Вниз

      Долгий дневной переход пролегает по дну широкого каньона. Кругом высокие стены из скал и все тот же лед. Идти по нему опасно — все равно что состязаться со смертью. Но трое идут, потому что не имеют другого выбора. Самый низкорослый из них опирается на изогнутый посох и слегка прихрамывает. Острый взгляд, брошенный на него со стороны, может обнаружить под шляпой выдающуюся вперед челюсть, гладкие чешуйчатые щеки и то, что к наплечному ремню приторочены не ножны, а лютня. Неожиданное создание похоже на миниатюрного дракона, но именуется кобольдом. — Бо-осс? — тянет кобольд, оглядывая серый простор.       Женщина, что движется обок с ним, смотрит строго, но смягчает выражение улыбкой. — Да, Дикин?       Молодой, экипированный по-военному мужчина, идущий сзади и затаптывающий сапогами две пары следов, резко отвлекается от горизонта, чтобы убедиться в том, что ему не показалось — сегодня у Ингрид хороший день. Он несколько жалеет, что ласковая улыбка предназначается не ему и тут же обрывает гневное чувство, возвращаясь к дозорной службе. Передышки короткие, и его зоркие глаза не менее важны, чем способность кобольда раскрывать рот.       Дикин нерешительно мнется. Некоторые привычки проросли в его натуре, будто сорняки. Например, необходимость говорить о ком-либо в третьем лице. И сейчас он задает вопрос, подразумевая свою скромную персону. — Дикин думает над названием новой книги дни и ночи напролет. Он плохо спит и хуже питается. Здесь много событий, которые наталкивают Дикина на разные мысли, и он хочет знать мнение босса, ведь книга будет стоять у нее на полке. Как ей понравится «Путешествие Рыцаря-Капитана в Ледяные Пустоши»?       Он произносит эти слова с таким тягучим восторгом, словно находит во льдах неиссякаемый источник вдохновения. — Хорошее название, но что насчет героического эпоса о храбром кобольде? — всерьез интересуется Ингрид. — Твои поклонники жаждут видеть главным героем тебя, а не какого-то «Рыцаря-Капитана». Может, «Приключения отважного Дикина по Верхним и Нижним Планам»? — Или проще: «Старый назойливый бард: путешествие вниз и обратно», — подхватывает молодой мужчина, разбавляя предложение язвительным тоном.       Дикин обращает к нему изумленное лицо. — О, Ганн-из-Грез надеется, что Дикина не съедят, и он сумеет вернуться домой? Ганн-из-Грез очень добр к Дикину.       Мужчина усмехается, пытаясь облачиться в удобную маску пресыщенного общением гордеца. Возвращения кобольда ждет целая армия Побережья Мечей, состоящая из книжных червей, ну а он... за ним тоже тянется свита из разъяренных папаш, которые не возразили бы против встречи с шаманом, умеющим проникать в горячие сны к их милым дочерям. — Бо-осс, — спустя минуту опять отзывается кобольд, — эта дорога выглядит как могила дракона.       И все понимают, что наблюдательный Дикин прав. Извилистый каньон разошелся вширь, и в двух перекрестных траншеях угадываются изломы раскинувшихся крыльев. Этот момент потрясения величествен и торжественен, никому не приходит на ум нарушать его голосом и углубляться в детали.       К исходу дня их шаги насчитывают тысячи, и загадочный курган остается далеко позади. Отследить маршрут не составляет труда — впереди живые враги, за спиной мертвые. Ганн давно не чувствует за собой вину, потому как бесплодная с виду земля наводнена кровожадными тварями, и они умирают лишь потому, что у них нет единства и нет дисциплины, в отличие от союза волшебства и железа. Но все-таки трупов столько, что он удивляется, почему Ингрид от усталости не роняет свой меч.       Ганнаев-из-Грез не является мастером ближнего боя как его предводительница. Он хитрит и выбирает дистанцию. Его длинный кинжал девственно чист, однако арбалетные стрелы, усиленные магическим ядром, пронзают не хуже какого-нибудь прославленного клинка с громким именем. Беспомощным он себя ощущает там, где нет места движению и нет места снам, зато в избытке водятся пятна, в которых кошмар заключает изнанку реальности — вроде бесконечной изматывающей ходьбы вдоль трещин пустоши, без ориентиров, под тусклым давящим свечением неба. Это расстраивает память и притупляет бдительность.       Когда внезапно, сверху, безмолвными копьями падают полтора десятка пернатых монстров, Ганн, усыпленный однообразием пейзажей, заторможено вскидывает арбалет. Легкие звенья кольчуги кобольда уже искрят молниеносными зарядами. Песенка, что тот мурлыкал под нос мгновение назад, обдает силой.       Прежде чем Ганн успевает откатиться и поприветствовать врага наконечником из алхимического серебра, по венам проносится волна предвкушения. Это чувство возбуждает его и отталкивает, потому как исходит из чужой воли, но он вновь дисциплинированно примиряется с ней. Перед общей стаей врагов меркнут любые личные неудобства.       Один выстрел, второй — точно в красный светящийся глаз, и на двух небесных налетчиков становится меньше.       Стараниями Дикина голубая дуга с треском пробегает между остальными атакующими: металлизированные стержни — основы их перьев — передают первому ряду соседей гибельное заклятье. Они закрыты нестабильными чарами, и чары со вспышками рушатся. Клюв падающего вожака похож на сломанную пику и обагрен кровью. Мертвым он напоминает жреческий мешок для чумных тел. Его крылья могли бы похоронить маленький отряд целиком.       Меч Ингрид перескакивает из правой руки в левую и продолжает плясать под песню с большей яростью. Звонкие ноты стали и грубое карканье сливаются воедино. Все заканчивается раньше, чем Ганн завершает следующий выдох. Эта атака тоже отбита.       Замусоренный лед забрызган черным и алым, и Ингрид зажимает раненый локоть, пока Дикин, волнуясь, ищет аптечку — самую слабую, как босс приказывает, и две местные ягоды, которые Ганн предпочел бы выкинуть и помереть, нежели положить на язык. Но это правило как муштра не требует его вмешательства: кобольд заботится, и Ингрид позволяет ему это делать.       Ганн приступает к осмотру. Четыре из шестнадцати тварей сражены арбалетными стрелами, четыре рассечены, восемь неравномерно прожарены. Нервная благодарность шамана вызывает у их талантливого барда застенчивую улыбку. Ганн вспоминает, что когда они покидали Крепость-на-Перекрестке, зубы Дикина были в лучшем состоянии — как житель Подгорья, кобольд нуждается в мясе больше их двоих. Ганн достает нож, и к скудному запасу, добытому в Сигиле, прибавляется жесткая вырезка из птицы. Потрошить обитателей Кании невероятно трудно — паскудный характер облачает съедобные части в перевитую броню из ороговевшей кожи и крепких жил. Пилить суставы приходится с варварским упрямством.       Наконец мешок обретает вес, а горелые ошметки летят в расщелину. Ледяная поверхность выступа возвращает Ганну неприязненный взгляд хозяина, приготовившего гостям ужин из желчной ненависти.       Ингрид стонет от целебного жжения, и Ганн теряет видение. Он делает вывод, что эти льды сравнимы с древним существом, смотрящим на странных живых с порога своего заката. Седое. С глубокими провалами безучастных глаз. Наверное, он недалек от истины: Кания принимает подношение — трещины под ногами вбирают кровь смертной женщины быстрее, чем кобольд успевает нейтрализовать следы.       Продираться в пургу в поисках укрытия приходится пешком всем троим. Украденную для кобольда ездовую виверну семь дней назад съели зимние плотоядные мухи. Отряду повезло отлучиться на разведку тропы в ущелье и не застать кочующий рой, однако Ганн огорчается при виде обглоданного скелета — того, что прилипло к костям, не наберется и на похлебку. Теперь еще это ненастье.       Не спрашивая разрешения, Дикин тратит охранный свиток на плетение внеочередного кокона, и снежной метели остается лишь реветь от бессилия за невидимой преградой. Сосредоточенность позволяет сдерживать целостность заклинания и, кажется, кобольд даже доволен. Внутри кокона сухо и тихо. Можно кричать изо всех сил, но звук не проникнет дальше вытянутой руки.       Ганн не кричит, он пробует продавить оболочку кулаком и упирается в барьер. Сопротивление достигает предела, и Ганн останавливается. Он садится на корточки, экономя дыхание, и просто коротко вглядывается наружу. Непогода больше походит на казнь, потому как без специальной защиты в ней не выжить тому, кто пришел с верхнего мира. Очевидно, голову Ингрид посещает та же мысль, потому что Ганн видит, как опускаются ее напряженные плечи, словно от непомерного для них груза. Он знает природу: к тяжести пережитой ею войны примешивается страх — не за себя, и потому усиленный во стократ. В набежавшей слабости отчаяние пробует раздавить пылинку. Ганн встречал и страх, и отчаяние не единожды в посторонних ночных кошмарах — эти бесчестные лазутчики проникают в сознание уязвимых созданий и творят свое черное дело, превращая твердость камня в безволие мякиша. Так должно было произойти и с Ингрид, однако не происходит. Еще одно интимное прикосновение к тайне существования любви одного человека к другому.       Ганн поражается стойкости женщины, за которой идет, а потом поражается самому себе. Оказалось, взросление таит множество несбыточных желаний и разочарований. По ночам они делят постель не на двоих, как бы ему хотелось, а на троих, чтобы передавать друг другу накопленное физической усталостью тепло, но никогда не бывают настолько близки, чем в тот момент, когда ложный след заводит в тупик. И если Дикин смиренно переносит испытания, то Ингрид, замечает Ганн-из-Грез, не молится кому-либо из пантеона богов. Тот факт, что все неверующие после смерти приговорены к медленному угасанию в Стене царства мертвых, лишь отвращает ее от любого божественного ритуала. В этом есть вызов. Двадцать шесть месяцев боги отворачиваются от ее беды, и она платит той же монетой.       Эти месяцы скитаний отливают из трех фаэрунских слитков сплоченный монолит. Их путешествие затрагивает территории Рашемена, Тэя, враждебного Лускана и прочего Побережья Мечей. Потом вытекает за границы континента. Им приходится залезать в неизвестные порталы, строить интриги, выбивать информацию из шпионов, выкупать на аукционах проходы на иные планы, исполнять поручения дроу, да кого угодно, кто имеет нужный ответ из списка многочисленных вопросов. Должно быть, они перессорились со всем правителями империй.       За это время Ганн забывает, когда спал спокойно. Сырые луга, гнилостные пещеры, полы чьих-то хижин, выгнанные на воду лодки, пустые склепы и переполненные орочьи казематы не годятся для отдыха. Единственный проблеск комфорта становится традицией — до последнего он держит руку спутницы, левую или правую, в зависимости от того, какую сторону избирает для ночлега кобольд, мучимый начальной стадией ревматизма, и старается через поглаживание пальцев внушить ей то, чего ему самому не хватает — надежду. А она кладет свою вторую ладонь себе на шерстяную тунику, под которой скрепляет края плоти страшный шрам — бывшее вместилище не менее страшных событий: сперва осколок серебряного меча, засевший у сердца — им был убит иллефарнский страж, затем сменившая его голодная сущность предателя, а теперь беспросветное горе, скормленное слепой любви и обратившееся в бегство по городам.       Раз за разом Ганн бродит по тревожным снам Ингрид и наводит в них порядок: развеивает орды теней, разбирает каменные завалы, бродит по коридорам огромных нарядных залов, помогая ей отыскивать пропавших друзей. В основном, в ее снах фигурируют завалы и лица, которых не встретишь наяву. Мудрая эльфийка, светловолосая девушка, болтливый полурослик с механическим миньоном, юная вздорная колдунья... Черты их образов чисты и воздушны, какими только и могут быть образы великих героев, освободивших эпоху от зла. Ганн выучил имена наизусть — они вышиты золотом на бархатных гобеленах богатых домов, выгравированы как на роскошном обелиске главной площади Невервинтера, так и на скромном белом камне, обнятом ползучим виноградом в самом прекрасном местечке сада Крепости-на-Перекрестке. Чаще всего Ингрид навещают именно эти воспоминания. Для нее светлые эпизоды прошлого едва ли не мучительнее гигантских жутких теней. И еще Ганн постоянно слышит мужское имя, на которое не оборачиваются ни в одном из миров. Оно на слуху во дворце лорда Нашера Алагондара, но никогда не произносится в Крепости, кроме как за спиной Рыцаря-Капитана и шепотом. Оно стерто с надгробной плиты по ее велению, и этот поступок можно считать отправной точкой долгих перемен в жизни шамана и барда. Она не приняла бы от них жертвы, но помощь, помощь друзей — это совсем другое. С тем именем связано больше, чем Ингрид позволяет себе вспомнить, и всегда под замком даже там, где нет угрозы.       Ганн стискивает зубы, но не от холода. Интересно, кто-нибудь сумеет полюбить так же и его — плод нездоровой привязанности свихнувшейся ведьмы и человека? Или для этой чести нужно было родиться в колыбели Тира? Может, та забавная девушка-тифлинг, что обшарила его мешок раньше, чем их представили друг другу, перестанет прихлопывать его в своих снах как жука, и тогда... Так как ответ не стоит и медного гроша, Ганн засыпает и увлекает Ингрид к себе запахом осеннего урожая и яблок. Она идет добровольно, и он рад, что до сих пор ей нужен. В его стыдливых фантазиях так много любви к ней и иллюзии счастья. Он также знает, что имея все это, у него нет шансов тягаться с последователем однорукого божества.       Завтра им предстоит продолжить путь. Только бы Знаток Мест не ошиблась...