Спаси нас

— Я тебя не понимаю! — требовательный голос девушки заставляет меня остановиться, когда я пакую ее вещи обратно в розовый чемодан размером с целый материк. — Все ведь было хорошо! Или нет? Что происходит? Пронзительный зеленый взгляд девушки пытается уцепиться за любую эмоцию на моем лице, но все попытки бесполезны, потому что кроме раздражения я не испытываю ничего. — А какой реакции ты ожидала? — еще одно дорогое платье летит прямиком в чемодан. — Мы три месяца только и делаем, что мотаемся друг к другу через весь город. Я подумала, что такой сюрприз будет приятным для тебя. Нам не придется больше расставаться. — девушка предприняла попытку обнять меня за шею, пустив в ход свои руки-лианы, но я резко увернулся, все еще раздраженный ее выходкой. — Да что с тобой такое, Никита? — Послушай, — выдохнул я, — мы не встречаемся, ясно? Мы не вместе! НЕ! ВМЕСТЕ! Я еще на берегу объяснил правила игры. Отношения меня не интересуют! Но что делаешь ты?! — гнев, подобно морской волне, поднимался из самых глубин моей темной души, я ощущал его каждой клеточкой своего тела, ощущал, но не мог его подавить. — Ты собираешь свои гребаные вещи в этот гребаный розовый чемодан и приезжаешь в мою гребаную квартиру! — Следи за языком, милый! Ты не с девочкой с улицы разговариваешь! — огрызается Алена. — Да! Да, я помню о твоем этом бзике «Ничего серьезного, просто секс!» И я принимала его, пока ты, — она вплотную подошла ко мне, выставляя указательный наманикюренный пальчик вперед, — не перешел черту первым. Напомню: пункт «Никаких ночевок» был нарушен несколько раз! Тобой! Я чертыхнулся. Возведенное в абсолют правило, подобно хлысту, полоснуло по мне острым ощущением пиздеца. Я не собирался нарушать его, но так получилось. В те дни, когда Алена не могла приехать ко мне, я срывался к ней за получением необходимой разрядки, а когда сил на обратную дорогу не оставалось, я мирно засыпал в ее постели, на утро чувствуя себя особенно погано. Но это было не так часто, всего пару раз. Пару раз я заснул у нее, десятки раз она у меня. Но я не допускал ошибок прошлого, поэтому тщательно следил за тем, чтобы ни одна девчачья штучка: ни тюбики, ни баночки, ни даже зубная щетка — не проникли в мою квартиру как само собой разумеющееся. И до этого у Алены хватало мозгов не засорять мое личное пространство своим барахлом, а теперь она притащилась ко мне с плотно набитым чемоданом, в который, уверен на миллион процентов, уместилась лишь малая часть ее шмоток. — Это все равно ничего не меняет! — заверил я девушку и, приложив немало усилий, застегнул ее чемодан. — Боже, что с тобой не так? Почему ты так чураешься отношений? — Алена в очередной раз пытается до меня докоснуться, но я резко пресекаю ее попытку. — Я просто хочу понять, что не так… И совершенно не обязательно меня отталкивать. — ее жалобные глазки засверкали на свету, и я хмыкнул, ощущая, как новая волна отвращения разливается в груди. Молча подкатил чемодан к выходу, щелкнул замком, намекая, что разговор окончен. Алена еще с минуту стояла спиной ко мне, очевидно, осознавая, что сама своей дурацкой выходкой-сюрпризом все испортила, затем шмыгнула носом и с натянутой улыбкой продефилировала до меня. — Означает ли это, что все кончено? — твердый уверенный тон никак не вязался с теми эмоциями, которые отражало ее лицо: жалость, сожаление и горечь. — А ничего и не было. — подытожил я, распахивая дверь. — Просто секс. Из ярко-зеленых глаз хлынули слезы, и девушка покинула мою квартиру в сдержанном рыдании. Она была раздавлена, и я хорошо ощущал ее чувства, но ничего не мог предложить взамен. Я не был рожден для любви. И не способен был на какого-либо рода чувства относительно женщин, кроме похоти и страсти. Любовь — это побочное действие организма, которое все так тщательно романтизируют и придают ему слишком большое значение.

***

Когда вечером позвонил отец и сообщил о семейном ужине, на котором обязаны быть все члены семьи без исключения, я уже догадался, по какому поводу весь сыр-бор. Скорее всего Алена уже доложила папочке о моем аморальном поведении, а тот, в свою очередь, связался с отцом и пригрозил разорвать контракт на строительство загородного корта, на который мой старик пускает слюни уже несколько месяцев. Мои догадки подтвердились, потому что на входе в дом меня встретила не веселая младшая сестренка, а пыхтящий от злости отец. Когда я протянул ему руку для приветствия, он проигнорировал жест и одним кивком указал на дверь в свой кабинет. Я усмехнулся и убрал руку, почувствовав небольшую горечь во рту. «Ты снова меня расстраиваешь! Ты — никчемный, ни к чему не приспособленный маленький говнюк! От мебели больше толка, чем от тебя!» Слова, сказанные отцом еще в далеком детстве, всплывали в моей голове снова и снова, стоило мне хоть как-то его огорчить или подвести. И эти липкие воспоминания, подобно тяжелым камням, прибивали меня к земле, вселяли страх, и вот из самостоятельного и уверенного мужчины вылуплялся неуверенный в своих силах мальчишка, который часто расстраивал своего отца своим непослушанием. Я ненавидел его и боялся. Я презирал его и уважал. Я сочетал столько противоречий в отношении своего отца, и от этого моя голова разрывалась на части. Когда за спиной закрылась дверь отцовского кабинета, мужчина скинул маску молчаливого разъяренного льва и набросился на меня, не повысив при этом голоса. — Твои причуды всегда мне дорого обходились. — его тон был размеренным, но угрожающим и не обещающим ничего хорошего, и так было столько, сколько я себя помню. — Но на этот раз я не готов терять выгодную сделку с Самойловым из-за твоих бзиков, поэтому пригласил на ужин его дочь. Она в гостиной с твоей сестрой и матерью и ждет твоих извинений. Докажи, что в твоей тупой башке имеется хоть намек на мозги, и, обещаю, я не заставлю себя долго ждать, впишу твое имя в завещание и поделюсь акциями. Я стиснул челюсть, чтобы удержаться от плевка в лицо. Этот мерзавец собирался меня купить. — Засунь их себе в зад. — огрызнулся я, ощущая странное чувство удовлетворения. — Нет, мой дорогой сынок, — обращение подобно оскорблению, — это я засуну их в твою задницу, если ты не урегулируешь проблемы с дочкой Самойлова. Это мое последнее слово. — Самойлов заключает контракт с моей фирмой, не с твоей. — напомнил я о важной детали, о которой отец постоянно забывал. — Ах, вот как ты заговорил? А кто же дал тебе возможность открыть свою фирму, неблагодарный ты кусок говна?! — он повысил голос, чего не позволял себе очень и очень давно, тем самым обнажив свою уязвимость. — И я тебе безмерно благодарен за предоставленную возможность. — Засунь свои благодарности себе в задницу, маленький хитрый ублюдок! Словесная пощечина ощущалась, как физическая. Мне буквально стало больно от произнесенных отцом слов и от его разгневанного вида. В темно-карих глазах плескалась ненависть и раздражение, и я словил себя на мысли, что это единственные хорошо знакомые мне эмоции, которые я буквально впитал с молоком матери. «Извинись и сделай, как он просит! Не огорчай его!» «Пошли его к черту, мужик, это твоя жизнь!» Мысли путались. Я замешкался. Хоть внешне я не подавал признаков нерешимости и сомнений, внутри все буквально истекало соком неуверенности перед отцом. И я уже практически сдался под натиском его цепкого взгляда, когда в кабинет влетела Алиска и в три прыжка повисла на мне, подобно маленькой обезьянке. — Ну где вы пропадаете? Мой желудок уже изнемогает от голода. — Уже идем. Уже идем. — от черствости отца не осталось и следа, ведь Алиска действовала на него по-особенному: стоило ей появиться в радиусе метра, как отец из разгневанной темной тучи превращался в золотое облачко — мягкое, нежное и пушистое. Безусловно, я завидовал сестренке, потому что ей на правах младшей доставалось все самое лучшее — любовь, внимание и забота родителей. От меня же с рождения всегда старались откупиться. Вот и моя фирма, подаренная отцом на окончание института, его широкий жест, говорящий лишь об одном — отвяжись! Но вместе с тем я обожал Алиску. Ее детская непосредственность, энергичность и любовь к миру имели чувство заразительности, и порой хватало пары часов наедине с ней, чтобы почувствовать себя живым. В гостиной уже был накрыт стол в лучших традициях моей матери: чересчур дорого и чересчур роскошно. Она вообще была сплошным синонимом слову «чересчур»: если это ремонт, то всегда самый дорогой и изысканный, если вечернее платье, то блестящее и с брильянтами, если поездка, то только в Париж и только на частном самолете, если это семейный ужин, то в лучших ресторанных традициях с сервировкой и официантами. Я сел за стол прямо напротив Алены, проигнорировав приторное приветствие мамы. — Никитушка, а мы тут с Аленой обсуждали поездку в Милан на следующих выходных. Ты просто обязан составить нам компанию. — щебетала мама, а я, не сводя глаз, смотрел на Самойлову, пытаясь понять, как обстоят ее дела с гордостью. — Терпеть не могу Милан. — я поджал нижнюю губу. — Какая жалость, правда? Алена поежилась и неуверенно заерзала на стуле, желая скрыться от испепеляющего взгляда. Но я продолжал смотреть, желая лишь одного — доставить ей массу неудобств, заставить ее почувствовать себя не в своей тарелке! Во всяком случае, этого ужина бы не случилось, не пожалуйся она своему отцу. — Но ради мамы мог бы и потерпеть, тем более что со мной летит Алена. — Тем более. — натянуто улыбнулся я, а девушка залилась краской. — Думаю, вашему девичнику не требуется мое вмешательство. — Думать вредно. — встрял отец. — Он поедет. Я сжал нож с вилкой с такой силой, что костяшки на руках побелели. Как же мне хотелось вонзить приборы прямо ему в шею. Как же мне хотелось заткнуть его. — Так же он приносит свои извинения касаемо своей выходки, которая обидела Вас, Алена. Жесткий взгляд отца, направленный в мою сторону, не сулил ничего хорошего. И как бы я не протестовал внутри себя, не истекал ядом и не хотел защититься от его давления, на поверхности лишь смиренно молчал, ожидая окончания этого тошнотворного вечера. — Извинения принимаются. — застенчиво прощебетала рыжеволосая, бросив в мою сторону кроткий извиняющийся взгляд. — Спасибо, что пригласили на ужин. Для меня это большая честь. Я закатил глаза от нелепости их разговора. Напускная деловитость и жеманность. Боже, какой сейчас век на дворе? Краем глаза заметив, как Алиска пихает два пальца в рот, изображая тошноту от показушничества этой рыжей стервы, я мысленно поблагодарил ее за то, что она не такая… Не смотря на эксцентричность матери и жестокость отца, Алиса не унаследовала и не впитала ни одно их плохое качество. Наверное, потому, что ее воспитанием занимались нянечки, а родители были родителями, уделяя необходимое для ребенка внимание, чтобы он не чувствовал себя брошенным. Они не посвящали себя младшей двадцать четыре на семь, но находили время, чтобы подарит ей свою любовь, драгоценное внимание и ласку, в общем, все те вещи, которыми я был обделен с самого детства по неизвестным причинам. Когда ужин подошел к концу, женщины обменялись комплиментами, и Алена поблагодарила маму за десерт, словно это она самолично его приготовила, хотя моя мать, клянусь, ни разу не стояла за плитой. — Никита, — тоненький голосок Самойловой прозвучал слишком невинно, и я едва не рассмеялся, какую комедию она тут ломает, пуская пыль в глаза своими хорошими манерами, — не откажешься ли ты подвезти меня до дома? Я смирил девушку долгим уничтожающим взглядом. Она нервно улыбнулась. — Конечно. На прощание я обнял младшую сестренку и сдержано попрощался с мамой. Отец же с минуту наблюдал за нами с винтовой лестницы, ведущей на второй этаж, после чего вальяжно спустился вниз, поцеловал ручку вынужденной гостье, затем обратил свой привычный полный раздражения и негодования взгляд на меня. — Надеюсь, мы друг друга услышали. — прошептал он так тихо, чтобы слышно было только мне. — Всего вам хорошего, дети. — прощальная фраза прозвучала так нелепо, так искусственно, что тугой ком тошноты подкатил прямо к горлу. — Забавно, что твой отец старается изо всех сил, чтобы вернуть наши отношения, которые ты сам и разорвал, а ты и слова сказать не можешь… Почему бы это? — Алена наигранно постучала указательным пальцем по нижней губе, словно этот вопрос ее действительно волновал. — Может быть потому, что не было никаких отношений. — в той же манере я вернул ей ответ, разблокировав машину и садясь на водительское кресло. — Мой папочка считает иначе. — она нахально усмехнулась, усаживаясь на пассажирском. — В субботу он устраивает благотворительный вечер. Нам стоит подобрать наряды. — Нам? — Ага. Я сжал руль, представляя вместо него белоснежную шею Самойловой, в которую я впиваюсь со всей силы и душу, душу, душу, пока она не испустит последний вздох. Всю дорогу по трассе мы ехали молча. Алена залипала в телефон, периодически что-то печатая на нем своими длиннющими ногтями. Звук удара ее ногтей об экран новенького айфона раздражал меня так сильно, что я едва не вырвал этот гаджет и не выбросил его в окно. На въезде в город я припарковался у ближайшей автобусной остановки и, перегнувшись через Алену, открыл ей дверь, второй раз за сутки выставляя ее прочь. Девушка нахмурилась, убирая телефон в сумочку. — Ты забыл адрес моей квартиры? — иронично спросила она. — Сразу же, как только ты ушла. — съязвил я. — Выходи. — И как я, по-твоему, доберусь до дома? — ее шея покрылась красными пятнами, девушка злилась и нервничала одновременно. — Автобус, метро, такси, в конце концов. — Какой же ты мерзавец! — выплюнув эти слова мне в лицо, девушка вылетела из машины, громко хлопнув дверью. Я радостно помахал ей ручкой, за что в ответ получил средний палец и кислое выражение лица. Я ослушался отца. Снова! Он будет вне себя! Но наряду со страхом быть плохим сыном промелькнуло еще одно чувство, чувство свободы, и я старательно пытался ухватиться за него, чтобы сбросить невидимые путы тирана-отца и жить так, как я считаю нужным. Я был на взводе и желал вытворить что-то такое, что привело бы старика в ужас, какого он не испытывал еще ни разу за свое существование. Я хотел стать плохим сыном. Но дело в том, что я и был им…