***
Харучиё приходит к нему ещё несколько раз, в каждый из них принося очередную историю о том, как великий и могучий Бонтен избавляется от ненужных, просто не нужных. Предателей, случайных свидетелей, членов вражеских группировок, добропорядочных копов. Гнусных, уродливых и таких же бесконечно жалких, как Такемичи. Очевидно запугивает. А Ханагаки ему и противопоставить нечего. Он жив, едва может двигаться. Руки и ноги затекли до такой степени, что он их не чувствует и периодически вырубается от пульсирующей в груди боли. Осы строят внутри гнездо. Пить хочется, ссать тоже. А умереть ему не дают, физраствор, меняемый в моменты его отключки, заботливо капает в опухшую от частых манипуляций вену. Такемичи помнит, что в него попали из пистолета, ощущает уставшей кожей бинты, невесело приходит к выводу, что жизненно важные органы не задеты. Его зашили. Лечат. Пусть и грубо, но умереть не позволяют. Так проходит несколько дней, может, неделя. В помещении темно, часов нет, и он понятия не имеет, сколько времени валяется там овощем. К нему заходит только Харучиё. По крайней мере, пока он в сознании. Крыша начинает течь не только у здания, но и у самого Ханагаки. — А потом она знаешь что сделала? — продолжает свою историю Санзу, явно закидывающийся чем-то перед походом к нему. — Каждый день понемногу разделывала его тупую тушу, мешала с другим мясом и подавала гостям в своем ресторанчике. А они жрали. Сегодня и тебе пожрать принесем, — он заходится кряхтящим смехом, и Такемичи всерьез переживает, что тот подавится слюной и задохнется. Жрать действительно хочется, но спасибо Харучиё, спасибо добрый друг, твои истории аппетит отгоняют на раз-два. Придумывает он свои байки или рассказывает правду, Ханагаки не знает, и признаться, знать бы не хотел. Думает о том, за что Майки с ним так. Если пожалел о содеянном, мог отдать его нормальным врачам, а не тем, которые сами употребляют запрещенный минздравом список. Судя по виду Санзу, в вену он попадать умеет, может, он ему и физраствор меняет, периодически добавляя в вену морфин, чтобы он не сдох от боли, пока раны затягиваются. Осам морфин по вкусу. Такемичи все ломает голову, нахрена все это, где чертов Майки, который раз не просто свернувший, а кубарем скатившийся налево. Санзу спрашивать страшно. Он мрачнеет, перестает шутить свои поехавшие шутки, больная скотина в нем переходит на новый уровень, а рука тянется к висящему на поясе пистолету. Но спросить необходимо, ведь в неведении ещё страшнее. Ханагаки просто потом сразу же закроет рот и начнет вертеть головой. — Мне нужно увидеть Майки, — Такемичи надеется, что его желание хотя бы передадут, скажут перед Майки ненароком, и у того в голове что-нибудь да щелкнет, лишь бы не курок. — Мы не договорили. Харучиё, до этого сидевший рядом, как под кайфом, снова на него слова злится. По правде говоря, любой звук исходящий от Ханагаки, его раздражает. Молчание тоже. Разве что когда Такемичи в отрубе, он его не бесит. А может бесит, как он сопит или стонет от боли, хуй его знает, пару раз он просыпался от ударов по голове. — Сдохнуть торопишься? — Ханагаки грубо хватают за волосы и прижимают голову к подушке. — Меня ищут, — уверенно говорит Такемичи. — Есть люди, которые знают, куда и к кому я ушел. Напугать Бонтен полицией идея не самая лучшая, до них не доберешься, но Ханагаки чувствует себя обязанным это сказать. Наото наверняка уже с ума сошел искать пропавшего перед свадьбой жениха. Друзья его тоже не бросят. И хорошо, и плохо. И сердце греет, и опасно все это, в прошлое же он больше не может прыгать. Санзу веселеет. Угрозы его не пугают. Не от Такемичи. — Хочешь значит, чтобы были люди, которые когда-то знали, где тебя уже нет, и чтобы их тоже, как и тебя, так сказать, больше не было? — Чего? — Ханагаки не сразу улавливает ход его мыслей. — Майки не навредит им. — Майки не навредил бы им, а ты, гаденыш, все испортил. Я говорил тебе слушать, что скажет босс. «Хорошее же будущее» — Харучиё цитирует Майки, даже не пытаясь попасть в интонацию. — Женился бы спокойно на своей Тачибане, наделал бы детишек, взял бы ипотеку и два кредита, потому что твоя тупая работа никакие расходы не покроет. Потом развелся бы, потому что кто с таким лохом детей растить будет? Спился бы или сторчался — тут уж как решишь, — Санзу задумчиво чешет затылок. — А потом бы сдох лет в сорок от сердечного приступа или от чего там в сорок подыхают. Хороший сценарий был, пожил бы подольше, даже девку бы трахнул. А теперь Майки тебя трахнет. Такемичи возмущенно давится воздухом. Пусть и неосознанно, но могло ведь его нынешнее тело хоть раз быть с Хиной? Она ведь его не ждала все это время, наверняка они много времени проводили вместе. Все эти долгие двенадцать лет. У него ведь через три дня должна была быть свадьба. Харучиё сплевывает ему на щеку и уходит.***
Майки не объявляется и на следующий день. Темнота на Такемичи давит, единственный свет который он видит, это огонек от зажигалки, когда Санзу прикуривает. Если это такой вид психологического насилия, то он долго не выдержит. В один момент он просит раздвинуть шторы, и Харучиё даже слушается. Только вместо долгожданного солнца Ханагаки встречает кирпичная стена от дома напротив. Ему хочется выть от тоски, но он давит в себе этот порыв, не желая доставлять Санзу больше удовольствия. Такемичи отвратительно долго не плакал, не похоже на него. Слез нет, возможно обезвоживание. Раны медленно, но верно затягиваются, жгут огнем на вдохе и жалят на выдохе, но заживают. Ханагаки почти привыкает к насекомым внутри себя. Майки, меткий сукин сын, умудрился не задеть легкие и сердце. Да и пули прошли навылет. Если бы они разорвались внутри, Такемичи бы точно умер. Он надеялся, что его скоро найдут, что Майки сжалится и разрешит его развязать, что Наото уже поставил весь Токио на уши. А потом вспоминал. Бонтен. Бонтен. Бонтен. Наото говорил, что даже полиция не может их достать, есть ли у него шансы на спасение. Пообещал спасти Майки, а в итоге, как обычно, даже себе помочь не в состоянии. Ну хоть не сдох сразу. Герой. Слушать байки Санзу становится невыносимо, и Ханагаки плюет на пистолет норовящий скользнуть ему в рот и начинает разговаривать сам. Вспоминает о школьных друзьях, вслух зачем-то анализирует боевые способности каждого встречного им янки, много размышляя о том, почему у Майки такие сильные ноги, предполагая, что он этими бедрами был бы вполне способен с легкостью лопнуть, например, арбуз, или чью-нибудь черепушку. Харучиё его чепуху внезапно слушает, пистолетом не угрожает и вообще выглядит таким довольным и расслабленным, что становится жутко. Что бы тот не принял, лишь бы это было не затишье перед бурей. — Майки бы так не сделал, — возражает Такемичи, когда ему рассказывают про последний приказ босса. — Он в тебя три пули запустил, ебань. Харучиё заваливает ноги на кушетку и нервно пинает ботинком бок Ханагаки. — Это был не Майки… то есть, не совсем он. — Босс любого на колени поставит, ты тупой что ли? — И поэтому ссыт меня развязать? Ханагаки бьют ногой сверху по раненой груди, и он почти вырубается, оглушенный жужжанием ос, ещё слышит щелчок предохранителя, а после скрип открывающейся двери. Санзу замирает на месте, обиженно фыркает на то, что его прервали и отходит от кушетки. Пронесло на этот раз.