Флёр

      Вокруг тишина такая, что уши пробивает мерзкий звон, отчетливый, не глухой, а совсем наоборот, оглушающий, сдавливающий черепную коробку, как тиски, перед глазами все заволакивает темнотой, плывёт, точно круги на водной глади, проморгать её невозможно, сколько не старайся, чёрная муть сгущается перед глазами, съедая все очертания реальности, мозг прошибает зарядами тока, импульсами, тоненькими маленькими веточками – розгами, расходясь по глазным яблокам так, что сквозь тёмную пустоту виднеются толи искры, толи звезды, спускаясь по-сгорбленному позвоночнику, задевая каждый нерв, облизывая, метя своей вязкой слюной все, до чего дотянуться режущие розги, животный гул усиливается, сопровождая свою мерзкую трель болью, пульсирующей, надвигающейся, словно огромная волна, накрывающая его с головой, заливая солью и песком, попадая в нос, разъедая слизистую до противного жжения и горения мелких ранок, в уши, создавая вакуум, сам того не замечая, начинаешь вслушиваться в работу своего организма, стук испуганного сердца, пропустившего пару ударов, скрипящих лёгких, ставших за это время чужими, тяжёлыми, давящями на ребра, ломая их с звонким хрустом, как собака куриные хрящи, в глаза, щипая сетчатку, разъедая, как кислота бледную кожу. Холод и мерзкая дрожь ползут по всей поверхности кожи, мурашки пробегают по-натянутому, точно струна, телу, вся одежда насквозь промокла, когда-то новые джинсы, импортные, посланные тётей прямиком из культурной столицы – Москвы, мерзко прилипали к ногам, обволакивая своей плотной тканью колени и бедра, в кроссовках противно хлюпал талый снег, согнувшись ближе к ногам, прислоняясь животом и скрещенными на груди руками, пытаясь сохранить ускользающее тепло, из открытого деревянного окна, по-маленькому помещению пролетает морозный сквозняк, охватывая все тело обжигающей, колючей дрожью, крупно вздрагивая, нижняя челюсть колеблется, так что, зуб на зуб не попадает, мелкие капли растаявшего снега с шапки, предательски текут за шиворот олимпийки. В черепной коробке все ещё взрываются искрящие петарды, от холода, из носа потекли назойливые сопли, вытерая их рукавом, перед глазами начинает проясняться темень, растворяясь и осыпаясь, показывая небольшу комнату, освещенную тёплым блеклым светом, мрачным, словно взятым из неприятных фильмов ужасов, дверь хлопает, расходясь дребезжанием по толстым стенам, выкрашенным в мерзкий зелёный цвет, шаги тяжёлые громоздкие, деревянные половицы лишь жалобно скрипят под крепким мужчиной, останавливаясь возле стола, он испускает замученный выдох и бросает на столешницу кучу бумаг. – Пятифан, вот так встреча, 2 привода за два месяца, у нас рекорд, – резко повернув голову, всматриваясь в фигуру взрослого мужчины лет 40, он тяжко выдыхает, опуская голубые глаза на свои разодранные дрожащие руки, ногти у кутикул посиневшие, словно у мёртвого, он видел уже такие, Ромку от усопшего отличает лишь стучащее сердце, проводя ледяными руками по торчащей челке, парень лишь глухо, приглушенно рычит, безысходность и гнев грузно подступают к гортани, оседая тошнотой на стенках, он бесстыдно поднимает глаза и кусает сухие губы, обветренные, потрескавшиеся на морозных январских ветрах, усеянные заживающими трещинами и болячками. – Вы сами меня сюда привезли, – Рома кладет руки на столешницу, рассматривая избитые костяшки, кровавые подтеки контрастом оседают на бледной фарфоровой коже, сквозь неё просвечивают фиолетовые и синие ледяные трубки – вены, глаза слипаются, сон все ещё не покинул его тело, синяки и царапины пульсируют, саднят, голова болит, как при температуре, натруженно пульсирует, отдавая болезненными волнами в теменную область, а из носа все еще бежит, хлюпнув носом, он сжимает губы – А время сколько, дядь Кость? – Третий час, Ромаш, – мужчина тяжко присаживается на рядом стоящую табуретку, сопровождая свои действия скрипом её ножек, расставляя широко ноги под столом, задевая колени Пятифана, тот не произвольно отодвигается подальше, убирая, начинающие дрожать руки, по коже пробежали неясные, сомнительные колючие мурашки, глубоко в груди, что-то начало мерзко царапать стенки, разрывая их своими острыми, как бритва, когтями, превращая все в отвратительное месиво, глаза дико забегали по фигуре, сидящего на против, лейтенанта, его щетина казалась жуткой осенней рощей, состоящей из, варварски срубленных вековых, деревьев, его русые волосы, уложенные на бок одним движением руки, на теплом, изредка мигающем, свете, качающейся из стороны в сторону, лампочки, казались рыжими, как октябрьская листва на асфальте, тёмные брови мента поднялись в вопросе, а угловатые тонкие губы поджались, уползая на одну сторону – Не хочешь мне рассказать, почему я тебя нашёл спящим в сугробе, рядом с домом Бабуриных? – А, можно мне домой? – дыхание не ровное, сбитое, словно он бежал три круга без остановки, лёгкие закололи маленькими иголочками, воздуха критически не хватало, впиваясь короткими ногтями в ладони, оставляя на них искрящие отметины, его смиряет взгляд тёмных глаз, похожих на лесную грязь, обитающую рядом с болотом, Тихонов лишь раздувает ноздри, опуская, от наглости парня, свои густые брови, создавая на лице ещё больше морщин, он складывает руки вместе и перебирает в руках обручальное кольцо, не броское на вид, совершенно простое, без какого-либо камушка, брюнет срывает зубами, только появившиеся, колючие корочки на губах, осознание догоняет его быстрее, чем он ожидал, как на повторе, начинают крутится навязчивые мысли – Пожалуйста. Валить надо, чем раньше тем лучше. Сука... он меня убьёт. Быстрее, быстрее... – Всё зависит от тебя, Пятифан, – глаза лейтенанта прожигают в нем дыру, Ромка под прицелом, шаг в лево, шаг в право – выстрел, туго сглотнув, подросток опускает глаза на колени, колеблющиеся, трясущиеся, отбивающие, какой-то своеобразный, ритм, проведя ледяными руками по лицу, отрезвляя свой разум, задерживаясь на горящих щеках и веках, брюнет горит, под его кожей разместили адские котлы, кипящие и бурлящие, обжигающие густым паром тонкую кожу. Осознание того, что он хочет домой, торопится, жаждет увидеть своего отца и, такую родную, кровать, пугало до чёртиков, ночь в обезьянике казалась крайне противной: холодные лавки, толстые, окрашенные в белый цвет, стены, с мерзкими зелёными или голубыми вставками, сжимающая все внутренности, камера, создающая ощущение ничтожности, навязывающая никчемность в этом мире, соломинка в стоге сена, угнетающая и портящая любые мысли – Расскажи мне все, что ты помнишь. – Я домой шёл, плохо стало уснул. – слова чёрствые, отчиканенные, как брусок раскаленного металла, закатив глаза, брюнет слегка откидывается назад, сломанный табурет под ним натруженно скрипнул и не надежно покачнулся, намереваясь скинуть с себя похабного, не воспитанного подростка, но вовремя поймав равновесие, Пятифан складывает руки под бедра, чувствуя тугую джинсовую ткань пропитанную насквозь водой. –Домой хочешь? – его бровь поднялась в недоверчивом жесте, а поднявшийся над столом кулак заставил вжаться в табуретку, зажмуривая светлые глаза, Рома пытается лишний раз на него не смотреть. Менты всегда были мутной составляющей тихой жизни для подростка, грязь окутывала их силуэты, читать их стеклянные глаза было непосильным трудом, за их гнилыми улыбками скрывалось что-то непонятное, Желание? Интерес? Презрение? Можно ли доверять конфетке, вытащенной из, толстого переднего кармана, куртки? Нет... конечно нет. – Хочу конечно. – Значит, рассказывай, что помнишь! – Тихонов стукнул кулаком по поверхности стола так, что лежащие на нем ручки и карандаши подскочили, расходясь по пустым голым стенам лишь лязгом пластиковых частей, вжимая голову в плечи, но взгляд не сводя, ком встаёт поперек горла, слова застревают на половине пути, рассказывать эту историю захотелось ещё меньше, Зачем ему знать некоторые подробности, входящие в список личных? Перебьется, выживет он и без некоторых событий, если опустить некоторые части истории, то она выйдет совсем безобидной, ну возможно. Её даже ложью назвать не получится, обычная недомолвка, умолчание, для блага Тихонова и целой головы Ромки. «Во имя жизни» – повторяет себе Пятифан, качая ногой под столом, всматриваясь в лицо напротив, выискивая малейшую смену эмоций. ***       Темнеет рано, ночь опускается незаметно и быстро, как чистое морозное покрывало на родную кровать, на чёрном небе светятся белесые звёздочки, заселяющие каждый тёмный уголок безоблачного неба, голые берёзы и тополи торчат безжизненными палками из земли, бурно и резко качаясь на холодных ветрах, снег звонко хрустит под ногами, сверкая блёстками на уличных фонарях, дыхание сопровождалось густым паром, вылетающим их носа и рта, зима целует каждое лицо, до которого может дотянуться, отметины колючие, цвета поздних садовых яблок, обхватывая обветренными губами сигарету, плотно зажимая, покусывая зубами тёмную бумагу, в которую был обвернут табак и фильтр, окочиневшие руки вытягивают из кармана яркую зажигалку, переминаясь с ноги на ногу, безуспешно щелкая, вылетают только искры, пестрые и конрастирующие на серых тонах мира, где-то в дали лаяла соседская собака, победно щёлкнув зажигалкой, подкуривая желанную сигарету, он жадно затягивается, пряча огниво в пачку, убирая глубже в портфель, подальше от лишних и ненужных глаз, запрыгнув на перила, вжимаясь головой в воротник теплой олимпийки и плотнее укутываясь в кожаную куртку, выдыхая, через вздернутый нос, дым, ветвящийся на воздухе. Громкая музыка вырывается, сквозь деревянные стены, дребезжащими обрывками, топот ног и возбужденные крики людей, перехватывают штурмом ритм сердца, заставляя биться в такт музыке, визги девок действовали на нервы, умиротворяющий табак слишком быстро заканчивался, хотелось ещё, докурив до фильтра и потушив об обмерзшие перила, покатав бычок между пальцев, кидает его в сугроб, освещенный рефлексом и тёплым светом из окон. Дверь со скрипом открывается, выпуская тёплый нагретый воздух на улицу, вываливающийся из проёма вьющимися кудрями, продрогшие руки не слушаются, словно разбухая и коченея в жарком помещении, из-за музыки не слышно даже своих мыслей, все сбивается в один грузный комок, главной целью которого становится исправно выполнять работу, не сливаясь с ритмом, хлопнув дверью, брюнет проходит ближе к лестнице, расталкивая толпу, одновременно пытаясь подавать руку в ответ знакомым людям, подростки, находящиеся под знатным градусом и тяжестью дури, скакали, прыгали и отбивали ногами в такт, кто-то лихо свистел, оглушая звонкостью, зажмурившись, Ромка цепляется тонкими цепкими пальцами за резные деревянные перила, вытягивая себя из дикой и резвой толпы. Смотреть с высоты на происходящее месиво, намного приятнее, чем быть участником такой мясорубки, за любимым столом бабушки Бабурина, по рассказам жирного, сделанного из настоящего дуба, привезенного из самого Ленинграда ещё его прапрабабкой, стоял местный диджей – Степка Антонов, нацепивший на свое длинное, скуластое лицо, какие-то новые, сделанные не по местной моде, грубо отстающей на несколько лет, футуристические солнцезащитные очки металлического цвета, он был на год старше их, входил в какую-то знаменитую группировку, переодически гонял на отцовском «кабане», при виде этого рыжего худощавого парня, все девчонки снимали трусы и ложились в позу щеночка, визжа, точно их режут, спорить с его профессионализмом Пятифану совершенно не хотелось, по словам Антонова, его старший брат уехал учиться в Питер ещё 4 года назад, посылает ему открытки и дорогущее барахло, подрабатывает в ближайшем клубе диджеем, каждые летние каникулы, помогает ему набить руку, секреты дела раскрывает якобы, а на прошлый день рождения подарил ему аппаратуру, не дешёвое удовольствие, но Катя считает, что его братишка связался с наркотой, её теория Роме нравится больше. Знакомый парфюм прошёлся сияжем, повернув голову по направлению к запаху, свесившись через надёжные деревянные перила, его прожигала жгучими ледяными глазами брюнетка, облизнув истрепанные губы, обмазанные, уже похоже далеко не первый раз, сладким блеском, в руках она держит бокал шампанского, убрав длинные волосы за ухо, на её лице расплывается пьяная улыбка. – Ромочка, здравствуй, ты поздно сегодня. Пойдём в комнате поговорим, – движения блуждающие, её мотает из стороны в сторону, будто корабль во время урагана, волны бьют борты, вспыхивая и разлетаясь салютом после удара, у брюнета выхода нет, приходится шустро приодалеть расстояние между ними, закрывая дверь, ведущую в комнату Семёна, стены увешаны плакатами каких-то групп, из новых выпусков популярных журналов про селебрити, а на двери разместился постер с голой брюнеткой, края исшорканы, подранны когтями резвой кошки. Полина размашисто плюхнулась на кровать с пружинной сеткой под матрасом, музыка грозно ухала и стучала в закрытую дверь, кончик её длинного носа имел нездоровый розовый оттенок, хлюпнув им, она похабно начала рыться по ящикам хозяина комнаты – Знаешь, Ром, я в последнее время такая вдохновенная и возбужденная, у меня снова появилось желание и потребность в написании музыки. Вот закончу сборник, обязательно уеду отсюда, поступлю куда надо, а потом будешь меня видеть в газетах в первых полосах. – Ты опять за своё. По-моему ты сильно торопишься, экзамены ещё не написаны, да и выпускной только в июне будет, а документы у тебя в любое заведение примут, ты же талант, – присаживаясь на старое скрипучее кресло, с мягкими подушками, парень разваливается поперек мебели, свешивая длинные ноги через боковые, толстые подушки, болотного цвета, выцветшие покраям и на местах сгибов, снизу ткань висела мешурой, пострадавшая от, оружия противной кошки Дуси, острых когтей. Полина достаёт из-за, лакированной деревянной, тумбочки открытую бутылку алкоголя и наливает в свой, испачканный помадой, бокал, желтоватая жидкость шипела и пенилась, на свете люстры было отчётливо видно, летящие в разные стороны, капли, а в воздухе повис кисло-сладкий запах игристого, не аккуратно закинув бутылку на место так, что сосуд начал кружиться и плясать вокруг своей оси, опираясь на бока донышка, согнувшись пополам, подпирая голову кистью, брюнетка впивается голубыми глазами, цвета морской волны перед штормом, в физиономию одноклассника, вглядываясь так пристально, словно она рассматривает внутренности парня, её глаза словно крючек, пытаются выцепить и выудить из него что-то, ищут, как ищейки. – Я просто беспокоюсь о своём будущем, в отличие от некоторых. – пьяной Полине мешает всё, кураж настигнет её везде и при любых обстоятельствах, еле волоча языком, бьющимся о кромку ровных белоснежных зубов, она хмурит свои тёмные тонкие брови и расправляет свои пальцы, будто веер, лавина смелости обрушается на Морозову, на её безобразные выкидоны, Пятифан лишь закатывает глаза, осаживать девушку сейчас бесполезно, алкоголь в её случае работает, как эликсир смелости, который брюнетка никогда не откажется выпить, дед Харитон, культурный мужчина, в прошлом учитель географии, директор местного театра, похоже проглядел свою дорогую внученьку, раз не видит, во что превращается эта девочка, а может это просто генетика, Рома может гадать вечно – Ромка, а ты почему сегодня без своей компашки? Поссорились с Бяшей что-ли? – Полина слишком резко срывается с постели и садится на колени перед старинной тумбой, пробороздив голой кожей по-шершавому ковру, от рваных, непредсказуемых движений девочки, парень неосознанно дёргается, смещаясь и вжимаясь ближе к спинке мебели, запустив в карман портфеля руку, перебирая приятно тяжёлую пачку, пересчитывая пальцем, каждый колючий угол, не сразу уловив её вопрос, брюнет пытается вспомнить и догнать, о чем сейчас говорит его подруга, откинув голову на подлокотник и прикусив губу, подросток только открывает рот, чтобы переспросить тему, как её медленная тягучая, речь вновь наполняет пустоту звуком – Потому что, они ушли буквально пол часа назад. Я так ещё задумалась, где же они тебя потеряли, ты же у них главный затейник и двигатель процесса. Антошка такой довольный был, выпил вместе с Бабуриным три рюмки и ушёл, а Бяша наоборот, какой-то хмурый, жалко Катьку с собой забрали, мне скучно без неё стало. Хорошо хоть ты пришёл, а то задохнулась бы здесь. – Не знаю, вроде не ссорились... – за окном начала завывать вьюга, снося своим дыханием огромные пушистые сугробы, наметённые на подоконник со временем, снегопадами, огромная пышная яблоня под окном Семёна, по-весне преоброетающая форму огромного воздушного облака, облепленная беленькими молочными цветочками, пахнувшими девственной сладостью и нарастающей влюблённостью, отцветающей черемухой, пахнущей самым родным и близким – мамой, нежной и кружевной, на лучах солнца играющей своей доброй и мягкой улыбкой, журчащей речкой и крякающими утками, настырно просящими сухари, стучала своими тёмными кривыми ветками в окно, скрежетая ногтями по-толстому стеклу. То отбрасывая тёмные волосы назад, отросшие до её поясницы, то убирая их за проколотые уши, она невнятно ругалась себе под выразительный прямой нос, выкидывая из ящика одноклассника все ненужные вещи, которые мешали ей в поисках, подцепляя своими длинными худыми пальцами тетрадки, расскидывая их по полу, визжа и скуля, Полина нервно перебирала каждую вытащенную вещь и трогала углы ящика, от всего происходящего, создавалось впечатление, что она сама не знает, что ищет, худые руки дрожали, покрываясь холодным потом, она рвано вытерала их об подол короткой юбки, задравшейся от её хлестких движений, показывая на свет её чёрные кружевные трусы, замечая это, Пятифан отводит от неё глаза, продолжая рассматривать потолок, неровно обмазанный горбатой штукотуркой, в груди роилось что-то не однозначное, угловатое, вызывающее омерзение, сопровождаемое накатывающими приступами тошноты, все выпадывало из её дерганных рук, а тяжёлые вздохи переростали в скрипящий скулеж, периодически хватаясь за голову, взъерошивая свои прямые волосы, превращая их в растрепанные пакли, она все таки находит и вытаскивает малюсенькую, металлическую шкатулочку – Что ты там, блять, ищешь? – Хочешь? – Морозова встаёт на неустойчивые ноги и, качающейся походкой, подходит к столу, хотя лучше было бы сказать падает на него, опираясь бёдрами об столешницу, она качает в руках маленький зип пакетик с белым порошком, рыхлым и похожим на мелкий песок, искрящий кристаллами на свету, округлив глаза и раскрыв рот, Ромка намеревается соскачить с кресла, но рука соскальзывает с подлокотника, падая рёбрами на черствую подушку, встречаясь костями с деревяшкой, выбивающей из него рык. На лице девушки расплывается довольная и расслабленная ухмылка, он только сейчас разглядывает в её красных глазах похоть, а когда-то в глазах напротив, глубоких и синих, как море в фильмах по телевизору, можно было утонуть безвозвратно, черти тянули на дно, исследовать их тёмные уголки и мрачную глубину, было одним удовольствием, а сейчас этот бесконечный и тягучий, поглощающий, засасывающий, мрак пугал, от интересного и манящего моря не осталось ничего, появилась лужа, мёртвое болото, в котором даже камыши засохли, от прежней Полины, которую знал Рома, считал своей близкой подругой, рассказывал секреты, готов был вытащить из любого дерьма, осталось только имя и фамилия, гнилые глаза прожигали его, сверлили дыру во лбу. Попятившись назад, подросток опирается спиной в проем, ощупывая за телом стену, впиваясь в неё бледными длинными пальцами, ища поддержку, опору в её могучести, пытаясь прекратить и успокоить накатывающую дрожь – Семён не будет против, если ты попробуешь. – Ты чё ебнутая?! Что это?! – он прекрасно знал, что это, вопрос скорее был риторическим, выпаленным в панике, чтобы Морозова просто ответила, не молчала, не съедала внутренности своей плотоядной улыбкой, от неё все органы ходили ходуном, переворачивались, бурлили, кипели, молчание давило на него, размазывало по ближайшей стенке, брюнетка отвернулась, хихикнув себе под нос, принялась ощупывать свои карманы, обхватив своей элегантной рукой круглую грудь, бороздя кончиками пальцев по материалу ткани, ведя вниз до нагрудного кармана, она вытягивает сложенную купюру, демонстрируя её парню, приросшему к полу. – Ну-ну, Ромочка, тебе понравится, взлетим вместе до Луны, тебе же этого так хотелось. Первоклассный продукт, Степка принёс Сёме, в качестве оплаты долга, нахвалил его так, облизал с ног до головы, сказал, что такого качества нигде не найти, особенно в такой глуши, и знаешь, он не соврал, я такого ещё не чувствовала, мир по другому увидела, все резко встало на свои места... Я поняла чего мне не хватает. Кокаин, мой всадник на коне, принц, принесший мне в качестве подарка вдохновение, такое сильное, такое... Краски, мир запестрил, открылся мне с новой стороны, я по-настоящему почувствовала музыку, то что у меня в голове, наконец-то на бумаге. Бетховен, Моцарт, Брамс и все остальные открылись мне с новой стороны, я наконец-то услышала музыку, их тайный смысл, они словно прошли через мою душу, – она все не унималась, кричала, распиналась, объясняла на пальцах, описывая волшебное, чудесное свойство наркотиков, оберегающих, словно спасательный круг в бесконечном океане, сброшенный будто с самих небес, её глаза остекленели, белки приобрели невиданный оттенок красного, поглощающий её радужку, зрачок не шевелился. Пятифан сглотнул, вытащив из большого кармана портфеля сигарету и засунув её между, сухих саднящих, губ, с первого раза подкуривая её зажигалкой, пытаясь унять позыв рвоты, подкатывающий к больному горлу, в глотке, как на зло, начало першить, прокашлять противное разъедающее чувство, подступающей желчи, запустив сигаретный дым глубже в лёгкие, выдохнув через нос, он считает до 100, кулаки начинают чесаться, желание проехаться ей по-смазливому лицу нарастает с каждой цифрой, стекая по стене вниз, подросток быстро и нервно подносит сигарету к губам, наблюдая за одноклассницей, высыпая небольшое количество порошка на листочек, Полина принимается формировать деревянной линейкой, дрожащими руками, дорожки, торопясь, она сворачивает трубочку и, зажимая левую ноздрю, вдыхает порошек, поднимаясь из скрюченного состояния, откидывая голову назад, Морозова проводит холодными пальцами под носом, стряхивая остатки кокаина, переступая через раскиданные вещи, она садится на скрипящую постель, качающую её на пружинном матрасе, откидывается на подушку, прикусывает измазанные в блеске губы, съедая остатки потрепанной помады, пялясь пустыми глазами в потолок, рассматривая узорную штукатурку, плывущую перед глазами, закручивающуюся в зигзаги и спирали. – Как давно ты употребляешь? – пепел сыпится на пол, провожая его голубыми глазами на деревянные половицы, Рома безучастно опустил глаза, пытаясь привести мысли и эмоции в порядок, но спичка внутри разгоралась, с каждой секундой, все больше и больше, захватывая лоскутами пламени внутренний интерьер, поглощая салфетки на столе, переходя на скатерть, прыгая на темно бежевые плотные шторы, закрывающие толстой тканью окно в реальный, мрачный мир, за плотной и тёмной, скрывается тонкая и прозрачная, покрытая на концах ажурным кружевом, мелким и тоненьким, сверкающим на солнечных лучах, как паутинка, все пожирает яркий рыжий огонь, искря и стреляя пеплом в разные стороны, всю комнату облизывают горячие и пышущие жаром языки, превращаясь в настоящий пожар, съедающий все, что попадётся на глаза, он терял управление над чувствами, портфель больно давил замками под лопаткой, крутя в дрожащий руках зелёную пачку ментоловых «More», такие сигареты страшно доставать в мужской компании, не сильно крепкие, длинные, сладковатые, а тербкость табака перебивал ментол, все знают, что они пользуются большим спросом у девчонок, бабские, такими толком и не накуришься, брюнет смог бы выкурить всю пачку, но сидеть без сигарет ещё неделю было просто невозможно. Обычно, в ларьке за углом дома, он покупал одни и те-же сигареты, которым он пытался не изменять, выбирая раз за разом их, но почему-то именно сегодня, день пошёл наперекосяк, тётя Люба, продавщица в магазинчике, со светлыми волосами, накрученными на бигуди, с яркими румянами и помадой цвета фуксия, жизнерадостными зелёными глазами, она знала его в лицо, всегда улыбалась, здоровалась, спрашивала, как его дела, как здоровье, про отца немного, а сегодня не было, на её месте стояла грузная женщина с чёрными волосами, тёмными глазами и злым лицом, её острые очи прожигали в нем дырку, не разрешали подойти даже к прилавку, а на самый обычный вопрос: «Есть сигареты «Magna»?», она грозно подняла тонкую бровь и скрючила лицо, словно он не сигареты просит продать, а побираться пришёл, прося милостыню, выплюнув ему в лицо, что-то наподобие: «Нету! Не рано ли тебе курить, мальчик?», Ромка оторопел, вылупившись на неё и открыв рот, как блаженный, из выбора были только эти, пришлось взять, под многочисленные взгляды, какого-то мужика из соседнего дома, с огромной рыжей бородой. Но самое худшее в этой ситуации то, что ему вроде бы даже нравится, не так плохо на вкус, как он думал, приятная сладость, как после мятных леденецов, которые он сосал, чтобы отец не учуял горький запах табака, наверное у девчонок всё-таки есть вкус в сигаретах. – Два месяца уже, – подаёт она сиплый голос, разрывая своими хрипами тишину, хлюпнув носом, Полина поднимает руки наверх, рассматривая худые фаланги против света, цвет её лица имел зеленоватый оттенок, синяки под глазами пестрили больше, чем обычно, а губы больше не имели приятный аромат черники, не были приятно розового колорита, их больше не хотелось поцеловать, от Морозовой теперь больше пахло чем-то скисшим, совсем не аппетитным, больше омерзительным, ну или же просто Рома перестал её оправдывать, сомнения все ещё терзали его, разочарование постепенно обнимало и окутывало плечи, уйти хотелось незамедлительно, затянувшись последний раз, он тушит бычок об подошву кроссовка, гнев поступает к гортани, отпечатывается на языке, оседая кислотой в ротовой полости, он не может сдерживать этот порыв, чаша заполненная до краёв его злостью, пустила трещину. – Может еще есть время бросить? Употреблять – это хуйня идея, Полин. – подрываясь с пола, он за два шага преодолевает расстояние между стеной и кроватью, встаёт рядом и смотрит на неё с высока, в глазах лишь холод, перед ним больше не его подруга, а нечто, лишь имеющее с ней общие черты лица, настоящая Полина никогда бы не валялась на кровати, как тряпичная кукла, наполненая песком, сладкий аромат, присущий только ей, испарился, от него осталось лишь воспоминание, а на место него пришло разложение, гниение, на её бледных щеках маленькие дорожки слез, стеклянные серые глаза, словно приклеились к потолку, губы исказились и затряслись, дрожащая нижняя губа накрывала верхнюю, из её рта вырвался всхлип и надрывистый рёв, закрыв руками лицо, Морозова затрясла нагами, брыкаясь и катаясь из стороны в сторону. Пятифан потерянно застыл, прикусив сухую нижнюю губу, помочь, успокоить её совершенно не хотелось, просыпалась необоснованная брезгливость, копаться в грязи, слушать дебильные оправдания, марать руки по локоть в грязи, совершенно и точно не хотелось. – Ты не понимаешь!? Ты даже не пробовал! – она продолжала кричать, стуча ногами о каркас кровати, Ромка закатывает голубые глаза, терпеть такую Морозову, он уже не мог, от накрывающей его агрессии сводило челюсть, а зубы под сильным натиском неприятно заскрипели, сжимая кулак в кармане кожаной куртки, брюнет тянется правой рукой к жилистой шее, обвитой со всех сторон, просвечивающими, из под фарфоровой кожи, лазурными и фиолетовыми венами, и затыку, проводя обветренной ладонью, покрытой морозно-красными в белесую крапинку ципками, по-отросшему до крохотного колючего ёжика, темно-русые волосы встали дыбом из-за короткой, маленькой, бесполезной шапки, которая не закрывала, постоянно замерзающие, немного торчащие уши, прижившейся в его грубом и вспыльчивом образе, нервно почесав висок, проводя ледяными ладонями по острым скулам, мимолетно задевая, пульсирующие от слюны, губы, Рома рычит, растягивая рот в плотоядном оскале, задерживая руку у груди. – Я, никогда в жизни, не возьму эту хуйню в рот! – парень осуждающе тычет в её сторону пальцем, покрытым многочисленными шрамами и царапинами, указывая, порицая всем видом, слова выходят из уст, как-то по-зверинному, дико и неразборчиво, вылетая вместе с мелкими капельками слюны, вытирая их тыльной стороной ладони, Рома вытягивает зубами необходимую, остужающую рассудок, отрезвляющую, не хуже холодного душа, сигарету, плотно зажимая её губами, покрасневшими по краям, усеянными многочисленными ранками и сухой, отмершей кожей, болящей и ноющей при любом контакте с ней, Может ей хотелось любви? Ласки? Да чего угодно только не ударов и не напряжённых моментов, в которых её использовали, как успокоительное. пытаясь не выронить её на старый ковёр, разложившийся под ногами посередине комнаты, не выжечь на нем огромную дыру, размером с голову, а то Бабурин, как по команде, явится в свою комнату и начистит ему лицо, в этот раз не прав точно будет он. – Тебя же, как настоящего, самого близкого друга, просят! Мог бы, сойти с небес на землю, сделать исключение, ради своей любимой подруги, я же знаю, что тебе нравлюсь, – глаза Ромки округляются до невообразимых размеров, тёмные выразительные брови ползут вверх, а рот приоткрывается, но тут же закрывая его, прикусывая покрасневший фильтр, выхватывая ещё целый табак цепкими пальцами, заправляя за бледное топорщащееся ухо, подросток кашляет в сжатый кулак, в попытке отвести от себя пелену шока и потрясения, моргает часто, растирая веки руками, но даже после всех проделанных попыток согнать ступор с тела, ничего не вышло, шаблон все ещё оставался разорваным и склеить его, не входило в рамки доступного, ложь, выплеснутая в лицо брюнета, оказалась хуже серной кислоты, шипящей, бурлящей, сворачивающей кожу на лице и шее в росыпь волокон и густой субстанции, все воспоминания, события, грустные и травмирующие моменты, которые Пятифан пытался настырно забыть, выкинуть из, без того гудящей, головы, проклятое болезненное, что было в прошлом, должно оставаться в тех рамках, прошедшего, давно усопшего, и ни в коем случае не должно быть потревожено. Зализывать раны больно, но намного приятнее в одиночку. – Это было в шестом классе... – Да ты и сейчас от меня без ума. – её глаза, слишком резко и неожиданно, поворачивается на Рому, пугая своей глубиной, темнотой расширенных, зрачков, ревниво и собственнически, занимающих все пространство, когда-то голубой, цвета льда, обитающего в Антарктиде, радужки, их пустота и мертвый блеск пугали, позеленевшая кожа была усеена, рыжими прозрачными, веснушками, смешавшимися с тоном её лица, крохотные родинки, красовавшиеся под угловатой челюстью, стали походить на оспенные шрамы, её покров больше не имел мягкости и бархатистости, соблазнительного блеска, он походил на чешую, кожа была сухая, пестрила разными оттенками, угрожая внешним видом, демонстрируя свои ровные белоснежные зубы, Полина ядовито ухмыляется, тянется худыми, до ужаса изящными, руками к подолу короткой юбки, зажимая ткань между указательным и большим пальцами, приоткрывая свои худые ляжки, обтянутые в кружевные чулки, пустившие многочисленные стрелки и царапины, колени протерты до дыр, истерзаны до неузнаваемости, ноги украшают ссадины и покраснения, поддевая ногтями резинку ажурных трусов, оголяя бедренные кости, испачканные синяками от пальцев и засосов, в нос ударяет странный приторный запах, оседающий во рту мерзким прогорклым осадком, а во рту начинает, в больших количествах, выделяться слюна, сковывая горло сухими позывами – Хочешь меня трахнуть? – Ты совсем что-ли свихнулась, от этих наркотиков? – засовывая обратно, на свое место, сигарету, мечтая ощутить тягучий, колючий, вызывающий недомогание, дым, остающийся эхом, сладостью, перемешанной с ментолом, на кончике языка, заставляющий облизнуться, продолжительное время катать аппетитную слюну по ротовой полости, посасывать пропитанный вкусом язык, Ромка подкуривает умиротворяющий табак, скидывая пепел в, стоящий на столе, цветок, пышно разросшийся на весь горшок, свесивший свои пышные листья, в надежде словить хоть немного солнечный лучей, даже самых тусклый, самых одиноких и рассеянный. По комнате разносится надрывистый, хриплый, выдавленный из разложившихся лёгких, смех, спина Морозовой выгибается в форме дуги, поджимая левую руку ближе к груди, а правой зарываясь в своих растрепанных тёмных волосах, её конечности выкручивает, словно в неё вселилась демоническая сущность, суставы заламывает в болезненных позах, таких, что собственные начинают непроизвольно тянуть и чесаться, подняв голову выше, вытягивая шею, точно зверь перед нападением, задерая подбородок, пытаясь удержать сигу, без помощи рук, поправляя воротник любимой чёрной олимпийки adidas, немного превышающей его размер, тётя Марина прогадала с ростовкой, с тремя белыми полосками, проходящими по жилистым плечам, стекающими по широким рукавам, и эмблемой бренда на левой стороне груди. – А что не так, Ромочка? Боишься, что папочка наругает? Накажет тебя? А ты ему рассказал, что женские сигареты куришь? О думаю, он оценит... – она подрывается с поверхности кровати, смяная накинутое сверху покрывало, цвета жареного мендаля, пестрящее блестящими вышивками и крохотными сюжетными рисунками, в огромные волны, опирается на свои костлявые руки, натруждая их поднятием корпуса, оставляя одну конечность для устойчивости конструкции, воспользовавшись заминкой парня, Полина вытягивает правую руку, в надежде, ухватиться за ткань или край спортивной кофты, оставить его с собой, надавить ещё больше, распороть живот от шеи до паха и плюнуть самой ядовитой, самой токсичной, концентрированной кислотой, нарушая работу организма, разбивая, ломая, точно стекло, унижая одним внешним видом, но Пятифан успевает отскочить, отбивая её ладонь. Ромка сводит изогнутые брови к переносице, выдыхая сизый сигаретный дым через нос, из глотки непроизвольно, совершено случайно, вырывается гулкий рык, болезненно рвущий, режущий, словно он проглотил букет острых лезвий, которыми отец сбривает, колючую темную, щетину, острие, со страшным звуком, царапало, обводило, коварным металлическим языком по щекам и челюсти, в результате оставляя на толстой коже раздражение и кровоподтеки, сжав сигарету между фалангами пальцев, так сильно, что бумага чуть не разошлась по шву, в предвкушении рассыпать дорогой табак по-грязному полу, слегка диформируясь от неаккуратного взаимодействия, эмоции переполняют тело, выплескиваются в непонятные движения, ярость заволакивает, пеленой, мутью, обзор. – Знаешь, пошла ты на хуй, слышишь!? Соси, своему Бабурину, за наркотики, дальше! Давай, бывай. – брюнет наклоняется к ней, мгновенно сокращая расстояние между их лицами, практически стукаясь с ней лбами, в запасе у них ничтожных 10 сантиметров, за которыми бездонная пропасть, под названием личное пространство, шипя и скалясь, точно дворовой кот во время драки, он подносит к болезненным губам ментоловый табак, выдыхая, едко, гадко, пошло, ей дым в лицо. Морозова, оторопев, замирая каждой частичкой, клеткой тела, смотрит огромными синими глазами в его голубые, обромленные русыми ресницами, под которыми горели нездоровые вишнёвые синяки, а по бледным векам до висков, уползая под темно-русые волосы, расползались лазурные и пурпурные молнии – вены, заволоченные туманом гнева, выискивая в них хоть долю человечности, за которую можно зацепиться, но находит, вместо спасательного круга, Ад, пляски и хороводы чертей, бушующих, опьяненных чувствами и эмоциями Ромы, берущих контроль над ним, не отдавая отчёт своим действиям, он первым разрывает зрительный контакт, возвращаясь в нормальное положение, улыбается ей, являя всему миру свои острые зубы, и со всей силы, размашисто пинает койку Семёна, да так, что та ударяется металлическим бортом о стену, жалобно скрипнув частями, намереваясь развалиться у него на глазах, не обращая внимания на сидящую сверху брюнетку, развернувшись, Пятифан поспешно удаляется из комнаты, но остановившись перед дверью, он замахивается и ударяет кулаком в стену, рядом с выключателем, за ним следует ещё несколько ударов, от которых кожа на костяшках не выдерживает и лопается, пропуская, через бардовые отметины и ссадины, капли крови, остающихся на стене россыпью мелких искр и размазанных узоров. – Ром... Рома! Извини, я не это хотела сказать! – Ромка поправляет спавший рюкзак, зажимает зубами сигарету и выходит из помещения, громко хлопая дверью, так, что штукатурка сыпится мелкой пылью на деревянный пол. *** – Ромка, ты куда собрался? – стоя уже на пороге, брюнет собирался уйти поскорее из этого убогого дома, воняющего гнилью, отсыревшими брёвнами, потом, пьяных и обдолбанных, подростков, доводящего до иступления, одним только своим видом, у этого трухлявого здания, на каждом шагу, из любого тёмного угла, смотрели глаза, искаженные, пестрящие надрывами, гниющие, ощущающиеся на коже тяжёлой, непосильной ношей, вызывающей агрессию хуже, чем тупость собеседника, пылко и ярко смеющегося без причины, у таких людей, в их не спокойных очах, скрытых пеленой и мутной лужей пустоты, можно было без труда разглядеть их идентичный диагноз, накрывающую, достигающую его в любом месте, при любых раскладах, в некоторых случаях даже без повода, цепко хватала в свои колючие ледяные объятия, начиная управлять им точно марионеткой. Ну, у всего есть своя почва.       Давящий своей плотной, вязкой атмосферой, народ, будто бы не уставая, танцевал, прыгал и топтал ногами бордовый ковер, даже Степан, который стоял за аппаратурой, периодически пританцовывая, от стучащей музыки в наушниках, вцепился в граненный стакан и жадно пил воду, стекающую по его челюсти, усыпаной мелкими брызгами веснушками, грубо обернувшись через правое плечо на, давно идущего за ним хвостиком, парня, стоящего позади него, вцепившегося в жилистое плечо брюнета, неуверенно улыбавшегося ему, показывая свою уязвимость собеседнику, сводит охристые глаза с Ромки, переводит их на, разместившуюся позади, дверь, Пятифан стряхивает его большую, массивную руку с плеча, усмиряя взглядом зажатого парня, расправляет свои широкие спортивные плечи, показывая и выделяя их разночинность, опускаться до уровня шестёрки голубоглазый не намерен, гордость не позволяла. Димка Соловьёв, тот самый вид людей, у которых кличка известней настоящего имени или фамилии, все знают его, как Снегирь, схожесть заключалась в том, что когда-то, пухлые щеки парня приобретали малиновый оттенок, трудно поверить, эта детина, под 2 метра ростом, в младших классах страдала от лишнего веса, а сейчас Дима больше походил на машину для убийств, новый «друг» Бабурина, но правильнее выразиться шестерка, один из многочисленных помощников, готовых оборонять огромную жопу главаря, их лидера, который без своего двора, давным давно бы стал предметом для издевательств и насмешек, из всей компании Семёна, Соловьёв был самым приятным, верным, точно собака, всегда готовым исполнять приказы, встав, словно по команде, Снегирь мельком пробежал глазами по его лицу и шее, грузно сглатывая, он проводит ладонями по отросшим русым волосам, сглаживает их назад, сжимая свои, и без того, узкие губы в полоску. – Домой собирался, скучно здесь... – Не хочешь остаться? Мы водку припрятали, Сема хотел тебя угостить. Все только тебя ждут. Пойдём, пожалуйста. – свинья что-то задумала, раз пригласила пить в компании своих прислужников, похоже он узнал что-то интересное, а для подтверждения своих тупых баек, хочет поговорить именно с Ромой, в надежде услышать, что об этом ему рассказывала Катька, которая точно знает все сплетни, За кого он его принимает? у Ромки нет выбора отказаться, скажи он им нет, те примут это за слабость, обсмеют, распустят какие-нибудь едкие сплетни, для них такого слова, как «не хочу», «я много не буду» или «с меня сегодня хватит» не существует, в их пустых черепных коробках, в которых напрочь отсутствовал мозг, они автоматически заменялись на «мне не разрешают, родители наругают » или «мне слабо, потому что я баба», спорить с ними бесполезно, отстаивать свою точку зрения, распинаться, ставить правоту и авторитет на первое место, но для них это будет пустым звуком, словно об стену горох, ему максимально не хотелось тратить свое драгоценное время на кого-то, особенно на Бабурина, но интерес и любопытство берут верх над ситуацией, заставляя выкинуть из головы мысли об отказе. – Ладно, пойдём. – его светлые карие глаза посмотрели ему прямо в душу, открыто демонстрируя свою радость, даже не пытаясь её скрыть, Соловьёв улыбается во все 32 зуба, отходит ближе к стенке, чуть не снося своей круглой головой висевшую картину, на которой маслом был написан непроходимый сосновый лес, пестрящий в густой темноте рыжими стеблями, мать Семёна вроде была художницей, её страсть к местным пейзажам, глубоко ценилась в данных стенах, это все, что знал про неё Рома, где она, с кем она, почему Бабурина всю жизнь воспитывала бабушка, а не она, оставалось для него неизвестным, закрытым на огромный замок самим Сёмой, но он и не собирался лезть в не свое дело, ему было откровенно похуй на него, пропуская вперёд характерного, принципиального мальчишку, плетясь за ним следом, словно прибившаяся псина. ***       Рома ненавидит пить.       Все пьяные люди слишком непредсказуемы, просты и понятны, как открытая книга, все мысли и размышления, старые, новые, интересующие, не интересующие, актуальные или наоборот, никому сейчас не нужные, абсолютно всё, о чем они думают, видят, находится у них на кончике языка, от них можно ожидать все, что угодно, вплоть до идеи идти ночью на кладбище, раскапывать могилы, в поисках ценностей и клада, закрытых вместе с тёткой по материнской линии, и будет ожидаемо если в конце истории, человек проснётся в отрезвителе или в обезьяннике, находиться в близи с такими людьми страшно, самый лучший способ не попасть под горячую руку, пропитанную горчащим этилом, после которого остаётся сладкий шлейф перегара, не попадаться им на глаза, желательно до момента их отрезвления, который наступает только после того, как существо переступит порог царства Морфея. Обычно, папа позволял себе выпить в пятницу, после дневной смены на заводе, в субботу у него был выходной, который он проводил сидя на диване, покуривая тербкие, крепкие сигареты, смотря глупые детективные сериалы, похлебывая суп, макая в него ароматные хрустящие корки чёрного хлеба, запивая все это горьким чёрным чаем, вечером в пятницу покупал несколько бутылок пива, а если дела были совсем плохи, он нападал на, припрятанную в тёмном углу хрущевки, водку, после принятия горючего вещества, отец вёл себя развязно, абсолютно не предсказуемо, угадать, что выкинет он сегодня, было не возможным, оставаться с ним он не любил, терпеть целый день пьяного в стельку папу, отдыхающего в свой законный выходной, оглядываться от каждого шороха и скрипа половиц в проем, прятаться с головой под тяжелое одеяло, которое в холодные чёрные ночи совершенно не грело, пропуская через плотную ткань каждые дуновения ветра, выматывало, трепало последние нервы, поэтому Ромка пытался ускользнуть, как только позволял момент, собирал необходимые вещи, скидывая их во вместительный рюкзак, и бежал прочь из квартиры, не смотря под ноги, подскальзываясь на сияющем льду, никогда не оборачиваясь назад, задерживая дыхание от каждого хруста веток или снега, разрешая себе дышать полной грудью, лишь только после того, как его ноги переступят порог дома Бяши, гостеприимно встречающего Рому теплом, окутывая его плечи и грудь ластящимися объятиями, заставляя его ноги подкашиваться, чуть ли не падая в руки хозяина дома, преданно ожидающего его у двери. Мысли зашли куда-то не туда, в попытке вытряхнуть их из гудящей головы, он трясёт ей, поворачивая голову в другую сторону, вдыхая полной грудью свежий воздух из открытой форточки, маленькая ванная комната по-хозяйски распологала свои когтистые лапы на бледной худощавой шее, сжимая с каждой секундой все крепче и крепче руки, смыкая их на трахее, заставляя жадно втягивать ртом прохладный воздух, крохотная комнатка с трудом помещала в себе шесть человек, во главе, восседавшего словно на троне, Бабурина еле помещавшегося на унитазе, вокруг него на полу разместились двое парней побритых под ноль, развязно, непринуждённо курящих свой дешёвый табак, один из них, Сергей Николаев подливал всем в стеклянные стопки новую партию водки, яростно улыбался, закусывая прошлую дозу алкоголя хлебом с колбасой, чавкая, точно свинья, мерзкие звуки действовали губительно, сковывали его желудок тугой болью, угрожая опустошить свое содержимое, вывалив его на не очень чистую плитку, остальные три собутыльника, включая самого Ромку, сидели, точно продрогшие птицы на качающихся проводах, на борту чугунной белой ванны, Димка, сидящий по левую руку от него, сонно клювал носом, водка брала свое, хотя пару минут назад, он что-то оживленно рассказывал, махая своими огромными руками, то и дело задевая Пятифана и Пашку Новикова, который получал обычно либо по лбу, либо по затылку, на что тот постоянно шипел и гулко матерился, губы припухли от выпитого алкоголя, ранки и ссадины на лопнувшей коже щипала, противная вяжущая, водка, заставляющая передернуться и от отвращения зажмурить глаза, пуская иной раз против своей воли слезу, пятая рюмка алкоголя залетает с особым трудом, сглатывая через рвотный позыв, Пятифан трёт уставшие глаза ледяными ладонями, пытаясь остудить горящие, адским пламенем, скулы, проходясь непослушными руками по русой челке, делая её более лохматой, понимая, что на этом стоит остановится, ибо если он продолжит в том же духе, то контролировать свои действия и дрянной язык Рома не сможет, он переворачивает свою рюмку, плывущую перед глазами, сливающуюся в одно целое с грязной мутью, не надолго задержав глаза закрытыми, вновь открыв, распахивая голубые глаза, брюнет постукивает пальцем по рюмке и подаёт её, сидящему на полу, парню, тот раскрепощенно принимает, слегка задевая его ледяных пальцев своими худыми, горячими, жгучими до глубины души, отдернув назад руку, Пятифан пытается надышаться холодным сквозняком, залетающий в форточку вместе с пушистыми, лёгкими снежинками, некоторые из их сестричек приземлились на его белесые щеки, усыпанные хрупкими редкими пятнышками – веснушками, не видные никому, разглядеть их можно было лишь при близком рассмотрении, но днем лицо Ромки всегда застилает сигаретная дымка, мешающая вглядываться в его черты, Возможно, оно и к лучшему. хрупкие снежные хлопья кружили в воздухе, витали точно бабочки на майских ветерках, приземлились, усаживались на вздернутый нос, на горячие щеки, растрепанную чёлку, тяжелые веки, сразу же начинали таять, облочаясь в маленькие лужицы, стекающие по щекам, уползая за челюсть, скатываясь по ключицам в воротник олимпийки, наконец-то отлипнув глазами от окна, брюнет приходит в себя. – Серёга, мне больше не наливай, мне домой надо. – Ромка встаёт на ноги, делает шаг вперёд, слегка пошатываясь, перешагивая полупустую бутылку и расставленые по полу стопки, точно сапёр, избегая нежелательной встречи с притаившейся в почве или траве бомбой или миной, захороненной где-то под ногами, но тут сидящий в ногах Николаев хватает его за бедро, останавливая знакомого, заставляя замереть прямо над его ногами, корявая рука, цепкая, точно птичья лапа, впивается своими ногтями в упругую кожу, сквозь широкие штанины джинс, его улыбка широкая, через которую можно было разглядеть, его выпирающие клыки, выросшие чуть выше кромки зубов, желтоватые, а из-за рта несло дешёвым табаком, вперемешку с начинающим появляться перегаром, дешёвый одеколон мерзко ударил в нос, словно избивая слизистую и рецепторы, паленая кофта с синими полосками, сделана под популярный бренд, смотрелась на нем хорошо, Такая же дешёвая, как и её хозяин. в светлых глазах напротив, нельзя было прочесть эмоции или последующие действия, лишь все поглощающий взгляд расширенных зрачков, облизывал его с ног до головы, а крепкие хваткие руки нагло гладили его ноги круговыми движениями, массируя напряженные, застывшие в оцепенении, мышцы, Пятифан шустро отдирает руку от лямки рюкзака, накрывая проворную руку Серёги, стягивая её с бедра, но та, точно репейник, вцепилась иголками в ткань джинс, ухватываясь, уворотливыми пальцами, за задний карман, как на зло, сильнее впиваясь, полностью пытаясь контролировать внезапные порывы действий Романа, Бабурин полез толстыми пальцами в карман широких серых штанов, выуживая из него потрепанную новенькую красно-белую пачку «Marlboro», приятно играющую на свете блеклой лампы, во рту брюнета, на кончике языка, желанно и смачно засластило, в предвкушении почувствовать необходимый табак, облизнув губы, смачивая ноющие раны и засыхающие корочки. – Ой-ой-ой, Ромыч, ты чего соскочил-то? – Куда побежал-то? – Давай ещё одну и пойдёшь, – Серёжа настойчиво тянет его вниз, крепко и решительно удерживая за джинсы, шепча себе под нос слова поддержки, предназначенные только раздражённому парню, попытки вырваться, убежать, соскочить от настойчивых требований компании, проходят безуспешно, алкоголь берет свое, делая тело поддатливым, на всё согласным, ноги, от напора не сдающейся руки, всё-таки подкашиваются и медленно оседают, переступив через тело Серого, он скованно приземляется задницей на угловатые спортивные колени пьяного парня, на что тот мягко поглаживает его спину горячей рукой, думая, что такие действия помогут Ромке решится на ещё одну рюмку, но Пятифан в таких жестах больше видел подвох и второе дно, чем вовсе не нужную поддержку, сидящий на против Костик Лябин или, как все его называли, Копыто дергано подливал в чью-то рюмку новую дозу водки, перевозбужденно метался на месте, подавая ему замученную стопку из бабкиного сервиза, в которую налили слишком много, наполнили почти до краев, превышая прошлую дозировку в два раза, округлив глаза и поджимая к себе ближе ноги, брюнет принемает алкоголь, удерживая его большим и указательным пальцами, Пятифан резко поворачивает голову, выдыхая в сторону и под подначивающие вздохи и голдеж, опрокидывает полную рюмку гадкой жгучей водки, обжигая горло, туго сглатывая, пытаясь не корчиться, отгоняя накатывающую волной тошноту, Колян подаёт бутерброд, на что тот лишь куксится и отбивает рукой чужую, отказываясь от закуски, Семён что-то восторженно говорит, где-то над левым ухом и просовывает Ромке между губ импортную сигарету, поджигая её бензиновой зажигалкой – Молодец, Ромка, настоящий мужик! – Давайте, парни, бывайте! – резко поднявшись, его ведёт в сторону, но упасть ему не даёт прилипшая рука Серёги, которая начала уверенно выводить из себя, грозно и колко глянув на Николаева из под угловатых, сведённых к переносице, бровей, он отдирает руку подростка от своей задницы и жмёт её в прощальном жесте, звонко и громко хлопая с каждой мазолистой тёплой рукой, делая серьёзный акцент на ладони Бабурина, показывая видом, что считает его своим старым другом, товарищем и просто хорошим одноклассником, тот отвечает ему долгим доверительным рукопожатием и довольной улыбкой, которыми Рома кормит свое самолюбие и повышает ранг в назойливом обществе, увеличивая свою социальную значимость и должность. Махнув всем сидящим жилистой, худой рукой на прощание, он вываливается за дверь, хлопая ей под конец. ***       Музыка противно стучит в голове, усугубляя пульсирующую, вязкую, тягучую, боль, горячо разливающуюся в черепной коробке, точно кипящее молоко на сильном огне, сбегающее на плиту, входная дверь горит белым, ангельским светом, через неё слышна лёгкая мелодия, слабое дребезжание тоненьких ниточек – струн, огромной, золотой, грузно амфоры, встречающей его по всем канонам – за острым углом, расталкивая мешающих людей, тяжко наступающих на еле ходящие ноги, тело переставало слушаться, отдаваясь сну и противной слабости, глянув в зеркало, висящее в прихожей, парень поправляет шапку и кожаную куртку, отмечая, что с первого взгляда и не скажешь, что в нем уместились не полных семь рюмок водки, оборачиваясь через правое плечо на стоящие в гостиной огромные часы, тикающие громко и настораживающе, иной раз их наводящее тиканье заставляло остановиться и задуматься, а в тишине, гулкой ночи, не давало уснуть, выбивая из сновидений своим ходом, особенно когда они пробивали полночь, раздаваясь эхом по толстым стенам этого проклятого дома. 23:51, сука, отец домой пришёл, надо валить.       Грузно толкнув дверь, которая под напором сильного колющего ветра, вжималась в дверной проем, скрипя петлями и волокнами толстого дерева, точно боясь холода и, происходящую снаружи, стихию, она неохотно открылась, пропуская мальчишку за порог, мгновенно закрываясь за ним, оставляя один на один с морозными, выбивающими душу, порывами ветра и летящими вниз, кружащими в темпе вальса, хлопьями снега, огромные сугробы пестрили на тёплых уличных фонарях, работающих плешиво, с огромными пробелами, заставляя рыжие кучи рыхлого снега покраситься в, все поглощающий, чёрный цвет, сжимая худыми продрогшими пальцами тлеющую сигарету, сладко втягивая дорогой табак, от крепости которого сносило крышу, но сигареты с водкой творили губительные и невозвратные вещи, превращаясь в капризный и неординарный коктейль, действия которого могут встать на твою сторону, так и наоборот, против тебя, обернувшись на дом Семёна, который становился с каждой секунду все меньше и меньше, отдаляясь от Ромки все дальше и дальше, в итоге пока не сровнялся с размером фаланги пальца, выкинув щелчком сигарету, за секунду превратившуюся из приятной и желанной, в отвратительную и горчащую, пробуждающую желудок, по-которому в тоже время прошла противная дрожь, от которой ему пришлось согнуться пополам, поддаваясь подступающей тошноте, рвотные позывы сковывают желудок в железной хватке, опустошая организм, выплескивая в сугроб за пару позывов весь выпитый алкоголь, судорожно вздохнув, наблюдая за тянущейся ниточкой слюны, а запах кислоты и горчащей водки, заставлял желудок снова сжаться, На голодный желудок пить, была плохая идея.       Не сумев предотвратить ещё один грядущий позыв, из него выходит омерзительная желчь, играющая на языке горечью и неправильной, прожигающей кислотой, черпая чистый, только выпавший, снег из сугроба, вытерая холодными острыми кристаллами рот, избавляясь от нежелательной слюны и рвоты, шустро сплюнув в место преступления, Пятифан отшатывается от него, идя дальше по обочине, немного покачиваясь и шатаясь от рыхлого снега, противно попадающего в кроссовки при каждом шаге, который мгновенно таял и превращался в жидкость, хлюпающую внутри, а длинные носки совершенно не спасали от мороза, летящие неторопливо, крупные, пухлые, воздушные, хлопья, приземлились каждый раз в разные места, то падая на краснеющий нос, то задевая ледяные щеки, выцелованные морозом и беспощадной зимой, не заметно для себя, он останавливается, отстаёт от своего извилистого пути и задирает голову вверх, точно маленький ребёнок, наблюдающий с полным энтузиазмом за происходящим, из серых, тёмных, бурых туч, окрашенных по краям в бордовый, сыпались, точно из солонки, снежные лёгкие хлопья, масштаб давящего неба нарастал, заставлял сровняться с землёй, хвастался своим могуществом, природа подчиняла, пугала, грозилась приплюснуть, точно ничтожную букашку, но сломанный Ромка не боялся, наслаждаясь красотой и властью, нога оступилась, наступая на слишком рыхлое, бездонное место, не замечая под спиной мягкую подстилку, а настигающие везде, снежинки захватчицы убаюкивали, не хуже маминых рук и ярких ласковых сказок, от которых сон без приглашения пробирался в голову, окупируя и делая все по-своему, он прикрывает глаза, обещая подняться ровно через секунду, но эта отсроченная секунда так и не наступает. *** – Ну, в общем... Бабурин позвал меня к себе на движ, и я изначально хотел отказаться, потому что в одиночку скучно, – притупив глаза на потрепанную столешницу, кишащую царапинами, покрытие лака было усыпано маленькими трещинами, а в некоторых местах красовались сколы, заполненные чернилами ручки, пальцы неспокойно блуждали по ранкам и краснеющим синякам, голова напряжённо пульсировала, внутри кто-то баловался молоточками и кувалдами, чередуя их в несуразном, нескладном ритме, теменная область грозилась взорваться, лопнуть на глазах у слишком серьёзного Тихонова, мазнув голубыми глазами по его не бритому лицу, Рома хлюпает носом и вытерает рукавом назойливые сопли – Ну я пришёл туда, встретил сначала Полину, она уже хорошенько выпила, и, поэтому мы с ней разругались... – Почему разругались? – мужчина прожигал его взглядом, от тяжести темно-зеленых глаз становилось не по себе, тяжело сглотнув, чувствуя, как туго слюна сползала по гортани, Пятифан нещадно закусывает, наливающуся кровью, губу, укутываясь ещё сильнее в воротник кофты, пытаясь сохранить испаряющееся тепло, в попытке унять, завоевывающую каждую частичку его тела, дрожь. Константин лишь сжимает губы, сидящий перед ним, подросток позеленел, покрываясь холодным потом, слюна плохо преодолевала назначенный путь, грубо вставая поперек горла, зубы застучали друг об друга, Рома поправил трясущейся рукой волосы и стянул с головы мокрую шапку, выкладывая её на стол, шустро поднявшись со своего места, он за пару шагов приближается к углу комнаты, хватая, своей большой тяжёлой рукой, ведро, мигом подставляя его под голову мальчику, Пятифан даже не сопротивляется, приобнимает правой рукой тару, укладывая голову на трясущуюся левую, пылко схватившуюся за холодную грань, в попытке найти поддержку, тело прошибает крупная дрожь, похожая на колючие разряды тока, проходящие импульсами по всем окаменевшим мышцам, организм напрягается, сжимается, вместе с рвотным позывом, он поддаётся в металлическое ведро, сжимая пальцами бортик до побеления, спина покрывается невесомыми, практически мистическими, мурашками, прыгающими, перебегающими от шеи, сползающими по спортивной спине, убегающими куда-то по пояснице вниз, расходясь в кашле, разрывающем всю грудную клетку, дерущим лёгкие, безжалостно отрывая внутри кожу, затапливая все лёгкие горячей кровью, пуская в плавание в вязкой жидкости куски ещё дышащей плоти, хлюпнув носом, до конца не понимая, что капало с носа, прозрачная слизь, появившаяся после сна в сугробе, пришедшая к нему в дом, под названием организм, с любимыми подружками – рвущем легкие кашлем и болью не только в саднящем горле, а во всем напряжённом теле, подступающая волнами слюна или отступающая тошнота, дрожь все ещё блуждала по трясущейся, точно кленовый лист, спине, от осознания Ромка взрагивает, сжимая плечи, переводя зашуганный взгляд на, возвышающегося над ним, мужчину, рука лейтенанта, заботливо поглаживала его спину, смахивала мозолистыми, толстыми пальцами чёлку с мокрого лба, милиционер похлопал его по плечу и наклонился, сопровождая действие тяжёлым выдохом и хрустом в коленях, выуживая их нижнего ящика голубоватые салфетки, осторожно вытирая с красных губ желчь и тягучие капли слюны, исписанных ранами и назойливыми трещинками, которые постоянно расходились и лопались, при каждой улыбке и разговоре, заставляя облизывать и смягчать боль слюной. – У неё с Бабуриным какие-то мутки намечаются, и я пытался ей объяснить, что это плохая идея, она меня не слышала... – А руки где разбил? – напор в его глазах проседал, а вид лишался грозности и хищности, ураган, настигший лес, росший в его радужках, начинал затихать, присев на угол стола и устало вздохнув, Константин продолжает играть роль гневного и разъяренного животного, готового рвать и метать ласкуты плоти и кожи в разные стороны, а из Ромки, вместе с едкой желчью и водкой, выходит стремление и рвение к жизни, хотелось стечь с табуретки на пол, дать телу отдохнуть, разрушить внутреннюю апатию и недомогание, завладевающие телом точно вирус или абсцесс, поражающие все на своём пути, съедая внутренние органы, выводя их из строя, но вместо отдыха он ещё больше напрягается, ставит ведро на пол и выпрямляет спину, поднимая голову выше. – Об стену, пока с ней разговаривал. Потом домой хотел идти, а-а за мной увязался Снегирь, умолял остаться, чуть ли не на колени падал... Пришлось остаться... – голос хрипел, создавая неприятное ощущение в глубине глотки, вызывая кашель и не запланированные сглатывания слюны, тепло батарей расходилось по комнате пышущими волнами, проникая в организм миниатюрным ядовитым излучением, от которого слизь в носу начала потихоньку, но стремительно, таять, хлюпнув носом, вытерая под ним сухой ледяной ладонью, подняв брови и помотав головой, Тихонов зачесывает назад русые волосы, отливающие, на теплом свете лампы, рыживатым оттенком, и чешет угловатую скулу, смиряя своим взглядом, похожим на, пестрящие красными оттенками, еловые стебли с узорными шишками, висящими где-то далеко на макушке, в глазах напротив можно было заблудиться, точно в настоящем сосновом бору, находящимся не так далеко от полицейского участка, возле которого всегда ветал и настигал, точно дурман, пьянил, заставлял неустойчивые ноги подкоситься, запах смолящих, ароматных сосен, облепленных пушистыми тёмными иголками, смотрящихся, на её румяных стволах, дорогой шубой, сделанной из шерсти невиданного животного, делая из неё сказочную, роскошную барыню, продрогшую на сильных морозах тайги, ледяные ветра украшали её щеки, делая их красными, точно спелая малина, только собранная из сада, а поверх её пышной шубки всегда красовалась беленькая шаль, сделанная из только выпавшего снежка, мягко собирающегося на её ветках объёмным покрывалом. – Дай угадаю, ты выпил с ними. – Он меня заставил! Я вообще пить не люблю! Я когда от них только собрался уходить, они меня обратно посадили, рюмку мне полную налили, сказали, что не уйдёшь пока не выпьешь... ну и мне пришлось выпить... – подросток живо размахивает руками и шустро говорит, порой запинаясь, на некоторых словах, и заикаясь, иногда поглядывая в глаза лейтенанта, расплывающегося в сдержанно-мягкой улыбке, скрытой под толщей натянутой маски, скрывающей его настоящее заботливое и милосердное обличие – Но я потом, когда домой шёл, понял, что мне плохо, меня вырвало, а потом в сугробе уснул... Вот, все, потом вы все знаете. Можно домой, пожа-а-алуйста. – Господи, Пятифан, ты меня в могилу сведёшь. – он тяжело поднимается со стола и подходит к рядом стоящему столу, на котором, грудой ненужных вещей, стояли кружки и вазочки с конфетами, среди них, лежащий на углу, кипятильник сложенный в двое, казался олицетворением чистоты и приборки, если выкинуть весь мусор со стола, то в итоге на нем останется лишь три стакана, покрытых изнутри чайным налётом и листиками чёрной заварки, одинокий пакет с многочисленными конфетами: любимыми Ромкиными карамельками, приторно-сладкими шоколадными, прилипающими к зубам ирисками, от которых раньше мальчик сходил с ума, и миловидная узорная вазочка, доверху наполненая ирисками, подцепив сухими пальцами пестрый жёлтый фантик, на котором была изображена милая коровка, мужчина принимается распаковать сладость, выкидывая фантик в мусорку под столешницей. Ромка закусывает губу, сглатывая одновременно с Тихоновым, мгновенно опуская взгляд, как только его голубые встречаются с его грязно зелёными – Хочешь? – Нет! – слишком громко и необдуманно выпаливает брюнет, сразу же прикусывая язык, закрывая глаза и сжимая губы, внутренний ребёнок стучал ногами, бился в истерике, громко высказывая свое недовольство, тайна и клятва, самому себе, пошли огромными трещинами, сопровождая, свои мелкие неглубокие молнии битого стекла, треском и хрустом, постройки возводившиеся годами, натруженной, протертой до дыр и ниток, психикой, изрядно не выдерживающей последнее время, давая сбои и мелкие искры, от коротящей, точно оголенные провода, неудержимой агрессии, потоки которой захлестывали его с головой, погружая в муть, на самое дно, забирая власть над когда-то живым телом, Ромка не любит вскрывать старое, уже погребенное в самую глубокую могилу, заросшую самой высокой травой, воспоминания захлестывали неожиданно, разрушая прочную толстую стену, дающую течь и острые разрывы, Не спрашивай... Пожалуйста, не спрашивай... – Я их не люблю... – Знаешь, Ром... как бы это сейчас смешно не казалось. Ты мне всегда напоминал свою маму, мы же с ней за одной партой сидели, я ей из дома таскал такие конфеты, она их так аппетитно ела, всегда только на математике. Фантики мне всегда в карман толкала. Она мне списывать давала, а я её сигаретами угощал, кино водил... Глаза у неё голубые, острые, точно у кошки, ресницы длинные, сама бледненькая, скулы острые, с веснушками... она их не любила, помню, волосы длинные тёмные, улыбалась всегда ехидно, так, что зубы острые всегда были видны... Ты прям её копия! – на его лице проскользнула улыбка, потрепанная, пропитанная сиропом из вялости и грузной тоски, неожиданно нахлынувшей на тело, пихнув в рот себе конфету, Тихонов отворачивается, громко безнадёжно вдыхая, запивая сладкую ириску крепким, остывшим чаем. – Вы думаете, я не знаю, как моя мама выглядела? – Ромка цепляется ногтями за столешницу, скалясь, шипя, являя всему миру свои острые зубы, дико мазнув глазами с ближайшей стены на широкую спину лейтенанта, собираясь соскочить с неустойчивой табуретки на дрожащие ноги, подойти, разрушить это никчемное расстояние между ними за пару шагов, взглянуть в эти тербкие глаза, точно сгоревший кофе в турке, выкипевший и пролитый на белоснежную, только почищенную, оттертую от налёта и прилипшей пищи, плиту, обида наваливается своим толстым, мешковатым боком, запечатывая и обрывая все действия на корню, заставляя замереть, окаменеть на месте, вжаться копчиком и бёдрами в табуретку, ожидая встречный взгляд пропитанный концентрированной ярстью, предвещающий встречу с ливнем, пустившей трещину дамбой, которая должна была вот вот рухнуть, от надвигающейся стихии, сглотнув, подросток готов начать читать молитву, тихо нашептывая слова в, то и дело сменяющихся, мыслях. – Я знал её больше, чем ты. – слова проехались по-пульсирующему мозгу холодным лезвием, делая глубокий, тонкий, точно хирургическим скальпелем, разрез, мгновенно заплывающий артериальной кровью, горячей, пускающей пышные клубы пара, губа самовольно затряслась, нарекая себя в глазах подростка врагом, опустив голову, Пятифан проходится влажным рукавом по глазам, в страхе смахивая проступившие слезы, сглатывая, рвущийся из саднящей глотки, скулеж, обжигающий все внутренности, убивающий, разрывающий тормоза, запускающий его обещания в мусорку трехочковым броском, опуская, унижая брюнета перед всеми, в особенности перед стоящим на против него Константином, хлюпнув носом, выпуская из разомкнувщихся губ выдох, он зажимает рукой рот, из которого случайно вырывается всхлип, бомба медленного действия, гулко тикающая в голове, накаляющая атмосферу, готова взорваться прямо сейчас, выпустить из крепкой клетки, увешанной замками и толстыми цепями, настоящие чувства и ощущения, поднявшись на ноги, резко и неожиданно, от настойчивости табурет прыгает, намереваясь упасть, но чудом не упав, он с опаской отодвигатся от подростка, схватив левой рукой черную короткую шапку, сжимая плотную тёмную ткань, белющим от напряжения, кулаком, рваными движениями Рома вытерает коварные слезы, находящиеся вне власти хозяина тела, живущие по своим правилам, извилисто избегающие приказы, цинично пятнающие его авторитет, поспешно приодолев расстояние до двери – Куда собрался? – его одергивают за напряжённое плечо, заставляя запнуться о собственные ноги, слегка повалившись на грудь крепкого мужчины, сопротивляясь, дергая руками, в попытке задействовать ноги, брыкаясь точно дикое животное, ретивое загнанное, дыхание превращается в хриплый скулеж, прерываемый, лишь частыми, захлебывающимися, всхлипами, солёные капли ритмично падали на поверхность олимпийки, куртки, скрипящего пола, скатываясь по щекам, покрытым нездоровым румянцем, редко щипая ранки, оставленные беспощадным морозом тайги, солёными слезами, перехватив прыткого парня за кисти одной рукой, Тихонов насильно прижимает его к груди, обвивая обеими руками, трясущееся, скулящее, воющее, тело, поглаживая мозолистой рукой по приятным, бархатным, мягким, темно-русым волосам, зарываясь тёплыми пальцами в беспорядочной копне, очерчивая кончиками выбритые виски и загривок. Пошёл ты... Пошёл ты. Пошёл ты! – Да пошел ты... – хрипло, практически беззвучно проранивает он, утыкаясь курносым острым носом в плечо, не в силах сдержать выходящие, вылетающие изо рта всхлипы и протяжный скулеж, вместо нормального ритмичного дыхания, хлюпая заложенным носом, из которого неосязаемо вытекала слизь, размазываемая по-стойкому, практически каменному плечу, шумное дыхание лейтенанта притаилось, заставляя неподъемную грудь замереть, она лишь изредко оживала, пропуская в страдающие лёгкие глоток, душного и жаркого, воздуха, обжигающего все внутренние органы, сердце, окаченелое, давно травящее, испепеляющее в себе забытое чувство, выжигаемое крепкими сигаретами, пятыми рюмками водки, но все мнимо и лживо, после всех терапий и процедур, ты начинаешь верить, что все прошло, раны зажили, наконец-то склеились, но как только больная, тяжёлая голова касается подушки, все возвращается, махая ручкой во сне, приветствуя точно в первый раз, встречая самой нахальной, похотливой улыбкой, режущей кожу без ножа, а в слизистую ударяет запах затхлой, протухшей, гниющей крови и желчи, сладостливо расползающийся по комнате, точно вековой призрак. – Прости... Прости меня пожалуйста, – слова самостоятельно срываются с языка, одурманенно, завороженно, нашептывая их себе под нос, обжигая чужую макушку кипящим внутри пожаром, вспыхнувшим слишком незаметно, негаданно, сжигающим внутреннее спокойствие и только наступившую тишь, и даже, мельком моросящий, дождик не в силах потушить языки пламени в внутреннем убранстве души, огонёк облизывал все мысли, только освоившееся спокойствие, с аппетитом пожирая все, что попадалось ему на пути, поглощая все лишние мысли, оставляя проженную чащу, едкие, гадкие давно ушедшие воспоминания, навострив уши, вслушиваясь в, идущие на спад, всхлипы и скулеж, подросток, вжатый в здоровую фигуру, перестал брыкаться, все силы сжигали угнетающие чувства и парирующая грусть, неприятно ворочившаяся и щекотящая чуткие и тонкие стенки груди, мягко касаясь их пушистой редкой шерстью, обида преследовала, мучила возможными событиями, запугивая разгласить выступившую так не вовремя слабость, так что вокруг начали мельтешить и хлестко скакать осуждающие взгляды и прыткие силуэты. Расположив щеку, начавшую покрываться мелкими морщинами, на темечке брюнета, Тихонов ведёт сухим, чёрствым пальцем по отростающему загривку, приятно коловшему подушечки пальцев волосками, которых не так давно касалась машинка, спускаясь по позвонкам, легонько надавливая на каждый, пересчитывая, через толстую ткань кожанки и кофты, все ребра, щекотка распространялась по-всему телу мелкими минутными импульсами, точно марионетка, он выгибает саднящую спину, которую молниеносно прошибает тупая боль, на встречу к торсу мужчины, пытаясь отстраниться от настигающей проворной руки Кого он во мне видит? – Ну-ну, успокаивайся давай, иди-ка домой. Смотри мне, чтобы целым дошел. – Ага, конечно, кому я больно сдался, – пихнув в, массивную, мощную, грудь лейтенанта, мужчина в последний раз проводит ладонью по волосам и взлохмачивает их, делая шаг назад, выпуская Ромку из цепких рук, обволакивающих, укутывающих в тёплый тесный круг, на лице Пятифана вновь красуется ядовитая, прожигающая своей едкостью, улыбка, россыпь блеклых, отчётливо видных, на тербком свете тёплой лампы, многочисленных веснушек, сверкающих, точно молодые звёздочки на фоне млечного пути, ослепляющих своей изящностью, картинной миловидностью, открывающий его лицо с другой, совершенно новой, никому не известной стороны, поднимая с пола рюкзак, поставленный в попыхах в гадкий тёмный угол, до которого не успел добраться хозяйственный паук, в попытке раскинуть липкие противные сети – Как же вы без меня проживёте, сгниете же от скуки. До свидания! – До свидания, Ромаш... До свидания... – с громким хлопком, мальчишка выбегает за дверь, шустро отдаляющиеся звонкие шаги, тихим эхом разлетаются по-пустому зданию, в котором в такое время практически никто не оставался, кроме Тихонова, живущего на работе, постоянно берущего себе ночные смены и дежурства, в попытке успокоиться и утихомирить бушующие мысли, и охранника, постоянно клюющего носом, спящего на работе, прикрывающегося прослушиванием радио или чтением старой газеты, опаздывающей на пару выпусков. Вслушиваясь в тишину, сквозь дымку которой легко различался говор новостей из шумящего радио, потерявшего стабильный сигнал, и свистящий храп сторожа, прирывисто выдохнув себе под нос, Константин отгоняет от себя едкое желание закурить, но язык жалобно прошёлся по ротовой полости, очерчивая кромку зубов, влажное нёбо, в поисках необходимого, как никогда нужного, успокаивающего табака, горечи оседающей на поверхность слизистой, сластящее послевкусие, приятно подбадривало, подводило к краю обрыва, намереваясь испортить все нажитое, данные обещания и клятвы любимой жене, но рука настырно тянется к нижнему ящику, впиваясь ватными пальцами в ручку, выкатывая, словно специально сопротивляющийся, шкафчик, выуживая из него черно-белую пачку «Karo», все ещё приятно отдающая тяжестью, быстро сунув желанную, волшебную сигарету между губ, кинув пачку обратно, вместо неё доставая банку с, истлевшим, выгаревшим, табаком и пеструю зажигалку, чиркнув колёсиком с кремнием, выпуская мгновенно вспыхнувший газ, подкуривая крепкий, смолистый табак, мужчина всматривается в кружащий над головой дым, в страхе найти в мути ожидаемый тёмный, изящный силуэт. ***       Тихий парк, неопрятно заросший кучей деревьев, медленно, но верно, со временем превращался в густой лес, намеревающий разростись в глухую тайгу, беспросветно укутанную в огромные кроны вековых деревьев, среди которых происходила настоящая борьба за жизнь и теплое местечко под прохладным светом, зимнего солнца, маленькие деревья и кусты жалобно просили долю, в надежде разростись и стать такими же могучими и лидирующими, поглощая все в одиночку, не задумываясь о том, что происходит внизу, крепко держа голову поднятой, кончики веток, подсвечивающихся, от сияющего, чистого белого, снега, грязно серым, жутко смотрящихся на фоне красноватого неба, точно тонкие, мерзкие паучьи лапки, перебирающие укутанную в тонкую нить, свернутую в удобный, предсмертный кокон, жертву, нерасторопно падающего на землю в виде крупных воздушных хлопьев, тусклый свет уличных фонарей, плохо освещал пустынные, мёртвые тропы, рыхлый от мороза снег под ногами, расползался, раскидывался колючими кристаллами в разные стороны, попадая в кроссовки, замачивая высокие носки и штанины замерзающих джинс. Множество троп, знатно исхудавших, утончившихся с выпадением долгожданного снега, расползались, запутывали неопытных, не местных людей, уводя их в разные уголки города, но Ромку не запутать, вдыхая полной грудью морозный, свежий воздух, режущий болящую носоглотку, пряча руки в карманы, тёплые, спасающие от настойчивости настигающего ледяного ветра, кружащего, точно в прытком, незамысловатом танце, невесомые снежинки, пасмурное небо, окрашенное во все оттенки бордового и бурого, а ближе к середине принимал оттенок пюсового, замедляясь на развилке, левая тропа, извилистая, самая богатая на свет, ведущая к школе, являлась коротким путем от дома парня до учебного заведения, от многоэтажки до неё быстрым шагом, путь занимал максимум 15 минут, правая же вела к отдаленному от всех зданию, выстроенному, ещё при далёком Хрущеве, в форме буквы «П», путь к которому, от полицейского участка до него, пролегал через весь город и два широких моста-платины, выстроенных над крупной рекой, такой беспощадный поход до любимого дома занимал более часа, Пятифан любил долгие, выбивающие душу, прогулки по-вечернему, тихому, без единой живой души, создающей лишние шумы и шорохи, тревожащей неупокоенное, тормошащей крупными, упитанными, пожирающими гнилую плоть, опарышами, городу, подсвеченному слабыми лампами, вставленных в облупившиеся резные, ажурные, тёмные уличные фонари, оранжевых и жёлтых оттенков, ночной тиши подыгрывал только скрипящий под кроссовками снег, трещащий, словно кричащий о помощи, но почему-то никто не спешил помогать. Декоративные, вытащенные, под дикий рев маленьких девочек, из импортного детализированного кукольного домика, выплавленные на местном заводе, оформленные профессиональными художниками, уличные фонари, покрытые мелким кристаллическим мхом – инием, разросшимся на всей поверхности покрашенного столба, сияющего и играющего на собственном свету, точно вспышки специальных фотоаппаратов, изображающих последние минуты, когда-то живых, но с приходом грозной, властвующей популярности, пожирающей личное, выставляя на показ, печатая на глянцевых страницах культовых журналов, или на бесцветных, рыхлых, легко мнущихся от прикосновения влажных рук, листах серых газет, объявляя завоёванное пространство общим, существующих селебрити, жалко махающих изнеможёнными руками в объективы, показушно улыбаясь, скрывая колкую обиду на похотливый мир.       Оперевшись на проржавевшие перила, не так давно покрытые белой матовой краской, потрескавшейся, облупившейся, съеденной хитрой рыжиной, бойко виднеющийся сквозь овраги вмятин, обшарив влажные карманы, тронутые падким снегом, мелким, вездесущим, настырно завалившимся в излюбленные тёплые места, бережно спасающие, от прожигающего холода, бледные руки, покрытые мелкими трещинками и болезненно синеющими синяками, тонкие пальцы вытягивают скользкую зелёную пачку сигарет, поддевая ногтями табачную палочку, творящую чудеса, получше волшебной, успокаивая исхудалые, просохшие нервы, отсрочивая, надвигающую, накатывающую, точно волна, перекатывающая свои пенистые, ажурные горбатые бугры, поднимающие тёмные воды из мрачных глубин бесконечно чернеющих впадин, несущую огромные последствия, агрессию, властвующую над бескотрольными действиями, провоцирующую губительные исходы, предначертанные ей с самого начала, а освежающее разум, понимание и осознание приходит только со временем, тянущимся сокрушительно медленно, заставляя взмолиться, принять гадкую учесть, наказывая себя, угнетая собственными мыслями, всунув в рот сигарету, приятно сластящую на проворном, хлыском языке, свежей, манящей, навевающей воспоминания, мятой, капризно умоляющая выдержка просила закурить, дать насладиться расслабляющим, вселяющим в тело ощущение мнимого спокойствия, на несколько минут приглушая чувство преследующей его тревоги, пряным сахарным, точно сироп от кашля в далёком детстве, редко проскальзающим в сером, грузом настоящем, табачным дымом дамских сигарет, унизительных, падких на острый, осуждающий глаз, являющихся для него ключом в ту самую кошмарную жизнь, состоящую из унижений, избиений, в мерзком обществе серых, невзрачных крыс, шуршащих за спиной гадости, Никому нельзя их показывать. В школе лучше стрелять... чиркнув зажигалкой, создавая мимолетные, быстро остывающие на морозом ветру, искры, задев, выходящий тоненькой струйной, газ, шипящий точно гадюка, он молниеносно вспыхивает, разжигая горячее пламя, пестрящее в темноте деревьев языком, прикуривая долгожданный табак, Ромка шустро оформляет пестрое огниво в пачку, на всякий случай, чтобы обезопасить себя от потерь, слегка помяв остальные тёмные сверки, от приятно полной пачки, внушающей чувство надёжности и защищённости, смахнув с плеча рюкзак, слегка припорошенный пушистым, мягким снежком, скидывая в большой карман зелёную коробочку, тяжело ухнувшей куда-то в глубь, ударившись о тёмное дно, крепко застегнув, он возвращает его на, родное место, левое плечо, кудрявый дым вылетает из поркасневшего носа, который то и дело пускал течь, теряя струйку прозрачной слизи, от чего приходилось постоянно шмыгать носом, гоняя жидкость туда сюда, и обкусанных, съеденых заживо, обветренных губ, закручиваясь на концах в спирали и завитушки, треск веток, сопровождает неуклюжий тяжёлый, переминающийся шаг, повернув голову на шум, хруснув затекшей шеей, бегая дикими голубыми глазами по темноте, перерывая, выискивая источник, сердце встрепенулось, замерая, прекращая ритмичную, постоянную работу, ухая куда-то в ноги, а все тело пробивает колотящий ужас, скручивающий, завязывающий все органы в огромный, пышущий жаром, с проступающей, пульсирующей в синеющих трубках венах, кровью, горячей, ярко-красной артериальной, наполненной кипящим, вспыхнувшим точно вонючий бензин от спички, кислородом, свет, приглушенного, блеклого, фонарного столба, никак не помогал в поиске, в поставленной задаче, в болящей, пульсирующей голове, разглядеть хоть что-то, сглотнув накопившуюся слюну, сладко ластящейся на пересохшем языке, Рома, тебе показалось, там никого нет. Мало ли, собаки всякие бегают.       Мотнув головой, поежившись от нового колючего, щипающего острыми ледяными кристаллами, ветра, пробирающего до костей сквозь мокрую одежду, кожа медленно покрывается мелкими мурашками, кишащими по всей поверхности тела, волосы на затылке встают дыбом, но внутренний пожар, подкрепляемый беспокойством и накатывающей, точно снежный ком, огромная лавина, убийственно надвигающая свои когтистые лапы на горный городок, сметающая все на своём пути, тревогой, его ведёт в сторону, что-то тянет его за задубевший рукав, уводя в сторону непроглядной темноты, не освещенной рассеянным теплом промерзших ламп, лысые, крючковатые деревья не пропускали жизнь спящей многоэтажки сквозь тонкие, гибкие ветви, вьющиеся высоко к небу, невидимая сущность, полупрозрачная, точно утренняя дымка в поле, после небольшого дождика, являющаяся только ему, Ромка быстрым шагом отдаляется с натоптанного места по середине моста, исправно работающего переправой через неглубокое озеро, похожее на огромную, разлившуюся в траве, лужу, поросшее по краям длинными, торчащими из водной глади, камышами, а ближе к августу в водоёме цвели кувшинки, желтенькие, но не насыщенные, точно выгоревшие на пекущем солнце, навострив уши, чутко вслушиваясь в происходящее за спиной, обветренная рука касается ледяных щёк, подцепляя горящую сигарету, светящую намного ярче установленных источников, уголек на её кончике окрашивал побледневшее лицо рыжеватым, собственное шуршание, поскрипывание рыхлым, рассыпчатым снегом, схожим на толченое стекло, становилось белым шумом, который уши упорно игнорировали, пытаясь слепо понять происходящее вокруг, скрип, промерзших досок, проходится лезвием по ушам, оторопев, Пятифан не останавливается, затягивается глубже дымом, пытаясь незаметно ускорить шаг, внутренний ребёнок ошарашенно приколачивается к месту, не в силах сдвинуться ни на миллиметр, испуганно выпучив глаза, видящих только плывущую муть, застилающих взор пеленой слёз, но преследующий объект повторяет за ним, ускоряя шаг в точности, как и он, скрипя обувью по-трещящему снежку, выпавшему не так давно, летящему в разные стороны при каждом шаге, сделанным с особой силой, ледяные комочки рвано взмывали в воздух, осыпаясь повторно на продрогшую землю, которой повезло вовремя лечь спать, укрытой тёплым махровым одеялом, паника поступает комом к горлу, намереваясь выйти вместе с рвотой, перепуганный маленький мальчик прожигал его взглядом, блестящих от слез голубых глазенок, облизанные, обветренные губы, покрытые, недавно затянувшимися, ранками, вновь сгрызали ровные белесые зубы, контрастом смотревшихся на бордовых губах, рот мальчишки, утопающего в одежде на вырост, двигался осторожно, в порыве ужаса наделать необратимое, повторяя одно и тоже слово шёпотом, Беги... отчетливый хруст промявшейся опоры, проезжается по слуху, парень встаёт, как вкопанный, замирает всем телом, вздох даётся слишком сложно, грудную клетку распирает колющая боль, нечто пушистое вновь пробуждается от глубокого сна, длинные ворсинки шерсти цепляются за незажившие рубцы, щикотящие, пробивающие весь организм подростка колотящей, захватывающей дрожью, разлепляя жёлтые, кислотные глаза, сущность, широко зевая, тянет каждую мышцу, просыпаясь окончательно, вцепляется острыми, как бритва, заточенными, точно охотничий нож, когтями, сдирая все зажившее, пережитое, покрывшееся толстыми крепкими коростами, залезая в грубые, отличающиеся от остальной кожи цветом и формой, шрамы, проливая кровь, заполняя комнату свежей, бордово-красной пахучей жидкостью. Рома душит переполняющий тело страх, отпихивая его в дальний угол, плюёт ему под ноги, мигом разворачивая корпус назад, поднося к сухим, обветренным губам табак, пытаясь успокоиться, наслаждаясь пряной сладостью на языке, кружащей со слюной по ротовой полости, сглатывая, он пытается вглядеться в окружающую темноту, давно ушедшая граница со светом, осталась позади, пестрила теплом в нескольких метрах от него, создавая черту между ними, идущий за ним, мужчина остановился, стопорясь ровно на этой границе, крупные плечи, в закрытом жесте, заведены вперёд, мешая чёткому рассмотрению фигуры, длинное, толстое, сделанное из тёмного кашемира, толи угольного, толи графитового цвета, пальто доходило до колен, царапая дорогой, ценной тканью, материал строгих брюк, широкие наплечники, ещё больше увеличивающие объем здоровой, мужской груди, и огромная шапка, сделанная из многоцветного соболя, шкурка на свету фонаря пестрила умброй, по краям расходящейся в бежевый, уходящий в основной буро-серый, Тренер что-ли? затянувшись вновь сигаретой, Пятифан боится произвести любое действие, шелохнуться в ненужный момент, сердце пропускает несколько ударов, а после снова начинает свой тягучий ритм, пачкая все тело липкой, вязкой тревогой, грядущей, медленно подкрадывающейся, нападающей со спины, рвущей в клочья душу и грудную клетку, все тело колотила непредсказуемость ситуации, предугадать действия онемевшего мужчины, впавшего в ступор, ни единый луч лампы, направленный из отдалённых уличных фонарей, не попадал ему на лицо, категорически избегая встречи с ним, сохраняя его таким же тёмным, пропитанным толикой серьёзности, угнетающей мрачности, покровом рыхлого флёра, опущенное, насупившееся лицо, завороженно глядело на него, внимательно, не упуская из виду любое, мельчайшее действие парня, перебирая в массивных, крупных карманах ладони, то сжимая, то разжимая их, что-то недовольно рыча так тихо, что произносимое слышал только он, выпуская через нос едкий, сластящий на языке, дым, вызывающий волну бегущих ручейков, мерзко скапливающихся на слизистой, щекотно скатываясь капелькой по коже, хлюпнув носом, вытерая рукавом мокрый след, делая неуверенный шаг назад, Ромка пятится ближе к дому, торопливо переставляя ногами, кроссовки трепетно врывались в пространство, мёртвое, тихое убранство, звонко гремящее, при каждом шаге, стенами, отстроенных природой, сугробов, запустив последнюю затяжку в напряжённые лёгкие, брюнет кидает одинокий фильтр в рыхлый свежий снег.       Идущий за ним по пятам, мужчина не намерен отставать, делая пару длинных, увесистых шагов, а после сразу же срываясь на бег, грубо поднимая, прилегшие от усталости, снежинки в воздух, заставляя их сыпаться на землю вновь и вновь, углубляя в происходящие ранее события, окаченев всем телом, замерая в одной позе, Пятифан от страха лишается дара говорить и ходить, слова встают поперек горла, слипаясь, мутируя, образуя огромный вязкий ком, преграждающий путь рвущимся наружу словам и крику, Рома часто моргает, в попытке отогнать, застилающую взгляд, муть и пелену, вьющуюся перед глазами, точно рой насекомых, или играющих, танцующих под своеобразный ритм, то наростающий, то резко убывающий темп, исполненный могучей пургой, властной, захватывающей дух вьюгой, а рыхлые, верткие, изящно пляшущие под свист и завывания разбушевавшейся стихии, туго сглотнув, он наконец-то приходит в себя, темнеющая дымка на очах развеивается, открывая вновь возможность взглянуть на мир чистым, прозрачным, как водная гладь, нетронутая, не запачканная человеческими следами и маркими продуктами жизнедеятельности, сопровождающими их везде, грудная клетка в ужасе сжалась, выпуская из себя порыв воздуха, хрипящий, со свистом вылетающий из-за рта, в виде приглушенного, тихого всхлипа, Ромка рванул по тоненькой тропинке, засыпанной тоннами снега, выложенных огромными горами, съедающими и без того тесную лесную тропку, вертко и шустро убегающую вперёд за извилистые стволы деревьев, среди которых, красными, пестрыми пятнами, мелькали царские, грозные, по-богатому пышные, сосны, в сторону дома, от шока и ужаса переполняющего все тело, брюнет забывает все правила бега, мысли путаются, скручиваются в неопрятный, огромный узел, а после по щелчку пальцев вовсе испаряются, прекращая трезвый, не тронутый корявыми, вертлявыми пальцами, завинченными на концах когтями, точно спирали, размеренный, неторопливый оборот, кружащих, как на повторе, дум и неординарных идей, грубо, рваными порывами, из грудной клетки вырывались вздохи и выдохи, убивая, расцарапывая гортань морозным, ледяным воздухом, болезненно жгущим ткани драгоценностями зимы, растущими на каждом шагу, заложенность в носу мгновенно пропала, вырываясь наружу лишь прозрачными струйками, стекающими по верхней губе, быстрым, буйным движением вытерая влагу из под вздернутого носа, покрасневшего на непокорном зимнем, ледяном ветре, тревога и паника берут в свои широкие, массивные руки власть, полное господство над больным, но активно и злостно дающим отпор всему человеческому и робкому, телом, у Ромы открывается второе дыхание, колючая ломота, охватывающая все мышцы пульсирующей судорогой во всех частях тела, пожирающая поперечно-полосатые ткани окаменевших икр, горящих бёдер, бледной поясницы и плоского, впалого живота, сквозь прозрачную, фарфоровую кожу, украшенную множеством синих, лазурных и фиолетовых трубок и мелкой красной и розовой сеточкой капиляров, похожую на бабушкин сервиз, стоящий высоко, на самых верхних полках, спрятанный от ловких, хитрых рученок, загребающих все что надо и не надо, в надежде, что он проживёт ещё чуть чуть, а не разобьётся от чужих проворных рук, на горизонте появилось могущественное многоэтажное здание, выросшее, появившееся точно из земли, подзывая, приманивая к себе, обещая спасти, уберечь от угнетающей, сметающей все на своём пути, тревоги, пропустить в свои мягкие, вселяющие в душу чувства спокойствия, умиртворенности и комфорта, таких странных, необъяснимых, давно не навещавших его, погребенные глубоко в недрах памяти, под тяжёлой, притоптанной почвой, не тронутой за эти долгие, протяжные, вязкие годы, пропитанные множеством гнетущих, настигающих его в родных четырёх стенах чувств. А точно ли это они?       Лес редел, расползался мелкими деревьями по глубоким сугробам, растворялся в рыхлой дымке летящей влаги, захваченной разбойницей зимой, замораживающей все, что попадало под резвую, хваткую когтистую руку, торчал молоденькими макушками пушистых сосен и ёлочек из объёмных снежных гор, белых, блестящих на далёких уличных фонарях, привязанных толстой, мощной железной проволокой к бетонному стойкому столбу, не прочищенные дорожки, усыпанные рыхлым снегом по щиколотку, разбрасывались ледяными, зыбучими комочками, при каждом шаге попадающими в кроссовки, размазываясь по стельке заползающей, распространяющейся по окаменевшим, заледеневшим ногам, вымокшим носкам, холодной влагой, прогнувшиеся под тяжестью зимней сказки, ветки, точно трухлявые, пожелтевшие от старости, усыпанные множеством тёмных пятен от запёкшегося жира, занавески, покачивались на игривом ветерке, неосторожно смахивая с лохматых рукавов накопившиеся сугробы, маленькие звёздочки мелькали повсюду, сверкали, точно реальные гости с того света, попадая то в глаза, заставляя часто моргать, пытаясь убрать льющую воду, мутнящую взгляд, дыхание вырывалось рывками, колючий скулеж резал гортань, но адреналин усыплял, подавлял колотящую боль, судорогой схватывающую мышцы, заставляя трястись руки и ноги, выкручивая пальцы в удушающей агонии до посинения кожи. Угловатая арка выплыла из-за поворота, демонстративно показывая острые панельные стены, обросшие махровым пушистым инием, эволюционирующие ближе к апрелю в длинные, острые кинжалы, сосульки, свисающие с крыш опасным осадком и водосточных труб, ползущих к затянутому графитовыми, оранжевыми густыми тучами небу, возвышающимися над чердаком и обмерзлой кровлей, высокий, молоденький тополь качал тонкими ветвями, не тронутыми лезвиями, зубцами плотоядной пилы, манил, беззвучно звал, немыми жестами махал руками, точно он хотел помочь, уберечь от исчезновения, вытягивая руку чисто сердечной помощи, в надежде на доверие, полную отдачу с противоположной стороны, отпихивая светлыми, окалевшими от холода, розгами стены панельного, многоэтажного дома, ненавязчиво постукивая корой и наростами по стеклам окон, укачивая в старых, трухлявых гнездах, сплетенными воровками сороками и воронами, как в бабушкиной колыбели, под завывающую песню, небольшую народную сказку, бездомного ветра, поющего от душевного тепла, выходящего из его внутренностей, через царапины, раны, порезы, нанесённые охотничим ножом мудрой жизни, порющим необъяснимыми ситуациями и разумными выборами, влияющие точечно на судьбу, проходящая под аркой, теплотрасса по краям покрылась омертвевшими льдинами, звонко хрустящими при наступлении, оказании малейшей тяжести, хрупко проламывающимися под напором поиска поддержки, заскакивая за угол дома, величественно растущего вверх, являя морозным полям и хвойному лесу свою стойкую, непобедимую грудь, приглушая побеленными, облупившимися окнами, напичканными утиплителем в огромных щелях, пропускавших зябкий, игривый ветерок, входящим в сторону двора, углубляющимся внутрь леса, в поисках покоя, тиши, в которой завывания сквозняка казались сладостной песней, ласкающей уши и душу, умиротворяющую внутреннее убранство, лелеюще ложили спать, отправляя в далекие странствия и скитания по царству Морфея, поглаживали тёплыми, нагретыми руками, ложились на напряжённые плечи, спускаясь медленно, со вкусом вниз по спине, усыпляя точно дурманящая трава в поле, туманящая разум, под ногами теряется почва, уползает по разным сторонам света, скручиваясь по краям в огромные рулоны земли, теряется в дымке гор и голубых лесов, мягкая подошва обуви едет в сторону, прокатывает на убийственно скользком гололёде, сжавшись всем телом, в попытке найти равновесие и подготовиться к падению, мышцы точно задубели, кулаки сжались, запуская в мягкую кожу ладони, аккуратно подстриженные, ногти, правая нога уезжает в бок, собирая в борозды, рыхлый, только выпавший, снег, замаранный обмороженной на льду грязью с мокрого асфальта, занесенной колёсами соседских машин, пропадающих на заводах и грязных улочках рынков, все случается слишком быстро, единственное, что успевает сделать Ромка – это автоматически подставить назад локти, приземляясь левым бедром на крупные граненые осколки замороженной воды, отколотой под грузом колёс и частых торопящихся ног, бегущих то на работу, то в тёплый, ждущий, словно верный пёс, дом, греющий сладким чаем и свежим хлебом с малиновым вареньем, корочки которого аппетитно хрустели, расползались по ротовой полости ароматным фейерверком, наслаждаясь такой родной ноткой закваски, раздувающей хлеб в огромных масштабах, от удара он выдыхает через рот, боль мелкими звёздочками и искорками расходится по волокнам мышц и трубочкам нервов, расползающаяся импульсами по конечностям, отдавая электрическим током в пальцы, втягивая через зубы воздух, Пятифан водит дикими глазами по мокрому асфальту, напрягая голубые глаза, выискивая что-то, и находит, металлический штырь, торчащий из земли, опасно покосившийся на подростка, точно бешеный пёс готовый сорваться с толстой цепи, ещё чуть чуть и эта ржавая арматура красовалась у него в боку, рассаживая заразу по всем частям его организма, вскакивая на ноги и закинув портфель на спину, брюнет в страхе продолжает бежать безоглядки, мечтая оказаться дома, в любимой комнате, в тёплой постели, укрытый тёплым, тяжёлым одеялом, на прикроватной тумбочке аккуратно пускал пар травяной чай, испуская по-тёмному помещению пряный аромат мяты и липы и чего-то ещё, такого бесцветного, тихого, прозрачного, сластящего на кончике языка, убаюкивающий, гладящий по голове, как бархатная материнская рука по головке энергичного ребёнка, которому в гости никак не мог прийти сон, успокаивающая все живое, даже птицы и лающий ветер звучали по-другому, слишком глубоко, слишком тягостно и беспросветно, назревала колыбель. А где ключи?       Переворошив дальние и тёмные закоулки памяти, поросшие трухлявым мхом и одинокой липучей паутиной, прогнувшейся от сильных порывов ветра, хозяин которой давным давно отправился на поиски нового убежища для тихой, спокойной жизни, оставив свою старую крепость пустовать, разваливаться от наваливающихся грузных веков, перевариваться в пищеводе времени, окаченев на крыльце, ноги приростают к бетонному полу, обросшему мохнатым, скрипучим, ледяным мхом, Рома сглатывает липкий, тягучий ком, налипший на болящие, остро саднящие, стенки пересохшего горла, зубы не слушались, не послушно стучали друг о друга, иногда совершенно не попадая по кромке острых клыков, телом управлял ураган эмоций, перехватывающих золотую ажурную, обшитую мелкими и крупными драгоценными камнями, переливающимися на глухом свете уличных тёплых фонарей, корону у мудрого, знающего свое дело, разума, возбуждение грубо захватывало дыхание, разрывая грудную клетку в тяжёлых выдохах и хриплом скулеже, наровящим перерости в истерический рев, царапающий гортань, точно кошачьи ноготочки, рвущие плоть без особых усилий, смахивая дрожащими руками растрепанную чёлку, насквозь пропитанную потом и растаявшими снежинками, тлеющими на горящей коже, хлопая себя по карманам, пытаясь ощутить кончиками пальцев очертания, выпуклость, созданную тяжестью ключей, дрожь расползается по бледной коже, вдоль торчащих, выпирающих через прозрачную, точно фарфоровую кожу, расписанную ледяными полосами, пульсирующими, как старинная, активная горная речка, пышущая жизнью и энергией, освежающая своими морозными кудрями волнами, позвонков, мурашки загребают все тело в колючие объятия, сдирая всю поверхность мелкими иголками, пропитанными каплями яда, вызывающего громоздкую, крупную дрожь, вязкое недомогание облепило весь организм в липкой слизи, слепляющую глаза в неспокойном сне и жутких кошмарах, путающих и без того тягучие мысли, шмыгнув носом, подросток вслушивается в происходящее вокруг, рвано и шустро тянется к портфелю, перерывая верткими, худыми пальцами скопившийся мусор и лишние связки старых, потерянных ключей, звон бьющихся металлических стержней рушит и разрывает толпящуюся тишину, навалившуюся с приходом тёмной, свирепой ночи, захватившую безжизненно пустые, мёртвые переулки и плешиво освещенные главные дороги, сквозь игру голосистых ключиков, слышится уверенный скрип снега, сопровождающий каждый шаг кожаных дорогих ботинок, все тело каченеет от страха и нападающей тревоги, проворные пальцы быстрее перебирают мусор и острые безделушки, валяющиеся без дела и особого места жительства, в надежде быть пристроенными в нужное место, ехидно плачущее по-нему горьким слезами, наконец на пальцы попадает матовый брелок от потерявшейся вещицы, весящий на блестящей коротенькой цепочке, сделанной из нержавейки, частое дыхание вырывалось рывками, вылетая из горла хриплым скулежом и жалобными стонами, превращаясь в огромные клубы пара на морозном ночном воздухе, замертво осевший за сугробом, человек притаился, разведывая обстановку, периодически выглядывая из-за насыпанных в огромную гору ледышек и окаменевших слоях снега, хорошо спрессованных грубыми шипованными колёсами машин, макушка пушистой, мохнатой шапки, припорошенной сверху воздушными хлопьями снега, цвет которой из-за влаги, талого снега, из пепельно-бурого превратился в грязно смолистый, показалась за кустом облезшей, от когтистых лап заморозков, снявших с её тоненьких веточек, пышную цветастую, листву, то и дело перешептывающейся на бережно целующих порывах ветра, сирени, лицо, настойчиво идущего властными, наступательными шагами, мужчины было плохо видно на мрачных лучах уличного фонаря, единственное, на что хорошо попадали блеклые лучи – это был длинный нос походивший на орлиный клюв, с опущенным острым кончиком, блестевшим на свету нехорошим отражением, покрепче сжав в дрожащей ладони связку заледенелых ключей, Ромка забегает подъезд громко хлопая входной толстой дверью, придерживая свое тело левой рукой, цепко схватившейся за облупившиеся перила, выкрашенные ответственными соседями в темно-шоколадный цвет, идущий неровностями и ямами по всей поверхности дерева, гадко проженного в некоторых местах сигаретами, под ногами в шустром темпе заплясали бетонные ступени, то и дело исчезающие, уползающие вниз, остановившись на лестничной площадке, ноги на мгновение приростают к поверхности грязной плитки, свет, старой лампочки на первом этаже, загарающейся от любого шороха и телодвижения, исправно освещал небольшую клетку, на которой распологались три квартиры, а стеной был спрятан неустойчивый, изрисованный пестрыми граффити, несущими огромный смысл фразами, обрывками стихов популярных поэтов, колкми признаниями в вечной любви, лифт, совсем недавно поменянный на более новый, из-за постоянных жалоб слишком энергичной тёти Гали с восьмого этажа, приехавшей из Питера в далёких 70-х в эту гниющую дыру, каждый день пишущей всем высшим должностям, в надежде на том чтобы они решили проблемы и обратили свое драгоценное внимание на одинокую женщину инвалида, полючающей огромные пенсии и выплаты за её здоровье и проделанную в прошлом работу. Нет. На лифте нельзя. Догонят. Убьют. Распотрошат, как больного, хилого кота, на пороге долгожданной квартиры. Быстрее самому добежать до четвёртого этажа, контролируя происходящие вокруг.       Свет гаснет. На площадку резко опускается темнота, точно выкололи глаза, приоткрыв от неожиданности рот, демонстрируя свои острые клыкастые зубы, и широко распахнув веки, обшаривая пространство дергающимися голубыми очами, неприятно, самовольно, расходящимися в мышечных спазмах, в надежде увидеть хоть что-то в, наступательно проникающем в душу, мраке, обгладывающем кости, рвущем, колотящееся в страхе, нутро, дверь ведущая в подъезд мерзко скрипнула, разрушая звенящую тишину и пищание отключенной лампочки, находящейся под напряжением, морозный сквозняк пробрал мокрую кожу, выводя стаю мурашек пастись на бледную поверхность дермы, не обогреваемую многочисленными слоями одежды, томные, тяжёлые шаги трепещут барабанные перепонки, а тело пробивает в грузном, колотящем треморе, сшибающем с неустойчивых, трясущихся ног, реагирующая на движения лампа зажигается, освещая лестничную площадку не ярким, тёплым светом, демонстрируя высокую тёмную фигуру, которую настойчиво избегали лучи, мужчина грубым, чётким движением поворачивает голову в его направлении, блеснув своей колкой улыбкой, схожей на оскал дикого хищного зверя, он срывается с места в след за своей добычей, рванувшим к квартире, мальчиком, громко топая на каждой ступени, поскрипывая влажной обувью об керамическую плитку, оставляя на ней узорные отметины от, испачканной грязью, подошвы дорогих ботинок. Изо рта Пятифана вырывается тяжёлое дыхание, скрипящее, хриплое, царапающее болезненно зудящие стенки гортани, руки безжалостно хватаются, цепляются за шатающиеся перила, качающиеся, идущие ходуном, точно грудной отдел перепуганного брюнета, изо всех сил перебирающего ногами, в попытке добежать быстрее, чем смерть настигнет его в прокуренном подъезде собственной квартиры, до четвёртого этажа остались считанные ступени, а входная дверь, виднеющаяся сквозь редеющие перила, горела ангельским светом, подзывая проворным, худым пальчиком, подойти ближе, прикоснуться, пройти внутрь, кинуться в ледяные объятия отца, давно ушедшего спать, громко храпящего на всю комнату, с насупленными бровями и хмурым лицом, даже во сне, строгость, кислотный эгоизм, не отходили от него ни на шаг, не оставляли даже во сне, преследуя, точно знающий свое дело убийца, ключи беспорядочно прыгали в ладони, издеваясь над хозяином, играя в незамысловатую чехарду, то и дело постоянно убегая от трясущихся пальцев, Ромку ломало, точно от больших доз тяжёлых наркотиков, ноги расходились в невыносимой пляске, выламывая крупным ознобом все кости, выворачивая волокнистые мышцы на левую сторону, превращая их в бесполезную, бесхозную тряпочку, проживающую свои последние годы в дальнем, тёмном углу, разделяя пространство с худыми, изнеможёнными пауками, наконец, металлическое ушко попадает на подрагивающие подушечки пальцев, в ту же минуту смыкая их, на манер хищной кошки, поймавшей, давшую слабину, мышку, сжимающую добычу сильными челюстями, подстраховывая еду точеными зубами, сковывая толстыми, надёжными цепями, удерживая в клетке, созданной из белесой кромки, просовывая в замочную скважину серебристый ключ, поворачивая его в такт, шустро колотящимуся сердцу, перешагивающиму на лёгкую, первую стадию тахикардии, бьющиму все конечности в несуразной, характерной вьюге, переростающей в настоящую стихию прямо на глазах, он высчитывает, ращносящийся по всей лестничной клетке топот грузных ног, провернув, последнюю надежду на спасение, до упора в, недавно смазанной маслом, щели, избавленной от, режущего слух, скрипа и тугости при взаимодействии, закинув связку, звонко звенящих, ключей в карман кожаной куртки, спешно дернув ручку входной, толстой, сделанной на заказ из стойкого металла, двери, Рома не успевает проскочить в узкую щель в проёме, как мужская кисть, покрытая цепким, тёмным загаром красноватого оттенка, вертлявыми трубками, как у киборгов из фантастических фильмов, хватается за его судорожно дрожащее плечо, разворачивая к себе лицом, тело подростка не дремлет, в попытке спастись, демонстрируя бойкий характер и мало эффективные, но верные попытки самообороны, толкнув в плечи взрослого, возвышающегося над ним, тренера, кроющего своими широкими плечами доступ к тусклой лампочке, на его обрюзгшем лице расцветает гнилая, омерзительная ухмылка, состоящая из жёлтых зубов, испорченных некачественными сигарами и кофе, большие, костлявые, сухие, усеянные множеством мазолей, руки, царапающие тонкую, хрупкую шею, оставляя на ней борозды и повреждения, отрываются и с новой силой хвастаются в кисти, прижимая к крепкой груди, стойко сопротивляющегося, отбивающегося парня, оскалившись, как дворовой кот во время нападения, шипя и напрягаясь всем телом, создавая иллюзию силы и уверенности, желания прописать кулаком в челюсть или в угловатую скулу, но конечности плотно стиснуты одной чужой и зажаты в узком пространстве между телами, обжигающий взгляд мужчины высверливал дыру везде, до куда мог только дотянуться, поглубже вдохнув, длинная нога лягает подошвой, куда-то в район бедра, ближе к паховой области, вырыва из противного рта вой, похожий на волчий, дикий, гневный, пропитанный желанием придушить брюнета без особых усилий, выпустив из крепкой хватки хруснувшие запястья, ненадолго освобождая сопротивляющегося юношу, чем и пользуется Пятифан, тянет ручку входной двери вниз и на себя, но преследователь не собирался опускать его, стиснув костлявую щиколотку, покрытую мелкой сворой мурашек, впечатывая короткие, но острые ногти в, ещё не успевшую опуститься, ногу, притягивает заново ещё ближе, ударяя чжими узкими бёдрами о свои, тело Ромки затрясло крупной дрожью, от чего угловатые колени расходятся в разные стороны, на глаза нападает, захватывает медленными, наступательными позывами темень, начинающая ползти с краёв к центру, организм перестаёт слушаться приказов хозяина, намереваясь уронить на грязный ковер, размазать по-грязному полу трясущегося парня. – Такой хороший, поддатливый, аккуратный, горячий, прям пышешь жаром, самая настоящая куколка, тобой только играть в большой кровати. Но не волнуйся, я и в подъезде не откажусь это сделать. – тёплые руки, возвышающегося над ним, мужчины, вжимающего Рому в родной вход в долгожданную, спасительную квартиру, молчащую в осуждении и ненависти, унижая скрипом за бездействие и слабость, позволение и разрешение на происходящее, блуждали по худым, жилистым бёдрам, заползали редкими движениями на бледную поясницу, царапая сухостью и коротышками ногтями, крючковатый нос вжимается в тощую шею, спускаясь в пространство между кожей и высоким горлом олимпийки, покрытую мурашками из-за холода и шока, тошнотворное зрелище и голос действовали активатором агрессии и инстинкта самосохранения, кровь застучала в жилах и ушах, переворачивая испаряющееся спокойствие и равновесие в разуме, подключая только чувства и бушующую, в колотящихся руках, силу, чешущихся от удержания, сквозь зубы вырывается хриплый рёв. – Да отъебись ты! Руки убери, урод! – поддавшись грудью в, неприятно жгущие, объятия мужчины, он дёргает дверь за своей спиной, открывая её в небольшой щелочке, которой хватает чтобы неустойчивый мальчишка, с дрожащими ногами, полетел спиной вниз, ударяясь грудной клеткой, чуть не отбивая лёгкие о пол такого родного коридора, из трахеи рывком выходит воздух, вырвавшийся в виде сиплого стона, Ромка рывком поворачивает голову в левую сторону, встречаясь кончиком носа с острым углом тумбы, хранящей в себе многочисленную отцовскую обувь, слишком дорогую ему. Ещё немного и затылком бы встретился с ней...       Подскочив на колени, рывком поднимаясь, он пытается выпихнуть незнакомца из проёма, но тот настойчиво просовывал плечо и локоть, запечатанные в тёплое и огромное пальто, сшитое из дорогущего материала, являющегося на местных рынках на вес золота, заменяемое некачественными, уродливыми подделками, выдаваемыми за стоящий товар, оставляя туже цену, что и за привезенную работу мастера, тревога и злоба смешиваются в неповторимый коктейль, ураган, цунами, заполняющий вены и пустоты до краёв кипящей, вязкой жидкостью, толкнув с новой силой, так что ткань скользит по металлу в надежде остаться, задержав руку в дверях, в попытке вернуться, брюнет со всей силы хлопает дверью, зверски острый угол пронизывает чужую плоть, до хруста смяная ткань и кости, в помощь которым не приходит даже толстый, защищающий от мороза, материал, от чего человек, по ту сторону, издал что-то дикое, животное, утробное, зашипев, наконец конечность исчезает, оставляя приятную пустоту и частое дыхание за надёжной стеной, медлить у Ромы сил нет, он закрывает её на все замки, Пятифан мешкается, теребя в руках, выдающих его нервозность с потрохами, проржавевший крючек, висящий на металлической цепочке, но громкий стук решает все за него, просовывая острый угол в, торчащую из стены, петельку, и бездушной вещью оседает на пол, утыкаясь в трясущиеся, как кленовый лист на резвых порывах ветра, ладони, вытерая быстрым движением, стекающую по щекам, влагу. Нельзя здесь долго сидеть... К первому уроку просыпаться...       Жар приливает к телу, кипя и развариваясь от ощущения липкости и сырости, желание прислониться, опустить голову на кровать, провалиться в сладкий, глухой сон, а завтра проснуться и забыть все происходящее сегодня, просто вычеркнуть, удалить, выкинуть из головы в мусорное ведро прямиком к вонючим отходам, берет верх над разумом, тихонько возвращающегося, встающего на свое место, прислонившись к стене, опираясь всей поверхностью, идущего в треморе, тела, тепло оказывает на него разжижающий эффект, ноги под небольшим весом подгибаются, угрожают уронить Рому, опрокинуть на, вычещенный до блеска, линолеум, истрепавший парню все пальцы и колени в кровь, облокотившись спортивной спиной, колеблющейся под напором напряжённости и не выдерживающих, не переваривающих все сегодняшние события, перемешивая произошедшее в одну общую кашу, нервов, стягивая с себя полностью мокрую шапку, закидывая её на верхнюю полку к многочисленным кепкам и шарфам, и тяжёлую кожаную куртку, вешая её на, выкрашенный под серебро, крючек, отдающий блеском в абсолютной темноте под светом растущей луны. Остаётся самое сложное – пробраться в собственную комнату. Аккуратно стягивая со стоп насквозь сырые кроссовки, прихватив их с собой, тихо, размеренными шагами, на цыпочках, Ромка пробирается через комнату отца к себе, пытаясь не попасть на слишком визглявые, скрипящие половицы, по комнате разносится сдавленный кашель, от чего брюнет замирает, останавливаясь, как вкопанный, обернувшись на спящую фигуру, тяжело повернувшуюся, под тёплым одеялом, в центр помещения, глубоко вздохнув, широкая грудь под слоем грузной ткани высоко поднялась, а затем вновь начала медленно опускаться, сопровождая свои ровные и спокойные движения наростающим храпом, рушащим призренное молчание квартиры, парень отмирает, продолжая бесшумными шагами перемещаться в комнату, как только он переступает долгожданный порог, прикрывая дверь, Рома включает небольшой ночник, продолжая вслушиваться в происходящее вокруг, но кроме звонкого храпа и давящей, настораживающей, угнетающей тишины, не слышно ничего, даже вечно живая улица, пестрящая множеством звуков и странных людей, на удивление Пятифана молчала, не подавая признаков жизни, руки шустро справляются с ремнем и прилипающими джинсами, скидывая их на прилежно застеленную кровать, следом, за мокрыми штанами и носками, летит такая же олимпийка и, приставшая, приклеившаяся к груди из-за талого снега, просочившегося сквозь кофту, белая футболка, сквозь неё хорошо просматривались подтянутые мышцы пресса и, вставшие от назойливого холода, соски, ловящие любое дуновение ветра и сквозняка, мерзко расходящегося колючими мурашками по телу, поежившись от нападающего мороза, он хватает гору вещей и принимается развешивать их на шпарящей чугунной батарее, обувь размещается поверх ребристой поверхности, рядом футболка и джинсы, носки запихивает в самый низ, а тёплую олимпийку приходиться повешать на рядом стоящий стул, выключив ночник одним щелчком, Рома стягивает махровый плед с кровати и бессильно обрушивается на неё, утыкаясь лицом в огромную, сделанную из перьев,  подушку, расходясь в назоливых позывах кашля, остающейся на языке мерзкой, вязкой макротой, прилипающей к поверхности, в квартире неимоверно холодно, пробирает до костей, брюнету приходится укрыться тяжелым одеялом с головой, приятно, успокоительно давящим на все мышцы, вжимающим в поверхность матраса и скрипящей решётки, но даже это не помогло запустить тепло в внутрь организма, продолжая дрожать и чувствовать, как волосы встают дыбом на затылке. Но вредный, испуганный сон, так и не намеревался начинаться. А вдруг он в квартиру зайдет?       Скребущийся скрежет, о металлическую поверхность, доноситься до навостренных ушей подростка, оцепенение и иступление нападает на него из под тяжка, звук похож на нож, терзающий металлическую дверь, спасающую его в данную не простую секунду, но через некоторое время все вновь затихает, но Пятифан загривком чувствует чье-то присутствие, словно кто-то тяжёлым взглядом смотрит на него из проёма, не моргая, обшаривая комнату бешенными глазами в поисках него, тишь наступившую в квартире прерывает еле слышны скрип половиц и мутных, монотонных шагов, подходивших все ближе и ближе к его комнате, туго сглотнув, пытаясь не поддаваться, гребущему в свои цепкие руки, страху, мальчик опускается ниже, к краю подушки, и зарывается в ней лицом, приглушая срывающееся дыхание, выдающее его с потрохами, тёмная идущая фигура приоткрывает дверь, от чего та блаженно верещит, разрывая тишину скрипом и скулежом. *** – Ребята, здравствуйте, сегодня наш первый урок, в этой четверти и в этом году, решили посвятить вашей безопасности, так что пожалуйста, слушайте внимательно старшего лейтенанта – Константина Владимировича Тихонова, – Лилия Павловна подефелировала по кабинету до своего законного места и вольяжно уселась на него, а следом за ней прошёл и мужчина в форме, тепло укутанный в одежду, она поправила свою прическу и принялась пересчитывать детей отмечая присутствующих, все подростки уныло, но смиренно дожидались приказа садиться обратно за свои места, изгибаясь и вертясь по сторонам, о чем-то перешептываясь друг с другом, хихикая и гадко улыбаясь, скрывая кислотные ухмылки за ладонями, усеянные ципками и сухостью – Присаживайтесь. Екатерина, подойди сюда пожалуйста. – Здравствуйте... – только начал милиционер, как в один голос дети крикнули ему тоже самое, продолжая разглядывать его высокую фигуру, толпящуюся возле доски, Смирнова поднялась со своей полупустой третьей парты на втором ряду, поправляя юбку, она подходит к матери, аккуратно, шёпотом рассказывая кого нет, лейтенант то и дело кидал серьёзный взгляд на весь класс, обшаривая, выискивая недостающие звенья шума и переполоха в данном классе, но лица и имена никак не могли ему придти на ум, но не обратив на это внимание, Константин продолжил свою заученную лекцию, проговоренную за утро несколько раз – Сегодня ночью, в 4 часа, в городском парке обнаружили труп мальчика, вашего возраста, его личность на данный момент ещё не распознана. Убедительная просьба, в ночное время суток не посещать его, держаться компаниями, по одиночке даже близко туда не суваться, ходить по освещенным дорогам и людным местам, где вы будете на виду, это поможет нам избежать жертв и уберечь вас... – А Пятифан где? – ненамеренно произносит слишком громким шёпотом учительница, но в ту же секунду замолкает, когда осознание поселяется в голове с кромкой сомнения и отвержения, по спине пробежались толпы мурашек, а на лицо Тихонова напала бледность.