Вниз

      Дружба Ганнаева с духами длится с самого детства. С того момента, когда карги бросили незаконно рожденного полукровку в лесу, отобрав у приговоренной к изгнанию матери, обитатели посмертного мира заменяют ему семью, а берлоги животных — дом и уют. Они его ориентиры и шепчущие проводники в мире ночных фантазий. Начиная с поры взросления, не имеющий родной гавани ведьмин сын странствует по свету и учится примерять чужой опыт и проживать чужие беды в свою пользу. От этой связи он получает много больше, чем от уроков грамотности и хороших манер.       Выцарапанный кровью и расплавленным серебром портал сработал и открыл доступ во тьму Его логова. Сквозь нее духи-обереги несут легкое тело Ганна, и та скатывается с его заколдованных одежд шелухой. Эта тьма выведена задолго до основания Нессуса и весьма опасна. Она плоть от плоти элитного Зверя, бродящего по полям битв и подъедающего мертвых и раненых. Ее орудие — пронзающее скорпионье жало, обращенное в невидимость. Она олицетворение всего, что ненавистно духам — символ их окончательного разложения и забвения. Ее неосязаемое присутствие пытается разместиться в теле шамана, так как он является подходящим сосудом, в котором можно устроить кладку с личинкой нового стража. Тьма склеивает ему веки, облепляет ленивые конечности веществом похожим на плесень, будто намерена придать им тяжесть и принять в свои сырые могильные объятия. Для нее непозволительно терять такое плодородное вместилище. Эта тьма живая и чужеродна той, которая приходит на смену дню. Ее течение неумолимо, хватка крепче тисков и воля ее — спесь дикого северного ветра. У нее есть зубы. Обязаны быть, ведь эта тьма начинается в жадной пасти черных тотемов, окруживших Долину цепью — древних, как само сотворение нижнего плана.       Дремлющий Ганн летит. Летит в тишине, золой, летит в бездонный колодец и ни о чем не подозревает. Он больше не Ганнаев-из-Грез, он сам один из снов и копия себя. Его душа раздваивается — что-то пытается раздвоить ее, увести по сторонам, разорвать на верх и низ, на черное и белое, забрать себе все белое. Духи помогают Ганну, помогают несмышленому ребенку снов, шагнувшему на запретные земли. Он воспитан теневой изнанкой мира и принадлежит ей — они будят его, толкают к умирающему свету, сокрытому щитом тьмы. Свет пропадает, однако сонному Ганну хватает последнего бледного отблеска, чтобы понять, куда необходимо двигаться. Дальше духи не идут, они напуганы, первозданная тьма извращает их природу. Она живет карой и страхами, говорит языком жажды и приказывает стать кормом для нее, поэтому духи боятся. Они прячутся внутри шамана и опускают решетки на окна. Ганн-из-Грез остается без голосов, когда просыпается на иссеченной трещинами земле. Ему одиноко и холодно, и, если бы не первая мысль об Ингрид, его сухие соленые глаза наверняка бы закровоточили.       С третьей попытки он встает на ноги, и это простое движение забирает много сил, как и последующий шаг, что совершается в головокружительном покачивании. Куда ни направляется его взгляд — вокруг голая коричневая земля, отмеренная редким кругом тотемов, и сумрачное вечернее небо — такое густое, что в нем можно увязнуть. Это то, что составляет примечательность Долины, но далеко не всей. Острому взгляду Ганна предстают группы существ, широко рассеянных по земле в различных позах. Среди них он различает заклятых врагов — эльфов и гномов, жителей солнца и подземелий — людей и дроу, полунебожителей и их недругов — демонов. Столько придавленных магией тел, но той капли жизни, что суммарно пульсирует в них, не набирается и на один полноценный вдох. Оцепеневшие рабы Нессуса представляют удручающее зрелище: некоторые лежат, отгородившись от тьмы руками, другие укрывают лица в коленях, чтобы глазницы стражей не заметили их. Кто-то висит подобно сломанным ветвям, наполовину исчезнув в расщелинах, или жмется к кому-то, забыв о разногласиях и напоминая обломки статуй. Никто не реагирует на вторжение гостей и не издает звуков, при этом почва гудит словно ненасытный рассерженный улей. Фигуры далеких стражей теперь кажутся великанами и наполняют пустошь чем-то вроде воздуха и пониженной температуры, сохраняя обреченным вид относительной свежести. Наученными глазами Ганн видит темное свечение, дающее рябь силуэтам — эти уродцы объяты танцующим дымом рубинового пламени. Становится понятно, что они замешаны в нечестивом колдовстве и наложенных на Долину запретов.       Как только подошвы повторно касаются поверхности, Ганн слабеет физически и раскачивается еще сильнее. В итоге он роняет арбалет и смиряется с потерей. Меньше контакта с землей гарантирует лишние минуты любования местным пейзажем. Он старается реже дышать, хотя над желудком как будто образуется чересчур много незанятого пространства. — Дикин?       Губы шамана тут же смерзаются между собой, словно он нарушает какое-то правило. Ганн размыкает их через боль, огрызаясь рычанием. Несмотря на ползущую к подбородку кровь, он продолжает идти к обездвиженному кобольду, не снижая скорости, борясь с одеревеневшими ногами и выкидывая их вперед одной лишь злостью.       Худое тельце кобольда скрючено в листок. Лютня разбита, плетение волшебства покидает корпус, перебивая гулкое жужжание песка. Коротенькие пальцы Дикина трогают пустоту, будто ищут в ней что-то знакомое, имеющее спасительную форму, за которую можно уцепиться. Выходец из Подгорья не обзавелся покровительством даже анималистических телторов, на протяжении странствий демонстрируя то, что зовется удачным стечением обстоятельств, но у него есть своя великая цель — исписать все пергаменты Фаэруна чернильными закорючками. Эта цель поет в его храброй душе яростнее горнов, звенит звонче раззадоренных луков и взмывает выше союзных стягов. Именно поэтому Дикин наконец открывает глаза и садится. Он музыкально мычит, и тьма шипит как отвлеченная от трапезы змея, вытягиваясь в бич, направленный на удар по сознанию. Дикин вздрагивает и валится обратно. — Вставай, маленький друг. Сейчас нельзя спать.       Слова вываливаются изо рта Ганна тяжелыми червивыми сгустками. Они падают ему на носки сапог, съезжают, просачиваются в микроскопические поры, уползают куда-то вниз, и еще ниже, тончайшими струнами подпитывая гнилое подбрюшье Долины. Почва вытягивает все, что кажется ей восхитительно питательным: силы, свет, звуки, тепло, даже краски. — Нельзя спать, — зачем-то упрямо повторяет Ганн, фокусируясь на подоле туники кобольда. Белоснежная в Сигиле, тут она выглядит грязными бинтами забальзамированного покойника, и весь кобольд вместо кольчуги обмотан тряпьем мрачного савана.       Твердый разум Ганна трещит от напряжения. Призма искаженного восприятия скармливает ворох видений, которых нет. Бард мерещится ему то полупрозрачным, одетым в истлевшие от минувших столетий лохмотья, то вдруг край его узорчатого плаща оказывается прижат когтем призрачной крылатой твари с белой чешуйчатой лапой.       Железным усилием Ганн сгибает свое туловище — его руки едва слушаются сигнала, он прибегает к самым непристойным ругательствам и сражается с отдельными кусками собственного тела за возможность схватить щуплого кобольда за одежду, подтянуть, поставить на ноги. На это уходит в десятки раз больше сил и крови, чем на расправу над карговым шабашем в Затопленном городе. Своевременно Ганна подстегивает мысль, что необходимо срочно отыскать Ингрид и раскинуть портал, если тот в сей же миг не разойдется по швам. Каждое мгновение, проведенное в Долине, убеждает в том, насколько плохо они подготовились к походу. Мощные амулеты Красных Волшебников, до сих пор не знавшие отказа, гаснут один за другим и превращаются в обыкновенные бусы. Это содержит намек, что счастливая старость в господской спальне Крепости-на-Перекрестке может предназначаться кому-то другому. Внезапное откровение обжигает молодому шаману грудь и гораздо крепче пригибает к земле, чем все пройденные испытания. Оказывается, смотреть в глаза своим иллюзиям больнее, чем ломать суставы.       Кобольд плетется рядом марионеткой и соображает не лучше, тычась в препятствия как мотылек. Вместо задорного мотива он с полным молчанием пускает слюни, и Ганн помещает эту картину в рамку на обложке эпоса, чтобы взбодрить себя смехом. Это не справедливо по отношению к барду, но однажды Ганн потерял вторник, так как весь день провел за пазухой Ингрид в шкуре цыпленка из-за дурной дикции кобольда и, к сожалению, ничего не запомнил.       На самом деле бормотание вразумительных рифм успокоило бы шамана, но он не уверен, что сумеет поднять крошечного Дикина, если тот снова лишится опоры. Он не заводит с ним разговор и предпочитает не замечать огромный драконообразный морок, шествующий за ними по пятам. Славно, что большущие лапы не могут их раздавить.       Неспособность сдерживать эмоции заставляет Ганна заглядывать в разломы и внимательнее высматривать женщину среди лежащих по одиночке тел, раскиданных среди трещин будто щепки, даже если их объединяет с ней изгиб бедра. В конце концов он находит ее склонившей колени возле одной из жертв Долины — чрезвычайно истощенного мужчины с целым набором торчащих костей и следами чудовищных пыток, перенесенных им, очевидно, при жизни. Уже со спины Ганн чувствует воющую внутри Ингрид скорбь. Последний миг настиг пленника у вспученного земляного нарыва, к которому тот прислонился плечом и щекой. Светлая кожа тоньше рубашки — не слишком чистой и разодранной во всевозможных местах. Его не трогает гнилостный тлен, не мучают недуги, тьма бережет свои кладовые. Скользкий холод серебрит темные волосы, но не ломает характерных черт лица — выражение сосредоточено на сопротивлении, одна рука намертво сжата в кулак, другую, правую, заменяет пустой рукав, уроненный на проржавевшую землю — признак чьей-то мести, направленной на осквернение веры в Тира. Однорукому божеству — изувеченные служители. Таким предстает перед Ганном герой Невервинтера, вписанный в историю и в то же время вычеркнутый из нее — паладин, обладающий выдающимся стратегическим умом, которого ненавидят орки множества восточных племен и продолжат ненавидеть их поколения.       Тьма присвоила себе и ум, и доблесть, а взамен даровала исковерканный вечным кошмаром покой. И если для Ганна их предводительница является светом за щитом, то для паладина она весь его свет и спасение: за ним единым фронтом толкутся фантомы сотен убитых им врагов, снабжая сны трагическим финалом, в котором принесший клятву человек вынужден неизбежно проигрывать. Финалом, чью ложность развеет лишь непосредственный участник тех битв.       Теперь Ингрид срывает замки и выпускает чувства на волю.       Пока почва питается слезами с той же жадность, с которой пьет кровь, им позволяется короткий обмен словами. — Он… — Ганн замолкает, потому что давит недостойную мысль в зачатке. И тем не менее та не грешит против истины: он боится ответа и… надеется на утешение. Расстояние делало соперника чуть ли не призраком, но вот тот перед ним и похож на призрака достовернее, чем Ганн мог себе когда-либо вообразить.       В этот раз Ингрид честна с собой, но голос ее подводит: — Его сердце бьется. Очень слабо. Я почти не слышу.       Она где-то посередине личного океана ужаса. Ганн помнит обе беспокоящие крайности: в ее мечтах этот мужчина был определенно здоровее, чем сейчас, тогда как в остальном ее разум изводили траурные колокола и церемонии. Тьме есть во что вцепиться зубами.       Весь путь Ганнаева-из-Грез по страницам карты продиктован любовью к Ингрид, и теперь он готов на все, лишь бы она навсегда повесила меч над камином, хоть бы и не ради него. В этот момент все сложное, что, как он считал, между ними было, распалось на простые формы: это не он будет накрывать ее ноги теплым пледом из козьего пуха и с бдительной осторожностью водить за руку по двору, когда ее живот станет тяжелым от бремени. Мощеные улицы крепости никогда не будут принадлежать карговому отродью. — Касавир…       Тьма вырывает сказанное из воздуха и передает черным стражам как ключ к более изощренной пытке. «Касавир» — они запомнят.       Ингрид тратит драгоценное, стремительно утекающее время, чтобы произнести имя другого мужчины, не жалеет сил на ласковое прикосновение к неподвижному лицу, направленному вперед и смотрящему сквозь нее застывшим немигающим взглядом. Он не смог бы ей ответить в любом случае — его губы зашиты церковными нитками, чтобы символически запечатать божественные молитвы.       Слухи о том, что жестокое лусканское правосудие заключает сделки с баатезу, торгуя живым товаром, который поставляется прямиком из тюрем, находят подтверждение. Какая разница тамошним лордам казнят пленника в соответствии с официальным догматом или тот бесследно сгинет в подвале, не дойдя до плахи. Ганна гложет ярость, что раскаяние мерзавцев, в свою пору почувствовавших на себе возмездие Ингрид, не спустилось к ушам покупателей из цитадели нижнего плана. В те вечера ему самому не хватало целой бочки воды, чтобы отмыться от пятен, и восьми пинт злейшего эля, чтобы заблокировать память. Аммон Джерро продал свою душу Баатору ради обретения могущества. Палачам Касавира стоило бы предложить больше и пожелать себе бессмертия.       Решимость позволяет Ганну взять командование на себя, и он организует проход к горе Целестия руками сбитого с толку кобольда — таково условие включения сигилского портала. Врата не отрежут нос, если первым пройдет бард в белой тунике, и Ганн сию же секунду выталкивает Дикина с набитым бумагой мешком в мерцающий вертикальный зев. К его облегчению, портал шириной с дверную щель не прерывает скромного лунного сияния, складывающегося в изменчивые горные вершины. — Ты… он…       Ингрид знает Ганна достаточно давно и близко, чтобы понять, что тот задумал. Она извлекает правду из двух слов без утруждения: верный друг и преданный соратник намеревается спалить разум дотла, оставшись здесь, и, наверное, полагает, что впервые его добровольная жертва будет стоить чего-то реального. Милый, милый Ганнаев. — Не нужно.       Так как демонстрация безболезненнее объяснений, Ингрид вынимает из поясной сумки фиал и едва не выпускает его хрустальную тяжесть из ослабленных пальцев. В обоюдном обмене взглядами шаман припоминает ухмылку рогатого танар’ри, подающего шкатулку из бивня безымянного дьявольского эмиссара безо всякой оплаты. Он не одобрил подношение тогда, не одобряет и ныне. Дары демонов столь же коварны, как и возврат их долгов. Войны двух зол прежде отражаются на невиновных, и брошенный каргов сын также боится за последствия.       Ингрид оседает на землю и начинает неловко выкручивать пробку, потому что потраченные мгновения безостановочно поедают энергию. Это не входит в обязательный список, но отвлечет подбирающуюся к порталу тьму от беглецов. Алмазный проход — брешь в бестелесной структуре, которую ей предстоит зализывать. А в фиале, если верить танар’ри со странным именем Вален, находится угроза всему ее существованию. — Ганн!       Шаман вздрагивает от силы мольбы: между ними идеальное взаимопонимание, и, по его мнению, это не должно быть совпадением. Чьи боги приговорили их обоих к разным судьбам? Ингрид умоляет вырвать человека из паутины кошмаров и не дать ему умереть. Да, Ганн сознает, что, пожалуй, справится с этим заданием, когда духи вернутся к нему, а также то, что Ингрид вряд ли сможет самостоятельно подняться с колен. Если он окажет ей помощь, то не дотащит живучий скелет паладина до портала. Ему не с кем советоваться, кроме как с упрямством отчаянной женщины, и он поступает в согласии с ее желанием. Это наилучшее признание в любви, что отныне ему доступно, и в конечном счете он не может винить в самообмане никого, кроме себя.       Взрослый мужчина вместе с фантомами весит намного меньше того, кто его несет, но все-таки не мало. Стоит вознести хвалу, что подвиги не вещественны, иначе стройного, гибкого Ганна сложило бы пополам.       Мутный туман из фиала заканчивает расстилаться по земле, когда проход как одержимый заглатывает пятки шамана, и только после этого Ингрид медленно встает, опираясь на меч и не задействуя левую ключицу. Рукоять с петлей успевает остыть и уже не кажется ей знакомой. Легендарный меч превратился в неудобный посох — дрожащая Ингрид извиняется перед ним за свою компанию. Ей везет: одна лодыжка похрустывает как снег и не разваливается благодаря особому крою обуви. Всего двести золотых за сапоги, пытающиеся пережить второго владельца. Разве это не удача. И… и… Касавир жив. От осознания этой долгожданной мысли Ингрид вновь хочется плакать и смеяться. Горячее чувство любви и тоски течет по ее щекам. Он жив, клятые боги, жив и теперь в безопасном месте, где правит идеология милосердия. Он жив, и она обретет свою веру в Лунии, когда ее Касавир сам возьмется за ложку. Их совместная работа однажды восстановила залы из обугленных руин и очистила крепость от злых чар, неужели не поставит на ноги одного из них? Их ждет прекрасная оседлая жизнь с долгими летними вечерами, и они переслушают все песни из репертуара отважного кобольда. А Ганн… получит все, чего истинно пожелает — фермы, золото, лесные угодья. Эти клятвы наивны, но целебны и светят как звезды. Ингрид поздно замечает, что за пройденные минуты тотемы стражей будто сдвинули круг. Она не замеряла расстояние, но… Небо точно опустилось ниже и обметает дымкой верхнюю планку портала, заглядывая в зев. Оно заинтересовано молочным отображением чужих небес и, кажется, стражей тоже манит чистый цвет. Они не сходят с мест, но вся Долина наполняется беспорядочным шевелением. Первый порыв мышц роняет встревоженную Ингрид на четвереньки — под ее невеликим весом осколки над ступней все же смещаются вниз и причиняют страшную боль, и тогда она ползет, принимая цену свободы. Что за смешной отрезок — три метра. Она доползет до Лунии и в обход, если потребуется, несмотря на травмы. Старая недолеченная трещина в лопатке перетягивает на себя боль из когда-то раздробленного молотом бедра, и заставляет ощутить, что каждый синяк на ее теле толще брони.       Что-то протяжно скрипит, но Ингрид не желает выяснять источник. Земля гудит мошкарой и жалит ее прижимающуюся ладонь через кожаную перчатку. В этом леденящем гуле Ингрид не сразу распознает зов. Она оборачивается лишь на волшебном пороге Целестии и тут же жалеет об этом.       Серый туман сгущается в облако, из которого ее приветствует знакомая улыбка. — Моя дорогая Ингрид.       Голос глубок и игрив, будто принадлежит живому человеку. Дорогая Ингрид. С этих слов начинались все его доклады, высказанные небрежным и скучающим тоном, словно он отчитывался перед кухаркой. Дорогая, твой пес, Касавир, по утрам громко лает, а я не намерен вставать до полудня. Чем слаще интонация, тем больше в ней замешано бунтарства, самовольных уходов из ночных дозоров, полуголых пьяных девиц, слоняющихся по коридорам близ его комнаты, и предательства у ворот. У Ингрид не было приготовлено для него такого же ласкового обращения стоимостью в ржавую монету, кроме… — Бишоп.       Серый туман подплывает с ленивой грацией, сотворяя потоком капюшон вокруг лица. Оно потустороннее и в то же время такое материальное, что хочется выставить перед собой меч. — Всего лишь «Бишоп»? — Мимика, усмешка — в полной мере реальны для того, чтобы остановить ей сердце. — Как же мне приятен страх в твоих глазах. Он лучше жалости — честнее, мой Рыцарь-Капитан. Или Леди-Капитан? Держу пари, оба варианта до сих пор тебе не по нраву. — Ты… — Ингрид мигает и ищет причину, — в моей голове?       Мутный воздух, который Бишоп втягивает носом и медленно выпускает через рот, присоединяется к серой массе. — Разве в твоей грандиозной жизни бывает все настолько просто? — Вряд ли, последние года выдались предательски тяжелыми. — Ингрид украдкой давит локтем ниже колена, и ногу скручивает огнем. — Вот и разобрались. — Облачный призрак рейнджера обтекает собственные контуры и подбирается на расстояние пощечины. Голова висит в тумане будто обрубленная влажным осенним днем и взирает сверху. — Значит, ты и твой грозный меч снова в деле. Только не вижу присягнувших тебе щитов. Похоже, за осквернение иллефарнского храма мы все получили по заслугам и претерпели изменения. — Когда он хочет — умеет ранить без стрел. — Ну же, давай, спроси меня! Я сгораю от нетерпения!       Ингрид аккуратно отводит руку назад, и сломанная ключица становится физическим эпицентром взрыва. Ресницы уже не останавливают пот. Чтобы не провалиться в бездну боли, Ингрид выдыхает через сжатые зубы — все, что она может контролировать: — Почему… ты.?       Бишоп всерьез хмурит брови, как делал это тысячи раз, обдумывая риски: — Этого я не знаю. Мои человеческие воспоминания неполны. Я подозреваю, что какие-то удаляются из памяти за ненадобностью, но что-то и прибывает. Помню вкус дешевого вина и какой-то шлюхи под юбкой, но не помню вкуса настоящей жизни. Помню зуд в паху от бесчисленных ночевок рядом с тобой — или та эльфийка с болот разводила в волосах насекомых? Помню короткий суд так называемого «бога мертвых» и не могу воссоздать в подробностях, что было после. Уверен в одном, скучать я не буду. Ты в курсе, что демоны совершают набеги на Стену и крадут души? Полагаю, моя смеялась над ними громче, чем орал весь бесноватый цирк, что меня окружал, или, что более вероятно, я вылез, вцепившись в чью-то командующую глотку. О да, я вспоминаю бравады и ненависть. А еще страх. Это так трудно, Ингрид, ненавидеть и бояться одновременно. — Бишоп почти кричит ей в лицо и вдруг понижает голос до шепота: — Многие сдавались, лишь бы эти чувства их не касались. Они сдавались на милость Стены, которая, вот сюрприз, пожирала их вместо прощения. Взрослых, детей — без разбору. Сгоняла как бесправный скот внутрь своей клети и месила в цемент, чтобы укрепиться. Надеюсь, изящные пальцы проклятий когда-нибудь задушат Келемвора во сне, если сны настолько глупы, чтобы посещать его спальню. Бессмысленное зло, причиненное ради еще более бессмысленного наказания. Как это по… божески, не считаешь? Были ли все в Стене такими же душками, как я или ты, мой Рыцарь-Капитан? Детям я рассказывал сказки, что родители ждут их внутри и им нужно помочь. Они верили мне. Только так эти скулящие щенки… замолкали.       Он чудовищно искренен в этот момент маленького триумфа и расцветает в обаятельной улыбке.       Опять Стена Неверующих. Ингрид придавлена длинными тенями своей биографии. — Эти идолы… — меняет она тему, чтобы не свихнуться в сей же миг.       Бишоп бросает досадливый взгляд в сторону: — Слуги Того, кто сидит под твоим неугомонным задом. Куча щупальцев и желудков, и темнота вместо мозгов — если интересуешься тем, за счет чего Он существует. Я бы мог назвать Его «Оно», но это будет неуважительно к способу Его размножения. Заметь, как быстро Он вообще забыл о вашей шалости с побегом, стоило нам с тобой заново подружиться. О да, для Него я основная интрига, главный гость шоу — неподчинение. Скоро Он самолично вылезет на поверхность, чтобы завязать знакомство и попробовать нас на зуб. Все идет по плану, не переживай. Думаю, это место слегка потрясет. Думаю, это потрясет весь ад.       Когда туман немного развеивается, Ингрид глядит за Бишопа, на рубиновые языки, конвульсивно скачущие по корпусу стоящего за ним черного великана, будто тот подвержен акту самосожжения. Глядит и оценивает шансы на бой. При ее состоянии они равны нулю. Бишоп поступает проще, превращается в роящийся светлячками доспех и пролетает сквозь великана, после чего тот падает и колдовское пламя выпускает в небо последнюю тонкую струю. — Я ведь учил тебя, Ингрид, — Бишоп раздражен и теряется в фокусе, — учил когда-то, что нет нужды пялиться на клыки дикого зверя. Смотри в самую его суть — туда, где рождается… — Намерение. — Ингрид переводит глаза на рейнджера. — Я смотрю на зверя и желаю спросить его: что он такое на самом деле?       Не лишенное привлекательной симметрии и заносчивости лицо моментально прячется в слоях дыма, и Ингрид не может не признать, что ей хочется вернуться к зрительному контакту. Так было бы человечнее. Даже если ответ столь безумен.       Чей-то чужой, пронзительно визгливый голос режет уши: — Я один из множества Ее отколотых и исправленных кирпичей. Признание Ее извечной стойкости, а также неотвратимости. Я Заимствованный Разум, Орудие и Ее Аппетит. Ингрид понимает, и ее тошнит от правды не меньше, чем от фиолетового прилива дурноты. Она подбирает фразу тщательно, как наживку: — Однако на этой территории охотишься не ты, а на тебя. — Не разочаровывай меня, Ингрид, — вновь выныривает личность молодого монстра, спаянного с натурой бывшего компаньона. Лепнина Бишопа выглядит жестче, чем зимние бури горного перевала. — Кто говорит об охоте? Охотник легко становится добычей, а территория — обеденным столом. Нас уже десятки, и мы повсюду. Мы как тонкие ручьи, обрушающие нестабильные плотины. Указатели самых уязвимых мест. Возможно, и с тобой мы еще встретимся. Тебе удалось унести отсюда трофей, но частичка Его останется с ним до скончания века. Бедный голем Тира — белый ангел с почерневшим крылом. Отныне любая дорога под его ногами грозит привести к сумасшествию. Ты опять выбрала не того, но полноте болтать. У нас гость за дверью. Был рад повидать знакомое лицо, пусть оно и твое. И в память о нашей с тобой невзаимной любви я отложу маску предателя, нарекаясь Пожирателем Дьявольских Душ. Червоточина, заложенная в саму основу божественного мироздания с разрушительными для нее последствиями — разве это не иронично для упорядоченного зла Баатора? Столько неприятностей от скромного меня.       Нутро Ингрид сжимается в точку, и далекое, очень далекое эхо отзывается в нем. Внезапно оно нарастет и выливается в стрекочущий щебет под телами обреченных спящих. Да такой силы, что их всех дважды подбрасывает вверх. Ингрид теряет сознание от боли, поэтому приземляется неудачно, на вывернутый локоть. Перевернувшись, она выплевывает песок разбитыми губами.       Что-то ломает земляной пласт изнутри, и Бишоп переходит на крик: — Тебе что, нужно персональное послание от судьбы? Беги, Ингрид! Беги со всех ног туда, где еще ведутся беседы о справедливости! Беги!       Приказ действует как предусмотренная атака. Ингрид инстинктивно защищает живот и вкатывается нижней половиной тела в дрогнувший портал. Каждая целая косточка в ней выгнута прутом и жалобно стонет.       Долина выстреливает до небес, словно ее сердцевину распирает огромный гнойный пузырь. Не выдержав натяжения, вершина проваливается и осыпается по краям образовавшейся воронки, раскидывая убийственный ураганный камнепад. Обломки падают хаотично: на стражей, на Ингрид, на невольников сна, что сползают к разломам и ямам.       Черный рейнджер в ореоле хищных светлячков несется легкими прыжками вверх и победно смеется, когда утробный рев толкает контуженную женщину в затылок и отбирает напоследок слух. Через секунду Ингрид повисает в теплых серебристых водах Целестии, не замечая, что тонет в собственной крови.       Маленький взволнованный кобольд с раскинутыми руками — одинокий на фоне мягкого лунного сияния — заводит сошедшую из-под его пера песнь, приготовленную для спасения жизни его босса.