Две четверти

Гавриилу определенно везет. Сегодня на отпущение грехов, но, конечно, на самом деле просто поболтать, приходит коллега Вельзевул. Настоящее имя менее грозное — Энлиль Баал, но такие прозвища даются людям не за просто так, их заслуживают, но Гавриилу оно и надо. Благодаря разговорчивости прихожанки он узнает все, и потом радостно отпустил ей все прегрешения, забывая даже намекнуть на полезность расставания с деньгами с момент единения с Богом. Пусть. Он получил больше, чем могло ему дать пожертвование. На улице отвратительный дождь, от которого пальто его мокнет в считанные секунды, от чего ему только приятнее оказаться в теплом нутре бара, в которых его приводит короткая слежка. Энлиль уже сидит там, расположившись на высоком барном стуле, который выглядит как трон от того, как на нем сидят, качая ногой и лениво осматривая немногочисленный народ. Гавриил знает, что это только начало, обычно за таким скучающим ожиданием тянется увлекательная охота за грешниками, которых потом уводят домой устраивать, по словам прихожанки, абсолютный разврат и дьявольские козни. — Энлиль, какой приятный сюрприз. Не ожидал встретить тебя здесь, — добродушно начинает он, пытаясь не особо обращать внимание на то, что на его присутствие отреагировали, в наглую открыто сморщившись. — Оставьте, Ваше Преподобие, на что мне такая святая компания. Давайте остановимся на том, что я пообещаю когда-нибудь заглянуть на исповедь, и мы все в это поверим. — Нет-нет, Энлиль… — Для тебя Баал. Глаз у Гавриила дергается, когда его резко обрывают, но он решил, что ради дела потерпит хамство. — Конечно, без проблем. Так вот, Баал, я сейчас не на работе, так что просто предположил, что смогу провести в твоей компании приятный вечер. У Баал хватило наглости рассмеяться ему в лицо. — Отец, ты веселый, не слышал, что люди говорят о моей компании? Иди ты лучше, пока мое грешное влияние не подставило под вопрос всю твою набожность. Гавриил тяжело вздыхает, но попытался это скрыть. Скучающее лицо напротив не особо давало надежду на успех всего замысла, но сдаваться было рано. — Что пьешь? Позволь хотя бы угостить, — пробует он. — Так уже лучше, от бесплатной выпивки не откажусь. После этого разговор идет легче со стороны Баал, но становится куда тяжелее со стороны Гавриила. Он все ходит вокруг да около, пытаясь найти тему, на которую с ним могли бы поговорить, но единственной реакцией Баал на все становится нахмуренное лицо, глоток из стакана и довольно резкие комментарии по поводу всех попыток Гавриила. Он уже было отчаивается, когда, наконец, мелькает намек хоть на какое-то продолжение взаимодействия. — И правда, отец, шел бы ты уже. Выпили, поболтали, замечательно, ты мне испортишь вечер, если продолжишь крутиться вокруг меня собакой. — Чем же испорчу? — спрашивает он, будто не знает, чем без него собираются заняться. Вокруг уже набирался народ — каким-то образом в своих слабых попытках завоевать чужое внимание прошёл час. — А ты невинный такой, что ни разу сплетен обо мне не слышал. — Может, сегодня я хочу стать их частью, — храбро ляпает он, сразу же чувствуя, как трепещет внутри набожное сердце от того, на что он сейчас соглашался. Ответом ему становится очередной приступ заливистого смеха, жужжащего чистым издевательством по краям. — Ну да, отец, тебе бы только такого и искать по вечерам, — говорят ему, но ответа, по сути, нет, третий раз ему уйти не говорят, Гавриил чувствует в этом надежду. — Чтобы лучше понять грех, надо в него окунуться. Чтобы знать, как с ним бороться, необходимо его познать, не так ли? — внутри снова трепещет знакомым чувством, как обычно бывает перед проповедями, но он решает остановиться на этом. — У меня настроение значительно напиться и хорошенько кого-нибудь трахнуть, отец, ты всё же подумай, — перед ним блестит острозубая улыбка. Трепещет теперь внутри как-то по-другому, тревожно. — Что же, тогда позволь угостить тебя ещё, — предлагает он, уже подзывая бармена и заказывая два сета шотов. После нескольких попыток сказать тост, не увенчавшихся успехом — ему снова смеялись в лицо и просто молча пили — ему остается только радоваться, что компания его пила и больше не предпринимала попыток выгнать. Но становится легче. Поза Баал становится расслабленнее, на вопросы Гавриила находятся более распространённые ответы, иногда чужая рука горячей маленькой ладонью проходится по его колену, от чего внутри у него все сворачивается тугой горячей пружиной. Грех жжется, но неотвратимо плавит его осознанность, так что скоро он и сам проводит иногда рукой по чужому аккуратному бедру, руке и выше по плечу, будто случайно задевая чужие чёрные волосы и пробуя подвинуться ближе. Они сидят еще час. Гавриилу приходится заказать еще шотов, потому что Баал ни в какую не хочет двигаться с места. Алкоголь в итоге помогает. Значительно поднабравшись, Баал выволакивает его из бара за галстук, едва дав время расплатиться. На улице все так же отвратительно, но хотя бы темно, и никто не видит этого позора — священника ведёт за галстук из бара сам грех во плоти. Но Гавриил идет, иногда спотыкаясь, но уверенно продолжая следовать. — Тебе бы за твою наглость радушный прием устроить, но я боюсь, что для твоей намоленной задницы это будет слишком. Так что давай, отец, расскажи, что для тебя будет слишком уж грязно, — чужая речь едва успевает расшифроваться в его голове, от алкоголя в ней много жужжащих ноток и необычного акцента. — Я человек Бога и смогу осилить любой грех, — он хотел сказать не то и не так, но забывает об этом, только слова вылетают из его рта. Баал резко останавливается, отчего Гавриил чуть не падает, запнувшись. — Любой, говоришь, — к нему поворачиваются со странным выражением лица. На него… злятся? — Подумай ещё раз хорошенько, я могу привести тебя домой и привязать куда-нибудь? Душить, пока ты не увидишь Сотворение? Ах, знаю, вставить в твой маленький славный пиздливый рот кляп и выпороть, чтобы ты потом молился на мази с анестетиком. Гавриил тяжело вздыхает. В сердце тянет от нужды наставить такую грешную душу на путь праведный, а в паху — от неожиданного предвкушения. — Я могу использовать тебя как живое дилдо и не дать кончить, чтобы ты лежал — а распустить свои наглые ручонки я тебе тоже не дам — и скулил от напряжения. Как побитая собака, да, отец? И будешь глотать слезы от ощущения, что сейчас яйца лопнут, а? Все еще хочешь? — Да не испугается в лице греха… — а кто не испугается, он забывает, смысла в его словах все равно особо нет, его уже тянут дальше, получив, видимо, тот ответ, которого хотели. Гавриила так ведут еще несколько минут. У него начинает ныть спина от такого положения, но в голове даже не возникает мысли вырвать из чужой ладони хвостик галстука. Он будет настолько податливым, насколько это возможно, потому что ему нужно чужое расположение. А со всеми кознями, которые попадутся ему на этом пути, он справится. Чужая квартира встречает тёмным захламленным коридором и духом, будто кто-то значительно при смерти. Гавриил, пока его оставляют снимать верхнюю одежду, шарит взглядом в поисках окна, но не успевает найти и едва успевает снять ботинки, когда его снова тянут дальше. — Ну давай, отец, в твоих руках наш, — чужой голос напрягается в каком-то намеке на шутку или издевательство, — досуг. В комнате зажигается одна прикроватная лампа. Она маленькая и света даёт совсем немного, но в её свете чужая фигура кажется даже хрупкой. Аккуратные плечи и нежная кожа, которая светится одинокими бликами из-под слоёв тёмной одежды. Гавриилу бьет алкоголь в голову, и почему-то кажется отличной идеей вот теперь протянуть руку, коснуться чужой, провести пальцами до ладони, взять её в свои. Притянуть к себе… Он понимает, что сделал очевидную глупость, когда руку ему заламывают, а сверху шипят, чтобы больше он такого не делал, и что он сам выбрал быть плохим мальчиком. Чужие руки неожиданно крепко держат, и он только теперь вспоминает, что в полиции вообще-то слабаков не держат, тем более на таких высоких постах. Его утыкают лицом в покрывало, которое сразу щекочет ему нос. Попытка освободить руку и почесать его приводит только к тому, что его обхватывают вокруг пояса чужим ремнем и зажимают руку под пряжкой. Вторую руку затягивают свободным концом, засовывая хвостик ремня вторым кругом в пряжку и натягивая. Он не может шевельнуться так, чтобы не возить носом по кровати. В плечах разливается тяжесть, и дыхание немного спирает от неудобной позы. Ему неожиданно жарко от чужих рук на спине. Они шарятся, высвобождая края рубашки из-под пояса брюк. — Ах, отец. На вид такой приличный. Рубашка да брючки. Выглаженный и вычищенный, а сам…— брюки с боксерами с него стягивают под его напряженное дыхание в испуганном предвкушении того, что ждет его за поворотом. — Ах, отец, — ему шепчут горячим голосом на ухо, прижимаясь к спине и оглаживая ладонями его поджатый зад. — Не боись, всего семь. За то, что ты такой наглый ублюдок, который, сука, считает, что все ему можно. Бог хранит таких как ты, да, отец? Вероятно, последние несколько шотов были лишними, думает Гавриил. Хотя, конечно, в нём опьянения осталось не так много после осознания того, во что он умудрился впутаться. — Ты только вслух считай, отец. Учили ж вас цифрам в этих ваших церковных школах. Семь смертных грехов. Все знаешь? Наизусть? — твёрдым коленом ему разводят ноги в стороны. Хотя, как сказать — разводят, пинают по лодыжке пару раз, пока он не догадывается расставить их пошире. — Хорошим мальчиком был в своей маленькой церковной школе, а, отец? Его оглаживают горячими ладонями, а он думает, имеет ли смысл сейчас попытаться ответить, что он учился в обыкновенной школе, а к Богу пришёл… Жёсткий удар неожиданно тяжёлой рукой выбивает из него остаток мысли. Он шипит в покрывало, дергаясь всем телом. — Ну-ну, отец, а считать мне теперь? Наглое ты глупое существо. Божье ты создание, — его ударяют ещё раз, по тому же месту, и он выдыхает на высокой ноте от боли. — А теперь считай, отец. Я так могу долго. Последним словам он охотно верит. И на следующие несколько ударов отзывается честным счётом, пытаясь не звучать побитой собакой каждый раз, когда выдыхает новую цифру. Но что-то лопается на пятом ударе — Баал называет его отцом ещё несколько раз, и сердце его болит не меньше зада. Следующий удар он пропускает, тяжело пыхтя в покрывало. — Ну и что, отец? Хорошо же шли. Ты делай так дальше, и я подумаю, что тебе нравится, когда с тобой так обращаются. — Не отец… — он еле выжимает из себя два простых слова. Венка на шее пульсирует так, что кровь у него в ушах звучит барабанами. — Так-так? — от него ждут ответа и водят кончиками пальцев по горячей коже. — Не отец… Гавриил. Не отец, — все-таки справляется он. — Ну здравствуй, Гавриил. С отцом мы научились считать до пяти. Давай посмотрим, как хорошо справишься ты. Справляется он хорошо. Помогает то, что на второй удар он перестает чувствовать что-либо кроме тугой вибрации, которой отдается каждый новый. Ему перестает быть дело до того, что каждое слово из него выходит с напряжённым хныканьем. Голова гудит, спина перестает ощущаться как собственная, а руки, кажется, теряют любое кровообращение, потому что по плечам бегает колючая статика, а от локтя в них как будто набили ваты. — Что же, Гавриил, — говорит Баал, когда последнее задушенное 'семь' раздаётся в тишине комнаты. — Ты действительно лучше, чем отец. И справился лучше. Пряжка ремня теряет одну петлю, потом вторую, тугая кожа отстает от нежного живота, наверняка оставляя след. Рук он все равно не чувствует. Его опрокидывают пинком на спину. Дергаясь, как рыба на пристани, он пытается уйти от ощущения царапающего пледа о горячую ноющую кожу. Голова его будто в другом мире. Потолок в глазах плывет, реальность теряет плотность. Он тяжело дышит и пытается хотя бы избавиться от жужжания в ушах. Он скулит на высокой ноте, когда его члена касается что-то холодное и скользкое. — Тише, тише, большой мальчик, я просто не хочу, чтобы твой воскресный хор попал мне внутрь. — Энлиль… — Баал, дурья твоя башка, — его звучно шлепают по бедру, и он дергается ещё раз от жгучего ощущения. И дергается ещё раз, когда маленькая горячая ладонь обхватывает его член пальцами и начинает надрачивать. Это едва ли приятно, но от контраста ощущений кровь его, видимо, перестает понимать, к каким местам стоит приливать, и у него к своему собственному позору встает. — Давай, большой парень, тебя тут всю жизнь ждать не будут, — Баал проходится большим пальцем по головке несколько раз, от чего Гавриил шипит и шумно дышит. Ему не нравится и нравится одновременно. Чужая рука приносит острое удовольствие, от которого хочется только отстраниться, но одновременно и получить еще, посмотреть, что будет, если отдаться этому чувству полностью. И вместе с этим он помнит, как эта же рука жаром ощущалась у него на коже. Его подбрасывает, когда Баал твёрдым движением проходится по уздечке, и сразу жмурится сильнее и скулит, когда не особо мягкое покрывало трется о вернувший чувствительность зад. Ему непонятно, что творится в его собственной голове, потому что ему больно — боль ему не нравится — но после этого приятно. И оба ощущения трутся так близко друг о друга, что в какой-то момент сливаются в одно, и он уже сам подаётся вперёд и трется о покрывало, чтобы получить ещё, ещё и ещё. Рука исчезает. Он уже собирается жаловаться, но изо рта выходит только жалкое 'Баал' на выдохе. Он вспоминает, что у него есть глаза, а в комнате не так уж темно, когда хочет посмотреть, как в шуршании одежды появляется бледное тело Баал на свет. — Сфотографируй, дольше проживет, — Гавриил слишком уж открыто пялится, так что на него оборачиваются и сверлят взглядом в ответ, пока он не отворачивается сам. На него садятся сверху, он чувствует чужой вес на собственных бедрах и снова дышит тяжелее от обещания боли за таким плотным контактом. Но она не приходит. Он слышит, как слева щелкает крышка от чего-то, а потом разгоряченной его плоти касаются покрытые холодной смазкой пальцы. У него нет сил жаловаться, поэтому он снова закрывает глаза, пытаясь вернуть контроль над дыханием. Оно все равно скрадывается, когда Гавриил чувствует, как на него опускается чужое тёплое нутро, и ощущений снова слишком много, и он хочет сказать об этом, поделиться, облечь в слова, объяснить, но вместо всех слов у него получается только одно 'Баал' жарким шепотом. Баал двигается самостоятельно, Гавриилу бы лежать да наслаждаться, что больше его вроде как бить не собираются, но ему хочется больше, ближе, теснее, он тянет руки, чтобы положить их на чужие бедра, провести плавно до талии, коснуться пальцами нежных рёбер, когда ему прилетает хлесткая пощечина и слова, чтобы больше он такого не делал. Так что ему остаётся только жмуриться от ощущений и сжимать в пальцах покрывало. Чужое имя во рту жжется, некстати вспоминается, что значение его — Бог и господин, и пару раз он на грани слез от собственного богохульства, но не может не повторять его шепотом. Кончить ему почти что не дают, потому что руки так и тянутся нежно провести по чужой ноге или погладить чужую руку, оказавшуюся поблизости. За каждый такой раз его бьют по лицу, но это справедливая цена за то, что он может хоть на секунду коснуться Баал. Он все-таки умудряется соскользнуть за край и правда увидеть часть Сотворения. После они лежат друг возле друга. Гавриил несколько удивлен, он честно ожидал, что его выгонят чуть ли не без трусов пинком, но момент затишья приятен. К разгоряченной коже липнет прохладный сквозняк, но двигаться не хочется, потому что ему наконец-то дают вдоволь насладиться чужими чертами, пока Баал курит. В кровати. Дымя на всю комнату и даже пару раз выдыхая в сторону Гавриила, специально ему в самый нос, чтобы он закашлялся, но он только вдыхает поглубже, а глаз не отводит. Он вспоминает, что затеял это все ради одной единственной цели — и она не состояла в том, чтобы предаться такому греху, — но рот его не слушается. В итоге он только может разве что тихо пожелать спокойной ночи, когда уходит после предложения 'отъебаться, наконец, и валить к себе'. В следующий вторник он оказывается в том же баре рядом с тем же человеком, намереваясь сегодня точно сказать. И снова не говорит, по крайней мере, о том, о чем надо, потому что после нескольких бокалов виски в него вселяется болтливый демон, и Баал исполняет свою угрозу с кляпом — после него челюсть болит и точно не хочет сотрудничать в том, чтобы формировать такие слова. Ему требуется ещё три раза, после которых он еле сидит и в самом деле молится на мазь с анестетиком, а ещё долгие-долгие молитвы перед сном. В этот раз его не торопятся выгнать. Может, понимают, что после того, как перетянешь человеку какой-то хитроумной резинкой яйца и будешь долго и мучительно надрачивать, то последнее, чего он захочет, — это влезать в белье, штаны и куда-то идти. Это дает Гавриилу шанс, наконец, облечь в слова то, зачем он это все начинал. История далека от правды, он только просит, чтобы, если вдруг в участок придет Азирафаил Фелл с вопросами о том, что у нее якобы украли ребенка, чтобы ей четко и понятно объяснили, что все данные о нем потеряны в пожаре в больнице. Баал смотрит на него нечитаемым взглядом, и Гавриил решается пояснить (то есть открыть выбранную в качестве убедительной легенду), что это одна из его прихожанок. Бедная потеряла ребенка после родов и немного потеряла рассудок, и теперь вот уже который год ходит и спрашивает, где она может его найти. А недавний пожар в родильном отделении всколыхнул в ней мрачные воспоминания, и вот уже две исповеди она говорит, что собирается пойти в полицию, вдруг там знают, что стало с ее малышом. Конечно, никого она там не найдет, Гавриил позаботился об этом, как и о самом пожаре. Когда ты священник, то люди, памятуя о твоих проникновенных речах и добрых словах, готовы пускать тебя даже туда, куда доступа тебе быть не должно. Пока уставшая медсестра с радостью согласилась пойти сделать себе маленький перерыв, когда Гавриил, пущенный в отделение знакомым врачом, любезно предложил последить за малышами, он вынес в руках маленький плачущий сверточек, который после того, как он напился молозива, забрали от матери, чтобы обтереть, взвесить и запеленать, да так и забыли в общей палате в одной из кроваток. Гавриилу оставалось только довезти маленькое существо, которое было ему биологической дочерью (знание от этого так тяжело ложилось ему на сердце, что он не решился думать об этом больше одного раза), и отдать в детский приют, одна из работниц которого недавно радовалась, что в последнее время детей у них стало меньше. Она посмотрела на него со слезами на глазах и ни разу не усомнилась в истории, что он нашел это маленькое существо неподалеку от собственного дома в кустах. А инструкцию о том, как устроить маленький пожар с помощью нескольких взрывных устройств, он к своему удивлению нашел в интернете. После не особо долгого рассказа и долгого напряженного молчания его все-таки выставляют с таким выражением на лице, будто он предложил слетать на Луну в каноэ. В следующую их встречу выясняется, что Азирафаил в самом деле приходила, и Баал пришлось тратить на ее слезы и объяснения, куда делись все данные, кучу времени, которого и так не было, пока не представилась возможность выставить ее за дверь. Его в этот раз чуть не задушивают, и он еще с неделю прячет синяки за воротом водолазки. Азирафаил первое время в истерике, но после предупреждения, что Гавриил никогда не расскажет ей, куда дел Еву, если та не сможет принять монашество, берёт себя в руки и принимает неотвратимое. Так проходит три года. Он носит колоратку, а она — подаренное им одеяние азурного цвета. У Гавриила все под контролем, Азура ведет себя хорошо и показывает неплохие успехи, церковь имеет стабильное количество прихожан, он уже ходит на встречи с епископами из крупных городов, которые намекают ему, что он может стать следующим. И он не хочет иметь ни шанса, что что-то может пойти не так. Поэтому, как только у Азуры появляется ухажер из прихожан, он проводит с ним беседу по поводу того, почему ему лучше выбрать кого-то еще в качестве объекта своих интересов. И так с каждым, кто хоть сколько-нибудь пытается встать у него на пути. Так что, когда появляется эта странная рыжеволосая девушка, которую он раньше никогда не видел, а в городе он знал всех, он решает навести справки. Попросить о том, чтобы Баал досталось это дело, которого почти не существовало, — пара штрафов да переживающая соседка — почти ничего не стоит. Но Баал отчего-то злится на него, и он не может никак понять, за что. Но все раскрывается, когда они вместе с напарницей Дагон (Гавриил так и не запомнил, какое настоящее у неё имя, но прозвище подходило полностью этой скользкой личности) приходят в его церковь. Гавриил не планировал, что события так удачно сопоставятся, — планировался просто допрос о том, знаете ли Вы вот эту, где видели в последний раз, и прочее, прочее — но горел от нетерпения увидеть, как новую подружку Азуры уводят из церкви и, очень желательно, из её жизни. Но Баал выглядит так притягательно в сумраке свода. Бледная кожа, синяки под глазами, капли дождя на чёрных растрепанных волосах, помятая форма… Гавриил никогда не думал, что этот вид будет заставлять его сердце биться чаще, а мысли летать разрозненными стайками в голове и щебетать 'встань ближе', 'коснись', 'уведи в свой кабинет', 'возьми за руку', 'погладь чужую щеку', 'давай', 'давай', 'давай же! '. Он их почти не слушает. Желание коснуться Баал так и не прошло с той первой ночи, сколько бы раз он не получал по лицу потом за все попытки. В свой кабинет он все-таки Баал приглашает, не может устоять. Комната не такая большая, вешалка, стол да кресло при окне. Пара икон на стенах. Его толкают к креслу и, когда он садится с аккуратностью колхозника из-за слабости в коленях от властного вида Баал, отпинывают к стене, чтобы кресло, скрипя колесиками, уперлось в неё спинкой. Гавриил начинает чаще дышать. Очень может быть, что свободно дышать он будет не долго, но от этой мысли по спине его бегут мурашки, и он уже выучено немного вздергивает подбородок, чтобы Баал было удобнее в случае чего схватить его за ворот или сразу пережать трахею маленькой ладошкой. Что-то не так, но Гавриил не может точно указать, какой кусочек выпадает из стройной системы. Все на месте: Баал злится, подходит ближе, тянет его за ворот, но вместо обычных слов о том, какой он жалкий и потерянный божий человек, приходят совсем другие: — Отец-отец, — его так давно не называли в рамках их рандеву, и это напрягает только сильнее. — Одна птичка, которая по совместительству являлась небезызвестным за свои спорные медицинские решения гинекологом-акушером, после достаточного количества довольно откровенных жалоб на него пациенток, лишилась лицензии. А еще и некоторых обязанностей держать язык за зубами. Понимаешь, к чему я, отец? Чужая рука все-таки находит дорогу к его горлу. Он знает, что долго его душить не будут, но каждый раз ощущается как первый, и он дрожит от предвкушения и беспокойства, что в этот раз его могут задушить совсем. — Три года назад он был знаком с одним небезызвестным священником. И он отпустил ему столько грехов, так вежливо с ним беседовал, чтобы он дал ему сделать кое-что не очень законное. Гавриил потихоньку теряет нить чужих слов, в ушах шумит, лёгкие горят от недостатка кислорода. — И этот блядский священник пошел и вынес чужого ребенка, и отдал его в детский, сука, дом. А мне потом наплел, что он так защищает бедную сумасшедшую, — он знает лучше, но все равно аккуратно касается чужой руки, обхватывая пальцами нежное запястье. Воздуха не хватает абсолютно, он уже видит черные круги, которые расползаются по краям чужого лица. — Ты больная отвратительная козлина, Гавриил. Ты мог сделать что угодно. Но ты трахнул бедную девочку и решил, что будет отличным решением теперь использовать её набожность и страх перед тобой в своих блядских целях, — его все-таки отпускают. Он ловит ртом воздух и пытается быстро рукавом вытереть ниточку слюны и жалкие слезы, которые, непрошенные, выступили на глазах. Баал вышагивает перед ним в ярости. — И теперь у неё в жизни появился хоть кто-то кроме твоей эгоистичной морды, и все, ты сразу бежишь ко мне и просишь, чтобы моими руками ты избавился от неё, — Баал скидывает на пол книгу, лежавшую на столе, швыряет все остальное, разбивает его телефон, аккуратно лежавший с краю. — Баал… — только и пытается он, но во рту сухо, а горло жжёт, он еле может выдавить шепот. — Да пошел ты нахуй со своим 'Баал', — его все-таки ударяют. Тяжёлой рукой ему прилетает в бровь, а потом в челюсть. Его точно хотят ударить ещё раз, но он научился не отводить взгляд и смирно принимать все, что ему дают, и это, вероятно, спасает его от следующего удара. После этого Баал уходит, не сказав больше ничего. Гавриил полулежит в кресле ещё немного, пытаясь заставить картинку в глазах перестать двоиться.