой урок послушания, все для блага Иназумы, все во имя императрицы, да живет она вечно! По губам девушки скользит усмешка — столь быстрая, что Казуха не уверен, что зрение не подвело его. — Ее императорское величество будет жить вечно, — говорит она сухо. — А вот насчет вас у меня большие сомнения. Передайте бумаги и покиньте двор, далее продолжу я. — Ничего страшного. Повреждения неглубокие, несколько дней — и не останется даже следа, — говорит лекарь, мужчина в возрасте: на длинном носу поблескивает в свете ламп пенсне, а седая бородка ровно подстрижена, — и протягивает Казухе бутылёк из темного стекла высотой с половину мизинца. — Три капли под язык, если будет беспокоить боль. — Благодарю вас, — Казуха ведет плечами, чувствуя, как тянет кожу на спине при движении. Рядом на деревянном подносе стучат друг об друга миски с обедом. Он не настолько плох, чтобы есть в лечебнице, но Тома позволяет ему эту вольность сегодня. Казуха ловит себя на тревожной мысли, что начинает ему доверять. Никому тут нельзя доверять. — Что с Футабой? — спрашивает он, когда лекарь уходит за ширму, и протягивает одну из мисок. В конце концов, Тома пропустил свой прием пищи из-за него. Однако тот отводит ее в сторону и качает головой. — Тебе бы о себе беспокоиться, не о ней. — Она за меня заступилась, — возражает Казуха упрямо. — Так что это моя вина. — Все с ней хорошо, насколько я слышал, — сдается Тома. — По поводу своего места работы послушать не желаешь? Или продолжим говорить о той, кого ты вряд ли встретишь в ближайшем будущем? Казуха ничего не отвечает, вылавливая палочками спрятанные в лапше кусочки мяса, но лишь потому что подсознательно опасается слышать ответ. Ему говорят примерно то, что он и ожидал услышать: — Тебя оставили во дворце. Сегодня будешь убирать восточное крыло. — У вас настолько не хватает прислуги? — за прошедшее время он успел убедиться, что слуг тут множество, и потому вопрос, зачем привезли их, остается открытым. Тома мешкает, смотрит внимательно — с предостережением, читающимся без усилий: — Иногда стоит придержать некоторые вопросы при себе, — советует он. — Излишнее любопытство тут не в почете. Тебя перевели в ряды прислуги — так прислуживай и помалкивай лишний раз. И переводит тему. — Ты знаешь про Футабу? — спрашивает Такэру, вымачивая тряпку водой. Ему досталась левая половина огромного и абсолютно пустого зала. — Тома сказал, что она в порядке, — отзывается Казуха, шоркая гладкое дерево и не ощущая в этом никакого смысла. Зачем чистить пол, если по нему никто не ходит? — Правда? А я другое слышал. Говорят, когда госпожа Кудзё с тем господином вернулись в комиссию, стражники якобы для развлечения привязали Футабу во внутреннем дворе. Как по мне, это слишком… — Что за варварство! — шепчет Казуха пораженно, забыв про уборку. Привязать словно животное — не слишком ли много они себе позволяют? Ненависть к жителям этого места заглушает все вокруг. — Что она им сделала? — Она женщина. Этого достаточно, чтобы некоторые люди желали унизить ее, зная, что выйдут безнаказанными. Такие, как они… — Такэру качает головой, выглядя искренне расстроенным, и не продолжает свою мысль. — Надеюсь, что завтра ее отпустят и все забудется. Ничего не забудется, понимает Казуха мрачно. Дальше будет только хуже. Он поднимается на ноги и присаживается рядом с Такэру, не обращая внимания на его робкое «я только помыл». — Нам нужно помочь ей. — Ты с ума сошел? — вскрикивает тот. Казуха округляет глаза и стучит по губам, призывая быть тише. — Тебя поймают и изобьют плетью до полусмерти, только на этот раз никто не придет защитить! А то и вовсе казнят! — То, что они делают, вне закона! — яростно шепчет он в ответ. — Послушай: если мы освободим ее, а они попытаются помешать, мы просто доложим… да хоть той же госпоже Кудзё, которая приходила сегодня. Нужно только узнать, где ее искать. Ты что-то говорил про комиссию? — Я ничего не знаю! Клянусь, ничего! — Мы не должны позволять им так издеваться над нами! Мы люди, Такэру, мы не скот! Такэру смотрит на него странным взглядом: в нем обреченность и страх. Не пойдет, понимает он. Не доложит, струсит, но и пользы от него никакой. — Тебя точно казнят, Казуха, — говорит он, качая головой, и вновь склоняется над тряпкой. — Ты покойник, клянусь архонтами. А ты раб, думает Казуха и молча встает. Еще посмотрим, что хуже. Закончив с залом и не сказав более Такэру ни слова, он несколько часов подряд бродит по коридорам, изображая бурную деятельность, а на деле отыскивая лазейки, способные помочь выйти во двор не через главные двери. Собирая информацию. — В какой комиссии господа Кудзё? — мимо проходившая служанка трет длинный нос. — Так в Тэнрё, это все знают. — Где найти комиссию Тэнрё? — переспрашивает молоденький стражник. — От Томы доставить надо? Я слышал, госпожа Кудзё уехала до завтрашнего утра, но ты можешь передать послание любому другому члену комиссии. Как бы объяснить, хм, смотри, выходишь из главных ворот… К вечеру его голова гудит от количества слухов и новой информации, он знает, как обойти основные посты охраны, а еще что большие, невинные и несчастные глаза в совокупности с тихим робким тоном голоса творят чудеса с большинством прислуги женского пола и даже с некоторыми мужчинами, мающимися от нереализованного чувства собственной важности. — Я искал тебя, где ты был? — с обидой спрашивает Такэру за ужином. Жители комнаты, количеством после распределения сократившиеся ровно вполовину, сидят на полу, подогнув под себя ноги и склонившись над длинным низким столом, заставленным мисками: каждому предназначена порция риса, лепешка и пахнущий травами напиток. Казуха от риса остается не в восторге — дома он готовил гораздо вкуснее. Может, попроситься в помощники к повару? — Ты меня игнорируешь? — непонятно, что говорит в Такэру больше, глупость или ослиное упрямство, когда он вновь и вновь требует ответа. — Слушай, я не хотел тебя обидеть. Нам нельзя ссориться, мы должны держаться вместе. Я никому не… Казуха ломает лепешку на две части и сует половину ему в рот, заставляя замолкнуть. — Я работал, — отвечает он спокойно и сухо. — Дворец огромен, ничего удивительного, что ты меня не нашел. — Как вам работка? Стоило приезжать сюда, бросая дом, чтобы стать рабом и мыть полы и стены в своей тюрьме? — зло ухмыляется один из соседей. — У меня жена на сносях дома осталась, пока я тут глупостями занимаюсь. — Стражник пнул меня, — бормочет Дзиро еле слышно, баюкая в ладонях миску, — я думал, с чего начать, а он решил, что я отдыхаю. А потом слуги сказали, что я мешаюсь. Остальные словно только этого и ждали. Плотину прорывает: жалобы текут нескончаемым потоком. — Меня отправили мыть посуду, а на кухне столько людей, что мне и тарелки не досталось, а потом на меня еще и накричали, что я бездельничаю! — Мне тоже так сказали, но что я могу поделать? Мне даже ведра не дали! — Меня и вовсе отправили мести лестницы от лепестков, это абсолютно бесполезно, два уберешь — три упадут! А стражники смеялись надо мной, я слышал! — Бесстыжие, — кричит кто-то, заставляя их замолкнуть. Сидящий справа от Казухи смуглый Сёта бьет кулаком по полу, вскидывает полный гнева взгляд темных глаз: — Вы что, не понимаете, какую милость вам оказали? Вас привезли во дворец, в сердце нашей империи, вас кормят и поят, моют и одевают, и все, что вам нужно сделать, чтобы отблагодарить её величество за проявленную доброту — приносить хоть немного пользы! — Верно, верно, — поддакивают ему несколько человек, но куда тише — ощущают сгустившиеся над головами тучи, готовые разверзнуться настоящей грозой. Которая не заставляет себя ждать: — Да ты с ума сошел, не иначе! — тут же вопят остальные. — А чем, скажите мне, ваша жалкая жизнь деревенщин хуже работы во дворце? — Закрой свой рот, ты, приспешник тиранов! Неспособные перебить и переспорить друг друга, они вскакивают на ноги — две волны, схлестнувшиеся прямо над столом. От взмаха чужой руки чашка с питьем переворачивается, Казуха отползает к футонам, даже не пытаясь влезать, переглядывается с оставшимися на своих местах — они выглядят такими же растерянными. Драка набирает обороты, злые и взбудораженные, в своем стремлении выплеснуть скопившийся гнев, ее участники даже не замечают, как рассыпают еду. Воздух пропитывается травянистым запахом, по татами расползаются мокрые пятна. От шума начинает стучать в висках. Казуха морщится, с толикой облегчения слыша за дверями торопливые шаги. Тома врывается в комнату так стремительно, что поток воздуха колышет волосы. — Что тут происходит? Что вы устроили? Ответом ему становится молчание. Все поглядывают друг на друга, словно решают, на кого скинуть вину. — Я неясно выразился про правила в первый день? Все умереть захотели? Что за дерзость — устроить здесь бой, будто вы толпа уличных бродяг, не поделивших хлеб! — от злости на скулах Томы выступают неровные алые пятна. Казуха никогда еще не видел его столь рассерженным. Еще одна пощечина от вселенной, возвращающая в реальность: не все так, как кажется сначала. — Объясняйтесь! — Произошло несовпадение взглядов на сложившуюся ситуацию, — уклончиво говорит Сёта. — Не все здесь понимают, что благо нашей империи — наше благо. — Как плетет, а! — выплевывает один из его противников. — Если твое благо — служить для господ ковриком для ног, то вперед, а мы желаем работать лишь на благо наших семей! — Какое будущее ждет Иназуму, если каждый будет работать лишь для себя? — О, императорская семья наверняка поплачет в своих роскошных покоях от потери рабов! Казухе кажется, что даже воздух в комнате раскален — такая ярость ядом сочится из их слов. Тома, прикрыв веки, потирает лоб словно в раздумьях. — Еще при мне подеритесь, совсем стыд потеряли… Ну-ка, сейчас же замолчали и разошлись по углам, иначе я вызову стражу — и уж она не станет разбираться, кто тут прав, а кто виноват. Угроза оказывается вполне действенной — наконец-то повисает хоть и трещащая от напряжения, но все же тишина. — О, Электроархонт, дай мне терпения, — выдыхает Тома уже спокойнее, открывает глаза и указывает на пол, покрытый мокрыми и жирными пятнами. — Вот это чистить будете. Все, кто здесь находятся. Под моим присмотром. И пока не вычистите — никакой еды. Оставшиеся не у дел, включая Казуху, дарят провинившимся злые взгляды — ведь это означает, что им тоже придется убирать последствия того, в чем они даже не участвовали. Ворча, толпой они выходят из комнаты, чтобы принести все необходимое. Казуха останавливается перед Томой, скрещивая руки на груди, и пару раз кашляет, привлекая внимание. — Я тут не при чем, — говорит он, обиженный за столь вопиющую несправедливость. — Так почему я тоже должен быть наказан? Тома на это лишь кивает. — Я знаю. Не вздумай ввязываться в подобные глупости, если не хочешь проблем. А уборка… пойдет всем вам на пользу. Каким образом, хочет спросить Казуха, но после торопливых размышлений задает другой вопрос. — Послушай… Ты знаешь, что с той девушкой, которая вступилась за меня утром? — Госпожа Кудзё отдала страже приказ, чтобы все виновные в инциденте понесли свое наказание. Скорее всего, ее просто заперли на время. Не сходится, понимает он. Слуги говорят одно, Тома — другое. Чувствуя смутную вину, он рассказывает то, что успел узнать, наблюдая за тем, как с каждым новым словом брови Томы сходятся на переносице все сильнее. — О чем ты говоришь? — неверяще переспрашивает тот. — Какие глупости, никто из стражи не посмел бы пойти против приказа генерала. Это карается смертью! Видимо, как и все здесь, думает Казуха, но вслух говорит: — У тебя больше полномочий и возможностей проверить, правдива ли моя информация, и доложить куда нужно, если это все же окажется правдой. Так нельзя обращаться с людьми, неважно, рабы они или высокие чины. Ты же понимаешь это, правда?.. Тома несколько мгновений смотрит на него, явно мысленно взвешивая в голове за и против. — Это опасная тропа, — ворчит он наконец, и Казуха, задержавший невольно дыхание, выдыхает с облегчением, — и сам рискуешь, и меня на нее затаскиваешь. — Я лишь хочу убедиться, что невиновный ни в чем человек в порядке. Когда члены комиссии узнают об этом своеволии, страже ничего не останется, кроме как освободить ее… правда? Голос звучит неуверенно, ведь в глубине души Казуха боится иного исхода. Жива ли еще справедливость в этом месте? Не надевает ли он на шею Томе петлю своими же руками, обращая на его излишнее любопытство особое внимание высокопоставленных лиц? Когда с губ уже готово сорваться вымученное «подожди», Тома вздыхает, разворачивается и выходит за двери, бросив напоследок: — Не отлынивай от уборки. Приду — проверю. Его нет почти час, и все это время Казуха напряжен — взорвется, только тронь. Он беспокоится за Тому, беспокоится за Футабу, да и за себя, чего таить, тоже, поэтому, когда створки сёдзи раздвигаются с тихим скрипом и в проеме рисуется долгожданная фигура, что-то внутри Казухи оглушительно лопается, наполняя его с головы до ног надеждой и облегчением. Впрочем, они тут же тускнеют, ведь только по одному выражению его лица, потерянному и пустому, становится кристально ясно: что-то пошло не так. Делая вид, будто просто идет намочить тряпку, он останавливается рядом с Томой, спрашивает вполголоса: — Что-то случилось с ней? — Ты был прав, ее действительно держат связанной на улице. Я поспешил в комиссию, чтобы потребовать объяснений, но они… — Тома глубоко вдыхает и качает головой, словно не веря сам тому, что говорит, — они даже не обратили внимание на мои слова. Обычно я решаю вопросы через госпожу Кудзё, однако сегодня ее нет, а остальные рассмеялись мне в лицо. «Пускай знает, чем чревато нарушать устоявшиеся порядки и бросать тень на авторитет своих господ» — вот что они сказали. Как же так… Все куда хуже, чем казалось, думает Казуха, со вздохом опуская взгляд. Жизнь любого из нас равна случайно влетевшей в окно мухе, от которой можно отмахнуться в лучшем случае. В худшем же… Он предпочитает не развивать эту мысль. — Это не принесет тебе проблем? Мрачность на лице Томы разбавляется искренним удивлением, словно он не ожидал, что кто-то подумает и о нем. — Нет, я… Я в порядке, но не рискну возвращаться с этой просьбой вновь — мне вполне доходчиво объяснили, что случится, если я буду беспокоить их по… по таким пустякам. — Пустякам, — повторяет Казуха. Внутри скребет. — Вот как. Благодарю тебя за помощь. Я рад, что хотя бы у тебя есть совесть и сердце. Поэтому осмелюсь обратиться еще с одной просьбой. Тот поджимает губы недовольно, но Казуха смотрит в его глаза и понимает: добрая душа, хороший человек Тома, слуга своих лицемерных господ — он ему не откажет. У тебя будет полчаса с того момента, как я постучу — ни минутой больше. Казуха крутит эти слова в мыслях, раз за разом, пока ворочается на постели, комкая тонкое одеяло в ожидании, и пытается не потерять веру в человеческую честность. Полчаса, полчаса… время кажется ему тягучей бесконечной субстанцией, а мир за пределами стен — нереальным. Пытаясь дождаться, пока все не заснут, в царящей вокруг тишине он и сам почти погружается в сон, утомленный двумя тревожными днями, однако сонливость слетает, как только он слышит странное шебуршание и еле слышный скрип пола. Приоткрыв глаза, Казуха молча наблюдает, как сползший к изножью Минато, один из местных старожилов, опускает поднятый край своего футона. Что-то прячет, понимает Казуха, контролируя дыхание, чтобы случайно себя не выдать. Тусклый свет от единственного горящего светильника отражается бликом на лезвии, пальцы оглаживают сталь почти благоговеюще. Казуха забывает дышать, скованный льдистым страхом. Зачем ему нож? Откуда он его взял? Стоит ли им опасаться за свою жизнь? Он уверен: наказание охватит всех, неважно, пустит ли тот его в ход против своих или против чужих. Но, несмотря на страх, в его голове медленно, линия за линией, цепочка за цепочкой, рисуется рискованный план действий. Казуха вспоминает, как отец молился архонтам перед сном: истинно нуждающегося, говорил он, боги не оставят. — Мы пришли с грозой и уйдем с грозой, о, внемли нам, великий архонт, — шепчет он беззвучно, не спуская глаз с гипнотически поблескивающего лезвия. Он уверен, этот нож — его благословение. Его подсказка: ты на верном пути, ничего не бойся. — Путеводи меня в правде твоей, уровняй предо мною путь твой, вдохни сил в мое тело, выведи душу из темноты, преврати в сталь мое сердце и в золото мой разум, ибо будут поражены все враги твои. Мы пришли с грозой и уйдем с грозой. Да будет так. Минато, оглядевшись по сторонам, вновь прячет нож под край футона, в ногах, и ложится, поворачиваясь спиной. Казуха терпеливо ждет, пока его дыхание не становится ровным и глубоким, затем ждет еще чуть-чуть, пока за дверями не прозвучат шаги, и встает. Тихий стук по деревянной перекладине сёдзи почти сливается со стуком пульса в ушах. Забрать нож получается до смешного легко. Он прячет его за оби, подкрадывается к дверям, оборачивается, проверяя, не следит ли кто, и выскальзывает наружу, оставив обувь. Исходящий от пола холод морозит ступни в одних лишь тонких таби. Рассеянный полумрак коридора погружен в тишину, разбавленную далёкими отзвуками шепчущего осеннего ветра и треском пламени в деревянно-бумажных светильниках, отбрасывающих на стены дрожащие неровные тени. Неслышно, плавно перекатываясь с пятки на носок, Казуха добирается до лестницы, спускается на этаж ниже и лишь благодаря острому слуху вовремя успевает нырнуть за резную деревянную статую. Из-за поворота показывается человеческая фигура, позвякивая доспехами, останавливается на мгновение, гулко зевает, затем идет дальше. Казуха застывает, вжимается в стену позади, молясь лишь, чтобы чужая сонливость сослужила ему на благо. — Проклятье, — одними губами шепчет он, ныряя за угол, когда чужая массивная спина скрадывается темнотой. Это было слишком близко. Теперь он действует осторожнее: обходит несколько постов, спускается в тихую прачечную и добирается до черного выхода, оглушающе лязгая засовом и прислушиваясь. Тишина. Лицо обдает прохладой ветра, оседающего на губах вишневой сладостью. По песку он делает шаг одной ногой, заметая след другой, так добирается до выложенных камнем троп, проползает через кусты неподалеку от дремлющего мужчины в форме досина, чувствуя, как ветки путаются в волосах и ноют замерзшие стопы, но все это не имеет никакого значения, ведь он видит впереди злосчастный помост — и пятно рядом. Футаба дремлет на бамбуковой циновке, поджав под себя ноги, но тут же вскидывает голову, услышав его шаги — Казуха даже в темноте видит страх в ее расширенных глазах, стремительно тающий при виде знакомого лица, чтобы позже смениться изумлением. — Ты? — шепчет она. Казуха замечает, что ее руки и ноги связаны веревкой, перекинутой через поперечные балки основания помоста. — Здравствуй, — отзывается он, когда она начинает нервничать из-за продолжительного молчания. — Прости. Это все из-за меня. — Вовсе нет! Ты не виноват ни в чем. Ты единственный помог мне, был так добр в пути. Я… ценю людей, которые могут помочь нуждающимся даже тогда, когда сами нуждаются в помощи. — Глупость какая… — бормочет Казуха, тронутый этими словами. Несколько мгновений они молча смотрят на друга: он — сожалеюще, она — отчаянно, прежде чем взмолиться: — Мне нужна помощь, я больше не могу находиться в этом месте! Я скорее умру, чем выдержу еще больше позора! Я хочу убежать отсюда! — Как же ты собираешься бежать и куда? Столица под их контролем, а до твоей деревни так далеко… Нам нужно придумать план для начала, а на это уйдет время. — Я не вернусь во дворец, — говорит она тихо, но решительно. — У меня есть один вариант, нужно лишь снять эти веревки… Увидела сегодня место, где можно попробовать перелезть через забор. Погляди на ту яблоню, — она кивает куда-то в темноту. Казуха щурится, но безрезультатно. — Она высокая, но тонкая, взрослым и тяжелым не забраться, а мне в самый раз. Я могу перепрыгнуть забор и спуститься снаружи. — Не вижу, — честно говорит он, чувствуя холод и вес ножа даже сквозь ткань. — Но запомню и найду ее позже. Ты уверена, что готова бежать? Это рискованно. Как же Дзиро? — Пусть и не сразу, но мы обязательно встретимся с ним. Если все получится, прошу, передай ему о яблоне… Что ты делаешь? — она почти шепчет, испуганная, когда он ослабляет узел на оби и достает нож. — Откуда… — Ты же сама просила тебе помочь, — отзывается Казуха, затягивая узел обратно. — Голыми руками я тебя не освобожу. Изначально он шел просто убедиться, что Футаба в порядке, и до слов о том, что она готова бежать и даже имеет какой-никакой план, совсем не был уверен, что пустить нож в дело — хорошая идея. Где она могла бы скрыться от стражи и досинов во дворце, знакомом им до последнего уголка, и сохранить при этом жизнь, кроме как за стенами? Во что я ввязываюсь, думает он, вздыхая, однако рука сама движется, сжимая нож до побеления пальцев, пытаясь перерезать путы. Те, толстые и крепкие, даже несмотря на остроту маленького лезвия режутся с трудом. — Сейчас, подожди немного… Одна веревка в конце концов поддается. Казуха дергает ее, ослабляя натяжение и пытаясь понять, можно ли теперь размотать ее, или нужно резать где-то еще. — Попробуй подергать руками. Футаба высвобождает запястья, растирает их, морщась от боли. Остаются ноги, для этого ему приходится присесть на корточки и наклониться. Вынужденное соседство с женскими бедрами вызывает больше не смущение, а неловкость — ладно хоть темнота скрывает выражение его лица. Девушка, вернув рукам подвижность, помогает ему, придерживая веревку. — Готово, — шепчет он и, взяв за один край, начинает разматывать. Когда спадает последний круг, Футаба, с трудом шевеля затекшими ногами, встает и покачивается. Казуха деликатно придерживает за локоть. — Я не знаю, как тебя благодарить… — Ты впуталась в это из-за меня, так что прибереги слова. Пойдем, нельзя, чтобы нас тут поймали. Она, рвано выдохнув, сжимает его ладонь в своих, после чего почти робко целует в щеку. Глаза ее лихорадочно блестят, отражая блики фонарей. — Ты мне архонтами послан, не иначе. Ты красивый и смелый, сделал для меня больше добра, чем моя семья. Давай уйдем вместе? Согласие рвется у Казухи с языка, царапает глотку, однако он сглатывает его и качает головой. Слишком уж эта затея сомнительна и поспешна. Нельзя впустую подставлять семью — если он когда и сбежит, то хотя бы с деньгами. — Рано еще для меня, — отзывается мягко, придерживая ее за плечо, протягивает нож. Расставаться с ним жаль, но ей он пригодится куда сильнее. — На всякий случай. Если кто-то попытается поймать — пускай его в ход и не жалей, ведь они тебя не пожалели. Береги себя. — Если я выживу и мы встретимся — проси все, чего захочешь. Передай Дзиро, я буду ждать в старом доме дяди на восточной окраине города, пока он не найдет меня. Спасибо. И прощай. — Поспеши. Она кивает с улыбкой, подхватывает подол юката и ныряет в окружающую темноту, растворяясь в ней. Он добирается до черного хода без приключений, однако прежде чем дверь закрывается за спиной, он слышит в том месте, откуда пришел, голоса и шум. Узнали, думает он, и понимание это пронизывает с головы до пят, словно при прыжке в ледяную воду. Он торопливо задвигает засов и почти бежит к лестнице, надеясь лишь, что успеет раньше, однако расстояние сейчас не на его стороне. У входа в общие спальни все еще пусто — полчаса, отмерянные Томой, кажется, еще не прошли, Казуха не может судить. По его ощущениям прошел уже не один год, настолько он напряжен. Он прислушивается несколько мгновений: за углом слышны шаги, а внутри тихо, поэтому, вознесся архонтам короткую молитву на удачу, он проскальзывает внутрь. Фигуры на футонах не двигаются. Казуха раздевается, кое-как складывает одежду рядом и ныряет под тонкую ткань, притворяясь спящим. Створки разъезжаются ровно в тот момент, когда его голова касается подушки. Он прислушивается, не открывая глаз. — Ее освободили, — говорит сурово незнакомый голос. — Мы обязаны проверить. — Никто не покидал комнаты, — голос Томы звучит уверенно и твердо. — Стража подтвердит. Я сам заходил ночью, чтобы убедиться в соблюдении режима, и не увидел ни одной пустой постели. — Как я успел заметить, у дверей стража отсутствует. — Помимо этой комнаты на этаже множество постов. Никто не смог бы обойти их все. Незнакомый голос хмыкает недоверчиво, но ничего не говорит. Казуха слышит, как шаги останавливаются рядом, стоят немного — он всеми силами старается дышать ровно и размеренно, как крепко спящий — и идут дальше. Сердце колотится как бешеное, Казухе кажется, что его стук можно услышать даже на другом конце Тэнсюкаку. — Мы продолжим расследование. Если выяснится, что вы солгали… — Мне скрывать нечего, — Казуха чувствует легкую гордость за умение Томы держать столь непринужденный тон. — Доброй ночи. Створки сёдзи задвигаются. Он выдыхает, чувствуя себя выбравшимся из-под бетонной плиты, и вздрагивает, ощущая на шее чужое дыхание. Тома склоняется над ним. Шепот его звучит почти яростно: — Ты даже не представляешь, что наделал. Сейчас же засыпай и даже не думай повторять подобное. Я не стану больше прикрывать тебя. — Благодарю за помощь, — шепчет Казуха в ответ еле слышно. Тома вздыхает; слышно, как шелестит его одежда, когда он отходит от постели. Казуха позволяет улыбке скользнуть по губам, поворачивается набок и действительно проваливается в сон, полный тревожных сновидений. На следующее утро их выгоняют на площадь с рассветом полусонных. Когда один из юношей пробует узнать, в чем дело, вместо ответа он получает удар в живот от окруживших их стражей и сгибается пополам. — Молча делай что велят. Казуха, кутаясь в хаори — холодный влажный ветер пронизывает до костей, — берет на заметку этот урок и придерживает язык за зубами. На помосте толстяк, которого во сне он с удовольствием привязал к деревянным рейкам вместо Футабы, с аппетитом ест яблоко, сидя на низкой табуретке и отплевывая косточки в стоящую рядом плетеную корзину. Сок течет по его подбородку, пачкая шею и ворот одежд, но его это, кажется, совершенно не смущает. Казуха с трудом подавляет дрожь отвращения. — О, ну наконец-то, — говорит он, заметив их приближение. — А то я уже устал ждать. Мы приготовили для вас очень поучительную постановку. Вам понравится, уверяю. Слишком много вокруг него стражи, думает Казуха. Не к добру. По толпе волной проходит шепоток — не он один это заметил. Даже ветер кажется еще более ледяным, нежели прежде, шепчет: беда. — Пересчитайте их. Если кого нет — этот человек станет причиной следующего нашего собрания, — господин Масаока откусывает от яблока с громким хрустом, берет огрызок поудобнее и, прицелившись, метает его в толпу ленивым, но удивительно точным движением. Кто-то позади Казухи вскрикивает. Он хлопает в ладоши, словно ребенок, хохочет в полном восторге. — Вот это меткость! Войско многое потеряло, раз я не вступил в его ряды! Закидывал бы врагов яблоками, думает Казуха и кривит губы в усмешке — этого человека среди войска он представить не может совершенно. Разве что в виде пушечного мяса или клоуна для развлечения между битвами. — Вернемся к теме этого небольшого представления, устроенного, чтобы поднять ваше настроение, так сказать, подарить вам хлеба и зрелищ, только без хлеба! –тот вновь смеется, довольный своей шуткой, но смех быстро стихает, никем не поддержанный. Толпа напряженно молчит, и улыбка сползает с его губ, заменяясь недовольной капризной гримасой. — Выводите ее. Досины расступаются и выталкивают тонкую фигурку, подхваченную под руки с двух сторон. Казуха узнает ее раньше, чем она поднимает голову, и с трудом сдерживает крик. Лицо Футабы, которая, как он полагал, уже находится в безопасном убежище в ожидании брата, покрывают ссадины и кровоподтеки, руки висят плетьми, а длинные блестящие волосы неровно и грубо сострижены. Толпа ахает, шепот вновь заполняет площадь. Казуха сжимает ладони в кулаки, впиваясь ногтями в кожу до боли; хватает бросившегося к помосту Дзиро за рукав и дергает назад. — Там моя сестра, отпусти! — его голос дрожит, срываясь, широко распахнутые глаза блестят от влаги. — Я вижу! Но если отпущу, ты будешь следующим. Футабу поднимают по ступеням — она подволакивает правую ступню и дрожит на ветру что та яблонька, которая должна была ее спасти. Господин Масаока встает, наблюдая за тем, как ее ставят на колени перед ним. — Кто-то осмелился освободить эту женщину и помог ей сбежать. Мы обязательно найдем виновного, и он очень пожалеет об этом. Наказание за столь дерзкий проступок — смерть. Футаба рыдает — это звуки, полные ужаса и мольбы, плач обреченного, который знает, что не спасется, Казухе физически больно слышать их. Дзиро они теперь держат в шесть рук, зажимая рот — помогают еще два человека. В одиночку его было бы не сдержать. А ведь я, осознает Казуха, так и не успел передать ему слова сестры. Может, и к счастью. Голос разносится над толпой, мерный и равнодушный; каждое слово — камень, каждый звук — боль. — Любой, кто пойдет против правил и выкажет неповиновение, умрет. Любой, не чтящий ее императорское величество и его императорское высочество, умрет. Любой, замышляющий дурные планы, умрет. Держа за короткие уже волосы, грубо и без церемоний голову Футабы прижимают к полу. Солнечные лучи отражаются от лезвия на длинной деревянной ручке, сжимаемой крупными ладонями поднимающегося по ступеням мужчины в ненавистной черно-фиолетовой форме. Казуха отворачивается и закрывает Дзиро глаза, когда слышит уже знакомый свист. Голова Футабы падет в корзину с глухим стуком.