Две четверти

Рафаил просыпается от тревожной дремы, когда Азирафаил во сне дергается и отворачивается от нее, перекатываясь на кровати. В окно уже светит пыльное солнце, мягкие шторы бегают по полу, временами давая лучам добраться до чужих растрепанных волос и пощекотать чужое ухо и шею. К голому телу неприятно липнет простыня, одной ноге жарко в пледе, другой — холодно от того, что Азирафаил забрала с собой одеяло. Решение пойти умыться диктуется неприятным ощущением от утреннего состояния. Во рту сухо и кисло от вчерашнего алкоголя, между ног все еще липко… Рафаил очень надеется, что только между, потому что она всю ночь касалась Азирафаил, и ей плохо от самой мысли, что она могла касаться другого человека чем-то настолько неприятным. Рафаил поворачивается немного в ее сторону. От нее почти ничем не пахнет, кроме слабого оттенка грушевого геля для душа. Ее волосы пахнут мягкостью, а кожа — нежностью. Это настолько неописуемые запахи, что они находят отклик в мозгах Рафаил только под этими категориями. Ей немного (ей очень не хочется идти по этому пути, так что только немного) противно от самой не очень чистой себя. Так что она встает и идет в душ. Включая бойлер, она думает, а есть ли в этом смысл, потому что такая махина, подпирающая потолок, объемом литров двести, не меньше, явно не успеет нагреться до того момента, как она попадет под воду, но все равно включает — может, Азирафаил захочет потом сходить в душ еще раз или что-то вроде этого и оценит нагретую воду. Рафаил стоит еще немного, думая, а что дальше? Ей не все равно, будто они в какого-то рода отношениях. Ей не все равно, будто кому-то, кроме нее, не поебать. Азирафаил, возможно, только буквально — и не так, как Рафаил. Бойлер пикает тихо, показывая десять процентов на маленьком экране. Рафаил вздыхает несчастно и лезет под холодную воду. Она поддается своему секундному желанию хотя бы в последний раз пахнуть Азирафаил и моется ее гелем для душа, ее шампунем, берет ее клетчатое полотенце, надевает ее клетчатые носки, которые сушились на змеевике. Ее одежда раскидана в другой комнате, и она не хочет светить мягкими частями, так что просовывает влажные руки в плюшевый халат, заматывая пояс в вялом подобии бантика. Ей холодно, и она уже откровенно дрожит, когда доходит обратно до комнаты. Окно приоткрыто, и прохладный сквозняк скользит по полу, он пахнет цветением и жизнью. Она не впечатлена. Кровать стоит запретным островом. Рафаил знает, что вот сейчас ей точно лучше просто тихо собрать вещи и исчезнуть из чужой жизни навсегда. И только огромные мурашки, бегающие по ней вверх и вниз, заставляют ее торопливо добраться до теплой кровати, даже если и с мыслями, что она только отогреется, и сразу выпроводит саму себя. Терморегуляция ее и в лучшие времена была ни к черту. И теперь она дрожит, крутится, вертится и трется внутри одеяла и пледа и не может найти покой. Азирафаил уже наверняка проснулась бы, если бы не то, как поздно она вчера легла. Хотя погодите. Она шевелится немного и поворачивается на левый бок, и Рафаил замирает на месте, отчего-то тяжело дыша. Теперь они лицом к лицу, и Азирафаил смотрит сонными и чуть опухшими глазами, как она медленно пытается натянуть плед выше. Она уже было собирается извиниться, что разбудила ее, но Азирафаил только поднимает руку, приглашая Рафаил обратно в теплые объятья. Ей уже не настолько холодно, и она размышляет с момент, но ей все еще очень холодно, что дольше она не думает, вжимаясь в чужие объятья. В них горячо. Она тает, и по ней проходится эта сладкая дрожь, и она вжимается сильнее и сильнее, пока ей едва есть чем дышать. Азирафаил бормочет что-то тихо, но она не может разобрать ни единого слова. Пытается сконцентрироваться, но реальность несколько мягче после того, как она не спала всю ночь, и все становится только хуже (определенно лучше, поправляет она себя сразу же), когда Азирафаил начинает гладить ее по мокрым волосам. Она пытается отстраниться, чтобы не намочить чужую пижаму, но ее только прижимают обратно и кладут подбородок на голову. Она не может дышать. И каким-то образом каждый ее вдох — чистое жидкое золото и солнечный свет. Азирафаил пахнет просто чудесно. Она даже не может понять, чем. Как хорошее вино, думает она. Иногда людям нравится вкус или запах, или приятная дымка опьянения после пары бокалов. А иногда люди могут почувствовать солнце на виноградной кожице, ваниль от бутылки, дым от бочки, голубику или зеленые яблоки от винограда. И это не то чтобы лучше, но это как будто более цельно. Ты чувствуешь связь. И это дает тебе возможность не просто ценить вино, но… Рафаил теряет окончание мысли во сне. Парой часов позже она просыпается от запаха еды, но сонной головой не может понять, какой конкретно. Ей очень тепло и как-то по-домашнему. И она завернута по самый нос в одеяло и плед, и она чувствует себя теплым пельмешком в бульоне. Солнце целует ее в нос, и это такое чувство, когда ты ждал чего-то очень долго, а теперь оно наконец-то настало и оседает теперь где-то глубоко внутри, и ты чувствуешь… Она останавливает мысль здесь, чтобы она не увела ее обратно в сон. Пытается сконцентрироваться на звуках, которые доносятся с кухни. Она слышит, как Азирафаил делает что-то и тихо поет. Немного не в тон, и она не помнит всех слов, мыча вместо этого мелодию, но Рафаил чувствует такую простую радость от самого факта, что ей нет дела до всего остального. Потому что. Потому что… Она слышит чужие шаги на подходе к комнате. И притворяется, что крепко спит, даже если не знает, зачем. Что-то из детства, думает она. Но сердце ее бьется так громко, что ей кажется, что Азирафаил его тоже слышит. Но она только останавливается где-то около входа и отчего-то тяжело вздыхает. И затем разворачивается с чем-то вроде «что я вообще делаю» и уходит обратно на кухню. Рафаил притворяется, что спит, еще около десяти минут, чтобы не показать, что она знала, что Азирафаил здесь была. Это не имеет никакого смысла — ну конечно Азирафаил здесь была, это ее блядский дом! И тем не менее. Что-то странное творится у нее в груди. Будто какое-то насекомое жужжит где-то, где его не видно, просто чтобы раздражать своим присутствием. Она не может понять, что это за чувство. Все вокруг такое мирное, что она просто старается игнорировать его, надеясь, что оно умрет само собой внутри. Она одевается и вальяжно идет в кухню, пытаясь выглядеть куда более уверенно, чем она чувствует себя на самом деле. Это прокатывает где-то на секунду, но затем Азирафаил поворачивается от холодильника, держа в руках какой-то контейнер с ягодами, и это конец. Она выглядит так красиво в утреннем свете в своей поношенной пижаме, и Рафаил теряет всю свою показную крутизну, опираясь плечом на дверной косяк, чтобы не упасть прямо здесь и сейчас. Азирафаил смотрит на нее с выражением человека, который все знает. —Как ты, дорогая? — спрашивает она, будто это Рафаил из-за чего-то должно быть нехорошо. — Как я? — она встает на этот путь защиты собственных чувств, несколько агрессивно говоря о чем угодно, о чем можно говорить. — Как ты ? Она ставит ягоды на столешницу и свободно обнимает саму себя. — То есть… — румянец на ее щеках ползет выше и выше. — Я уже достаточно сказала. И сделала предостаточно… — голос ее дрожит, и кажется, что она на пути к новой волне слез. — Не-не, не плачь, все хорошо, все в порядке, — Рафаил подходит ближе, не уверенная, что ей делать. Жужжание насекомого становится все громче. Из-за чужих слез? У нее нет на это времени. — Все не в порядке, Рафаил. Ты и… И если Гавриил узнает, и Ева… — Но весь в порядке же! Ты же можешь… я не знаю… — насекомое ползет выше ей в грудь, щекоча внутренности крылышками. — У тебя же, когда ты была в больнице, были документы, они же должны были вести какие-то журналы или дневники, нет? Это из-за ее дочери? Легким ее щекотно от длинных усиков, а сердце трепещет как-то рвано, пытаясь то ли скрыться, то ли задавить его своей массой. — Да, вели. И довольно неплохо. Но через месяц после того, как я пришла в себя, там случился пожар, и все бумажные записи и компьютерная база, которая у них хранилась в том же здании, сгорели, потому что они не хотели пользоваться каким-то там облачным хранилищем, ну или так мне сказали в полиции. Рафаил потеряна снова в собственных мыслях, обволакивающих ее волнами сочувствия, тревоги, отчаянья, сожаления. Это было так не честно по отношению к Азирафаил. Она не сделала ничего плохого, а теперь ей приходилось страдать от таких ужасных последствий не своих ошибок. Она делает шаг ближе и берет руки Азирафаил, которые сдавливают ее посредине, движет их, чтобы они оказались у нее на лопатках. Она тянет ее ближе, так что теперь ее голова у нее под подбородком, и мягкие белые кудряшки щекочут ей нос. Азирафаил дрожит немного, сдаваясь, наконец, эмоциям и давая себе право хотя бы немного поплакать. Ее руки, которые стягивали одежду Рафаил, правили ее конечности и вжимали ее в кровать, теперь мягко лежат у нее на спине, соскользнув немного к пояснице, только чтобы переплестись там и прижать ее теснее. — Мжт, м вс-тк мжм бт дзм, — бормочет она в чужой свитер. Слова в некотором роде понятны, потому что Рафаил надеется на них настолько, что почти ожидает их появления. Но все равно переспрашивает. — Чего-чего? — Говорю, дорогая, что, может, мы все-таки можем быть друзьями, — у нее сучий тон, вероятно, потому, что она пытается скрыть за ним смущение, которое одолевает ее сейчас. — Если ты все еще, конечно, хочешь. — Конечно хочу, — Рафаил улыбается в чужие волосы, и кусочек пазла из совсем другой мозаики чувств, которые она пыталась разобрать сегодня утром, находит свое место. Это мгновение пахнет сырниками с оттенком греющихся на столешнице ягод. И Рафаил скучает по дому, по креслам, по любимому и не очень, по растениям. У нее в груди тянет тихой тоской. И она прижимает Азирафаил ближе, теснясь к чужому телу. Странное чувство, грызущее внутри, смешивается теперь с тоской и чем-то опасным, что только начинает показывать голову, почувствовав уязвимость. Рафаил пытается подавить его, спрятать, не показать, убить и развеять. Но оно растет с каждой секундой, что она тратит на попытки остановить его. Они цепляются друг за друга еще с несколько долгих мгновений, пока странное чувство-таки не сходит на нет, оставляя ее стоять мокрыми ногами в море обычного количества, которое она может до поры до времени игнорировать. Но что-то все равно цепляется за нее как скользкая водоросль, оставшаяся на лодыжке после того, как волна отбегает обратно к морю. Скользкое ощущение заставляет вспомнить о Гаврииле, чье имя она уже несколько устала слышать. Он отчего-то имеет большое значение для общей картины, и даже если она не произведение искусства, Рафаил все равно не хочет на ней пятен. А Гавриил уже прилично напортачил. Насекомое внутри кусается. Это больше не удивляет. Рафаил поняла его предназначение за секунду до того, как оно вонзило в нее жвала. Кажется, оно к тому же нашло себе друзей или породило новое поколение, потому что щекотное чувство теперь не в одном месте, оно теперь ползет все выше и выше, заставляя ее думать о том, чтобы спросить, а что теперь? Конечно, она хочет спросить. Она и в лучшие времена не была терпеливой. А теперь она не может не спросить, не ткнуть палкой в муравейник. Рафаил отпускает другого человека из объятий, чтобы снова прикинуться крутой и ничем не обеспокоенной, а еще чтобы нервно начать балансировать на одной ноге, упершись бедром в стол. — Та-ак мы теперь можем друг у друга оставаться с ночевкой и делать всякие прикольные девичьи штучки? Косички друг другу плести, одеждой меняться, — ну и, конечно, ей нужно разворошить его этой палкой, — ну, знаешь, трахаться. Азирафаил краснеет очень темным цветом и пытается что-то сказать. Но слова теряют буквы раньше, чем она успевает их произнести. И это только подстегивает нездоровый интерес Рафаил. — Хотя, надо мне сказать, мы не так, чтобы трахались, больше было похоже на то, что ты получила, что хотела, конечно, странным образом, но тем не менее, а потом такая, опа, теперь мы делимся сокровенным. А вчера. Вот смотри. Мы даже за руки не держались, а потом появляется этот твой священник, и бум, мы обжимаемся в твоей комнате. И все вот это здесь потом. И первое, что ты вспоминаешь, что где-то там Гавриил ждет, как бы схватить тебя за руку и отсечь ее за прелюбодеяния или что-то типа того. А теперь мы снова друзья. В плане. Мне нравятся хорошие качели. У меня от них мурашки. Но как ты можешь сказать точно, а мне очень интересны гарантии, что ты не сбежишь куда-нибудь с кем-нибудь другим, когда Гавриил снова объявится? Последнее предложение жжет ей язык и горло. Она пытается не сказать его, но оно будто живое, лезет и цепляется за зубы, само открывает ей рот и само выталкивается наружу. — Так уж ты несчастна рядом с ним, или ты просто хочешь больше его внимания? Это, собственно, последняя капля, она сама знает. И все еще пересекает черту со звоном в ушах и искрами электричества перед глазами. Азирафаэль смотрит на нее в шоке с рукой, наполовину поднятой в попытке прикрыть рот, но забытой по пути. Шлепок отдается звоном в ушах, и боль от него прожигает холодным электричеством. Это больно, это красиво, это шокирует, это так остро, ожидаемо и одновременно неожиданно. Ее щека горит всем этим, и, может, Азирафаил немного переборщила с силой, потому что кожа вокруг уже немеет, но чувство опьяняет. Она видит чужую злость и слезы в чужих глазах. И все еще они полны мягкости и всепрощения. Азирафаил, кажется, даже больше жаль за все происходящее, чем Рафаил будет еще по крайней мере еще час, пока отложенные эмоции и мысли наплывут на нее, и она поймет, что сделала. — Уйди… Пожалуйста, — и она все еще вежлива. Ну и, конечно, Рафаил уходит.

***

Двумя часами позже она обнаруживает себя, направляющуюся к церкви. Она отчаянно хочет снова увидеть Азирафаил. Сказать, что ей жаль, что ее глупые ужасные слова не имели ничего общего с правдой и точно не были тем, что она заслуживала услышать. Она пытается найти и сложить в голове нужные слова, которыми бы выразила это. На улице ветрено и становится все более влажно, и она ожидает скорого дождя. Но это не причина, почему она торопится вверх по улице, пытаясь не отпрыгивать от проходящих мимо людей, во всяком случае не такая уж очевидная. Настоящая причина, и она все повторяет это себе, что она осознала свои ошибки и готова продолжить это приятное приключение. Пару раз она ловит себя на том, что, может, оно того не стоит. Не нахождение рядом с Азирафаил, очевидно, но для Азирафаил нахождение рядом с ней. Не то чтобы у нее была плохая жизнь до того, как Рафаил в ней появилась. Да, была большая драма, и Рафаил надеется, что она дойдет до счастливого разрешения для Азирафаил, но помимо этого у нее все довольно неплохо. У нее есть работа, дом, люди вокруг. Даже, ебись она конем, цель. И что Рафаил привнесла в ее жизнь? Грех? Грязь? Не то, что можно считать за хорошие вещи уж точно. Но это ее не останавливает. Потому что у ног ее собственный автопилот, и обычно нужно больше саморазрушительных мыслей и силы воли, чтобы сбить их с намеченного пути. Она видит шпиль церкви и прибавляет шаг. Первые капли дождя следуют за каждым ее шагом, отдаваясь запятыми и точками на каждое движение. Воздух пахнет пылью и горячей влажностью. Он пахнет каким-то образом Азирафаил, ее мягкими волосами и нежной кожей. Но, конечно, она придумывает это, чтобы было более драматично. Насекомые теперь заполнили ее всю, заставляя дергаться и внутренне выворачиваться с каждым шагом. Воздух пахнет тревогой и обещанием чего-то большего, чем она может сейчас видеть. Проходя через низенькие воротца, она ловит себя на том, что ищет взглядом полицейские машины или людей в форме. Сердце ее начинает биться чаще каждый раз, как она ловит что-то кислотно-желтое или зеленое. Она пытается стряхнуть это чувство — в самом деле, полиция уже могла вообще забыть о ней. Сколько времени прошло? Четыре дня? Разве людей, которые совершили убийство, не должны искать быстрее? А раз уж ее до сих пор не повязали в подворотне, то, может, и никогда не повяжут. Небо разверзается целым водопадом, когда она входит в церковь. В место между двумя дверьми, которая она не помнит, как называется. Как-то по-латински или по-гречески, но ей уже не вспомнить. Она быстро проскальзывает во вторые двери, скользя в тенях в боковой части, которая тоже имела какое-то специфическое название. Гавриил вещает что-то настолько громко, что на нее это снова начинает оказывать эффект с такой силой, что ей даже стыдно признать. Речи его чаруют в каком-то смысле. Гипнотизируют. Все эти люди, внемлющие ему, все это эхо и красивая речь. Он, должно быть, где-то учился так говорить. Так, что ты думаешь, что хочешь слушать его. А потом ты уже действительно хочешь. А потом ты пойман. Его слова сомкнутся на тебе умно сконструированной паучьей сетью. Она ловит тебя не столько тем, что ты на нее натыкаешься, а тем, что ты, пытаясь найти выход, задавая вопросы и гадая, с какой стороны у этой сети слабое место, натыкаешься на все самые липкие ее части, заматываясь сам сильнее и сильнее. Но у нее есть, на что отвлечься. Вверх по лестнице к знакомой двери. Она закрыта. Вниз по лестнице торопливо, будто ей есть, что терять. Азирафаил точно здесь. Она чует ее. Она чувствует ее. Это что-то, что она не совсем может объяснить. Поэтому она идет за собственной чуйкой, приближаясь к второй знакомой двери. Она справа от сцены, где Гавриил все еще говорит на религиозные темы. И на секунду Рафаил даже ловит на себе его взгляд, но не поворачивается, поэтому сразу же говорит себе, что это просто ее воображение. Перед ней дверь. За ней она слышит сдавленные шумы, которые по большей части состоят из детского смеха и чьей-то громкой речи того же происхождения. И какой-то тихий мелодичный звук, который, вероятно, является голосом Азирафаил. Она прижата к двери, не совсем в силах открыть ее, заставить себя открыть ее — дверь сама по себе вполне открыта в том смысле, который противоположен тому, что она заперта. Рафаил забыла все красивые слова, пока бежала по лестнице. Они выскочили из ее головы как мелочь из кармана, звеня где-то вдалеке теперь по ступенькам. Проходит минута или около того, пока она находит скраденное дыхание и заставляет себя хотя бы положить свою руку на дверную. И вот секундой позже она уже залита светом, и детскими голосами, и запахом гипоаллергенного порошка, и… Азирафаил смотрит на нее со странным нечитаемым выражением на лице. Она не может ни назвать его, ни понять, но смотрит в ответ, надеясь, что это что-нибудь сделает со всем этим. Это не работает. Но Рафаил закрывает дверь и обнаруживает себя в нескольких шагах от Азирафаил, преодолевая и их, чтобы быть еще ближе. Она сидит на полу с подвернутыми ногами. Сегодня она снова в форме — Рафаил не думает, что она в самом деле так называется, но у нее нет достаточных прав доступа к собственной памяти, поэтому правильные слова она не вспомнит, да ее и не особо они волнуют. Одежда есть одежда. И все эти мягкие изгибы, закругленные края, и все это еще мягче и закругленнее, потому что она сидит, а Рафаил смотрит на нее сверху, а свет запутался в ее волосах, и она так смотрит на нее с этим выражением на лице, и рот ее на грани того, чтобы сказать что-то, и… Какой-то ребенок врезается в ее ногу и канючит, чтобы им продолжали читать. Она только теперь замечает книгу в руках Азирафаил. Детскую, конечно же. О Ковчеге, если она правильно интерпретирует картинки. Азирафаил откашливается, чтобы сказать что-то, но Рафаил усаживается рядом с ней быстрее, чем она успевает, и выхватывает книгу у нее из рук. Она даже не предпринимает попыток схватиться или отобрать ее. Да, книга о Ноевом Ковчеге, и Рафаил понимает, что не особо хочет рассказывать настолько маленьким детям такого рода историю. И пытается в то же время вычитать, где они могли бы остановиться, чтобы с того же места продолжить, но уже свой рассказ. Азирафаил пытается еще раз сказать что-то, но Рафаил шикает на нее, не замечая, как чужое выражение сменяется с удивленного на раздраженное и обратно, останавливаясь в итоге на нейтральном. Страницы, на которых прекратили читать, про сам Ковчег. Часть истории, где Ной собирал каждой твари по паре. Рафаил начинает с этого же предложения, продолжая историю, которую прервала, но скоро забивает на книгу и начинает рассказывать просто про животных. Дети хорошие. Они сидят и слушают, а одна девчушка даже приносит ей плюшевую игрушку, которая не совсем слон, но и слишком странная для медведя. Азирафаэль пытается пару раз перевести разговор в нужное праведное русло, но Рафаил не особо слушает. И дети задают чертову уйму вопросов. А Рафаил любит отвечать на них. — Почему у китов такие странные руки? — Очевидно, чтобы лучше обниматься. — Почему у крокодилов такие большие зубы? — Чтобы у них была голливудская улыбка на каждом фото. — Почему… почему… почему… — это продолжается и продолжается, пока родители не приходят и не начинают забирать детей, которые впервые за все время не хотят уходить. К этому времени у каждого есть животное по духу, ну или как какое-то маленькое создание назвало его — душное, что звучало так серьезно, что другие дети восприняли это как что-то умное и многозначительное, так что стали повторять, что хотят себе собственное душное животное громче и громче, пока Рафаил не объявила, что она теперь Змий, что является просто пафосным вариантом обычной змеи, а Азирафаил — химера с головой львицы и орла. Она очень старается не смеяться, хотя бы не в голос, когда после этого какой-то ребенок с серьезным лицом называет ее Киска-фаил несколько раз, пока Азирафаил не просит его нежно, но строго больше так ее никогда не называть. И теперь у них неплохого размера зоопарк с кроликом, лошадью, медведем, еще одним львом, двумя пингвинами, зеброй, жирафом и даже синим китом, который засыпает через какое-то время и просыпается, только когда его отец, который и правда выглядит как синий кит, приходит его забрать. Кто-то из родителей по привычке щелкает выключателем, оставляя их в тусклом свете высокой лампы, от которой исходит мягкий желтый свет. Когда всех детей забирают, они все еще сидят вдвоем на полу, но теперь даже ближе, потому что какой-то ребенок хотел выхватить у Рафаил книгу и увидеть других животных раньше, чем остальные о них услышат, поэтому ей пришлось прижаться к Азирафаил, пытаясь не дать ему. Не то чтобы ей это хоть сколько-нибудь не нравилось. Потому что теперь она почти что лежит у нее на коленях, смотря в ее глаза и пытаясь не так уж очевидно льнуть ближе. — Я не так хорошо лажу с детьми, — по какой-то причине шепотом говорит Азирафаил. — Хорошо, потому что я лажу с ними довольно неплохо. Они, конечно, те еще чудовища в их возрасте, но это уморительно. — Ты и правда хороша, — за этим идет какое-то тягучее молчание, которое предлагает больше, чем в самом деле говорит. И кто Рафаил такая, чтобы отказывать? Но не будет ли это странно? Они ругались только этим утром, и теперь ей бы как раз извиниться, может, прямо сейчас. Но вот это странное натяжение между ними, и блеск в глазах Азирафаил, который она просто не может игнорировать. И просто не может открыть рот, чтобы выдавить из него слова. Но Азирафаил смотрит на этот самый рот, будто… Будто… Дверь открывается с хлопком, будто кто-то пнул ее, и они отскакивают друг от друга как током ударенные. — Азура, драгоценная моя, что ты тут возишься? Разве ты не помнишь, что у тебя есть некоторые хорошие деяния, которые тебе нужно успеть совершить, м-м? О, и твоя подружка здесь. Может, к лучшему. Определенно к лучшему, позволю сказать, — Гавриил улыбается самым широченным оскалом, что Рафаил видела в своей жизни. Азирафаил оттягивает одеяние и делает попытку сказать что-то Рафаил, и встать, и сказать что-то Гавриилу. Но она смущена и потеряна и по какой-то причине напугана. — Иди переоденься, Азура. Время не так терпеливо, оно не как я, — он смеется самым ненастоящим смехом и обнимает ее крепко за плечи. Азирафаил напрягается, но не предпринимает ни единой попытки, чтобы повернуться к Рафаил или что-то сказать ей. Они исчезают в коридоре, и Рафаил остается одна с бýхающим сердцем и странным ощущением, будто насекомые стали грызть ее внутренности. Это раздражение, понимает она, тревога и это странное чувство, вернувшееся вновь, что что-то произойдет, когда она покинет комнату. Но она уже привыкла к этому чувству. Она встречается с ним каждый раз, когда что-то идет не по ее жесткому и продуманному плану, — а это почти всегда. И ее не особо волнует, что ее внутренности все перемешаны как омлет. И, может, это ее ошибка. Но она об этом еще не знает.

***

Вся церковь тиха и безлюдна. Тени шебуршат по углам треском свечей и отдалёнными голосами. На улице явно занялся хороший дождь, стуча в витражи тяжёлыми каплями. Рафаил осматривается вокруг и не находит ничего лучше, как сесть на скамью, чтобы, может, подождать Азирафаил здесь, может, проводить её потом до дома, может, продолжить, где их прервали. Дверь в конце нефа открывается одновременно с тем, как она видит, как спускаются Гавриил с Азирафаил, которая в какой-то момент взяла его под руку. Она как-то странно смотрит на неё, испуганно, напряженно, будто просит уходить, но одновременно с этим очень просит остаться. Либо же это игра теней на её лице, потому что Гавриил одергивает её, что-то говоря на ухо, и выражение её становится нейтральным, будто ничего и не было. С дверях стоят двое. Если бы не говорящая форма, Рафаил бы подумала, что это какая-то мафия с телохранителем. Но посмотришь ближе, становится понятно, что это два полицейских, от одного вида которых ей становится дурно, будто из окружающего пространства резко высосали весь кислород. Ей не хватает ни одного вдоха, что она делает, поэтому она делает их все больше и больше, стараясь хоть как-нибудь уговорить кровь разносить кислород по тканям, но судя по мушкам, которые начинают летать вокруг фигуры полицейского, что пониже, уговоры не сработали. Тот смотрит на неё напряженно и что-то говорит в рацию. Но Рафаил не слышит уже ни слова, только чужой голос жужжит в тягучем воздухе. Положение, как ни странно, спасает Гавриил, отвлекая все внимание пришедших на себя. Они говорят о чем-то громко, но Рафаил еле помнит своё имя, сидя тихо на скамье и пытаясь не поддаться желанию подтянуть колени к груди и вжаться в них лицом, по-детски делая вид, что если она никого не видит, то и её не видит никто. Она слышит нежный голос Азирафаил, отвечающий на дребезжание чужих твёрдых вопросов. Она заставляет себя слушать. Если кого-то — конечно, её волнует только Азирафаил — поймают на лжи по её поводу, то у них будут проблемы. Она заставляет себя слушать, чтобы знать, в какой момент идти спасать положение. Как она собирается это сделать, она ещё не знает. В ушах гудит турбинами, а ноги подгибаются, трясясь и не давая ей полностью на них опереться. — По нашим сведениям в этом заведении, — на этом месте Гавриил чуть не шипит, сдерживаясь в последний момент, чтобы не поправить говорящего, — её видели в последний раз. У говорящего странный акцент, из-за которого каждый звонкий звук, на котором делается акцент, получается жужжащим. Рафаил бы улыбнулась, вспомни она, как пользоваться ртом. Хотелось ли ей никогда не попасться? Да, возможно. Считала ли она при этом, что заслуживает того, чтобы сесть в тюрьму? Да, конечно. Боялась ли она того, что её в самом деле найдут? Бесконечно. Она поворачивает голову от полицейского и замечает, как пристально смотрит на неё Азирафаил. Но она уже понятия не имеет, как интерпретировать чужие эмоции. Она тонет в своих, и тут уже сложно отличить, в чем она конкретно захлебывается. — Если вам из-звестна какая-либо информация, вам лучше нам её сообщить, — Гавриил на это улыбается с самым подлым выражением лица, но зачем-то вместо того, чтобы сразу махнуть рукой в сторону Рафаил, предлагает полицейскому, разве что только одному, проследовать к нему в кабинет на втором этаже, чтобы они могли спокойно все обсудить. У Рафаил нет времени думать о том, насколько это странно, потому что у Азирафаил начинают выспрашивать, знает ли она хоть что-то, а на её тревожное молчание начинают утверждать, что им придется проехать в участок, чтобы там она написала отказ от дачи показаний, если она сейчас не заговорит. Сделать пару вальяжных шагов, да так, чтобы обе девушки обернулись в ее сторону, довольно просто. Начать нести какую-то ахинею про то, как она устала бегать и сдается, ведите меня, куда хотите, добрых людей не трогайте, ещё легче, потому что мозг уже отдает последние команды, пока этот корабль стремительно идет ко дну. Она приходит в себя от странного транса только в машине, осматриваясь вокруг. Она ожидает сетку между водительским и пассажирскими сидениями. Она ожидает, что будет больше машин. И что на ней хотя бы будут наручники. Но она просто сидит в теплом нутре, чувствуя, как по шее с волос бежит вода, успевшая неплохо намочить её, пока они вдвоём шли по зоне церкви. Все неправильно. И Рафаил бы подумала убежать, но какой в этом был смысл? Она только тоскливо смотрит в окно, как на крыльцо выходит Азирафаил, прижав руки к груди и заглядывая в окна припаркованных машин, выискивая её взглядом. Дождь неумолимо мочит и её тоже, подлизывая под крышу и пачкая её кремовый свитер и плотные брюки водой. Она было начинает идти в её сторону, а Рафаил чуть не дергается открыть дверь или хотя бы окно, чтобы сказать, чтобы та оставалась на месте, но со стороны руля хлопает дверь, и Рафаил замечает, как вторая полицейская заводит машину. Тугой ком тревоги, который не давал ей нормально дышать, теперь теряется где-то, ускользая вместе с остальными чувствами. Глупое её сознание представляет, что она в фильме. Она и правда теперь будто видит себя со стороны — мокрые волосы, поникшие плечи, маленькая сломанная фигурка со сжатыми коленками, кое-как устроившаяся на заднем сиденье, потому что не может попросить подвинуть кресло перед ней. Машина дергается, в рации что-то дребезжит, а она только думает, как заплатит за адвоката, и будет ли Азирафаил приходить к ней, когда она попадет в тюрьму.

***

В полицейском участке людно и светло. Эти оба ощущения режут по её органам чувств со всей неприятной силой. На ней нет солнечных очков, потому что она забыла их где-то в чужом доме, у неё нет, на кого единственного отвлечься, потому что все вокруг что-то у неё спрашивают, толкают, подначивают, суют в руки какие-то бумаги, тянут её куда-то. Её усаживают на стул и кладут перед лицом листок бумаги с ручкой. На нём что-то напечатано, строчками выделено, где нужно подписывать. Она даже не уверена, что подписывает там, где нужно. Какой смысл читать эти бумаги? Чтобы они сказали ей в очередной раз, что она убийца? Что вскрытие показало, что мужчина лет сорока умер от черепно-мозговой травмы, нанесённой тупым предметом? Лучше ещё, конечно, услышать, что она может хранить молчание, потому что, конечно же, её слова могут и будут использованы против неё в суде. Перед ней появляется кружка чая. Не в пластмассовом стаканчике. В чьей-то кружке с немного сколотым ободком и рисунком собаки сбоку. Она сдувает пар и не понимает, с чего вдруг такие радости жизни. Разве ее не должны уже переодевать насильно в оранжевую форму и везти в буханке в тюрьму? Слишком много не совпадает с тем, чего она ожидает. Но ей никак не сосредоточиться. Все вокруг будто ненастоящее. Она смотрит вокруг, а весь мир будто зависает, преломляясь и не выглядя правильно. Напротив неё три фигуры. Они говорят между собой, но слов не разобрать. Она ждет, когда внутри вместо разваренной каши многоэмоционального сумбура она вычленит смирение. Кто-то зовет её настойчиво. Она точно насчитывает раз пять, пока не находит в себе силы повернуть голову в сторону звука. Это тот полицейский, который ушел говорить с Гавриилом. Форма помятая, но совсем не мокрая. Сколько Рафаил уже здесь сидит? Её зовут ещё раз. Но уже кто-то другой. Кто-то третий, сидящий слева. Видя, что она начала реагировать на слова, ей снова пытаются что-то сказать, но она теряет смысл предложения, в состоянии только вычленить отдельные слова. С той стороны понимают, что она снова потеряла нить разговора, и замолкают. Она сидит ещё какое-то время, видя, как один из трех удаляется куда-то, а двое других начинают заполнять какие-то бумаги. Вокруг пахнет пластиком и усталыми людьми. Рафаил очень хочет, чтобы её оставили одну. Желание её каким-то образом быстро исполняется, когда она обнаруживает себя оставленную в одиночестве в той же комнате все еще с кружкой чая, который давно остыл, в руках. Ей категорически ничего не понятно, но время наедине даёт ей возможность успокоиться. От неё явно хотят каких-то ответов, поэтому ей нужно иметь возможность их дать. Если её не упекли куда-либо к этому моменту, значит, хотят поговорить. Значит, она что-нибудь сможет сделать, чтобы точно отвести их от Азирафаил. Воспоминание о ней даёт ей окончательный пинок из непонятного ватного мира, и она приходит в себя, впитывая округу. Примерно через пятнадцать минут в тишине комнаты она придумывает достаточно аргументов, почему им даже нет смысла опрашивать Азирафаил, ведь она точно ничего не знает. Все её аргументы быстро теряются, когда напротив нее садится не полицейский, но какая-то девушка в круглых очках и тяжелой юбке и вместо тяжёлых вопросов начинает спрашивать, как она себя чувствует, как давно был последний раз, когда у неё был полноценный приём пищи и прочие странные вопросы, на которые она еле может найти ответ, потому что совершенно не ожидала, что ей их будут задавать. Её оставляют после ряда похожих вопросов. А потом в комнату заходит тот же полицейский со странным акцентом. Она не вселяет доверия, только внутреннее чувство желания быть осторожнее, потому что человек занимает собой пространство одним своим видом. Тяжёлые ботинки, тёмная, застегнутая на все пуговицы и пряжки форма, стесанные костяшки. Рафаил напрягается чуть сильнее, вдруг у них тут практикуется игра в плохого и хорошего копа, так что теперь из неё правду и признания будут выбивать. — Смотри, что, ненаглядная моя, — чужая рука обводит папку, которая лежит на столе. Несмотря на внушительный изгиб, внутри всего пара файлов. — У меня к тебе есть несколько вопросов. И будет очень славно, если ты не будешь в этот раз-з улетать куда-то в космос, — голосом явно стараются на нее не давить, хотя это и плохо получается. — Хорошо? Ей улыбаются, но от этого Рафаил бросает в холодный пот. Она все равно кивает, зная, что другого от неё и не ожидают. — Взгляни вот сюда, узнаешь номера? — перед ней бумага с плохого качества фотографией её машины, точнее, задней её части, где видна плашка номеров. — Да, — только и говорит она слабым голосом, стараясь не закашляться в процессе. Полицейский мычит что-то себе под нос, убирая фотографию в папку. Потом что-то напряженно ищет в компьютере, попеременно ругаясь на то, что он зависает. Через время разворачивает монитор к ней. На нём две фотографии в профиль и в анфас. Обе подписаны какими-то цифрами, данными, под ними крупными буквами написаны имена, но Рафаил не видит букв, потому что одно из фото — того мужчины. Одного из двух, которые попали к ней в квартиру в тот злополучный день. Он стоит, хмурый и угвазданный чем-то, но вполне живой, даже несмотря на пьяный блеск в глазах. — Узнаешь этих двоих? — спрашивает полицейский, уже по её выражению лица понимая, что да, вполне узнаёт. Рафаил клянет себя за то, что снова не может затолкать всю свою небольшую волю в кулачки и сжать её, да так, чтобы не осыпаться каждый раз при встрече с чем-то подобным. Она кивает. Второе лицо смутно знакомо, все-таки его она видела не так долго. Она помнит, как какое-то время стояла, слушая чужие причитания, над телом другого человека, не в состоянии оторвать глаз от его лица. — Они тебя тоже опознали. Признались во всем, как только Лигура выписали из больницы. Что-то не в порядке с чужими словами. Множественного числа точно не должно быть, ведь это бы означало, что… — Признались? Разве… Разве.? — она не может задать вопрос, слова липнут к горлу, она только крякает что-то невнятное, сжимая руки и комкая штанины. — Хастур и Лигур. Мы давно бегаем за этой шайкой-лейкой, каждый раз они как сквозь землю проваливаются, ничего на них не нароешь. А когда этого горшком твоим по голове стукнуло, второй так испугался, что напарник испустил дух, что вызвал сразу скорую, полицию, а потом в слезах сознавался во всем, тормоша приятеля так, что тот бы помер только от его заботы. Рафаил только хватает воздух ртом как рыба, которую ловкий кот вытащил из аквариума на берег полки. Она пытается жестами показать, задать вопрос, что она тут тогда делает, как её вообще нашли, если её не особо-то искали, ведь зачем бы её тогда искали, если она никого не убивала, если… — Твоя соседка пришла на шум. Стала спрашивать, где ты. Развела суеты с тем, что ты пропала. Неспокойная женщина, — полицейский перед ней потер лоб. — Ты не читала документы, что тебе показывали? Рафаил только мотает головой, не доверяя своему голосу. — Там было два штрафа. За то, что ты стояла в неположенном месте на шоссе, и за то, что оставила машину потом абы где. Её эвакуировали. Теперь она на штраф стоянке, так что не забудь её забрать в течение недели, а то влепят ещё один. Все следующие события смешиваются в какое-то сюрреалистическое кино, когда на фоне играет только один саундтрек, а ко всем кадрам только одна подпись — я не убийца. Рафаил повторяет это про себя столько раз, что забывает значение слова я, но её это не смущает ни капли. Я не убийца, говорит она себе. Я не убийца, проворачивает она во рту, когда ей дают ещё несколько бумаг и бланков на заполнение. Я не убийца, говорит она себе, когда ей дают телефон с мадам Трейси, её соседкой, на проводе, которая причитает, что её так долго искали. Я не убийца, повторяет и повторяет она, когда идет умыться, и когда потом её выводят из участка, хлопая на прощание по плечу. Я не убийца, говорит она себе, подставляя лицо дождю, который так и не прекратился. Я не убийца.