Ретичелла

Голова беспомощно разрывалась от воспоминаний и мыслей, от бессонницы, от ненависти к себе, ко всему случившимся. Всё было как во сне, как в пьяном сне. Разъяренный впервые правитель кричал и плакал, голова шаталась, хотелось спать, хотелось покоя... Вечного покоя и какого-то мира и любви к себе и близким. Разве уж он-то не достоин был любви? Разве не старался все время ради людей? Краски смешивались в однородную массу, глаза закрывались. По неволе тело поднималось, медленно дышало, руки леденели. Ах, теперь ещё больше хлопот, надо бы лечь спать, завтра новый день с новыми указами. Город надо возвращать к виду голубой прекрасной розы... Дверь захлопнулась, он упал, он слышал только крики и рыдания. Глаза закрылись. Спать... Спать... Неужели была ошибка? Спать... * * * Собрались все. Все смотрели вверх, на входящего по ступеням человека, руки которого были намертво связаны широкой верёвкой, сдавливающей и до того тонкие руки, на которых были видны кости. Он шёл, иногда оступаясь, из-за чего несколько людей, лица которых прикрывала полностью черная одежда, били его кнутом, вызывая стоны боли и крупинки слёз. Он зашёл наверх так, чтобы всем было видно его истощенное тело, его засохшую кровь на руках, ногах, лице. Он осмотрел всех собравшихся и улыбнулся через силу, последнюю силу, отдавая последней рюмкой крепкого спиртного, чего нельзя было утаить. Это был Щит. Один огромный крест, по форме подходящий человеку, опустился за пленённым и с небольшим грохотом отдался от земли. Настоящее дерево! Крепкое, никогда уже не развалится. Ох, если бы эти слова были хорошими... Но всё уже пошло давно к чёрту, к настоящему чёрту, не как иначе! Этот бедный человек тихонько подходил к кресту, осматривая его с самого низу до самого верха. Может быть сейчас он смотрел на свой крест, на своё место, пока вся страна смотрела лишь на него одного. Кто-то сверкал ярой улыбкой садиста и желал увидеть всё до самых мелочей, почувствовать прекрасный запах железа от крови. Другие, закрыв рот, молились кому-то иному, точно не из этого мира и плакали, но плач этот был тихим и словно хрустальным, в знак уважения будущему мёртвому герою своей блуждающей черной жизни, которую тот может и не берёг, но зато участвовал в ней. А если человек старается для своей жизни хотя бы энергией, то тоже дорог как и все. Нет. Все люди этого прекрасного мира дороже чем стоимость своей собственной жизни, пусть ещё мало кто это понимает и поддерживает. Все мы равны. Для жизни нет бедных и богатых. Нет плохих и хороших. Все должны остаться в памяти кого-либо. Все. Всё. Всегда. Перед Щитом, будто не замечая никого, встал незнакомец, держа в руках толстую книгу, где всё было написано от руки. Листы её уже успели пожелтеть, оборваться, чуть подгореть. Где-то была грязь или разлитый крепкий кофе, но это не важно. На это сейчас не обращал внимание никто. Мужчина открыл книгу, как-то удерживая всё на одной руке (в другой он держал свечку), и начал громко, но монотонно читать всем: – Сладкий плод ядовит, когда человек его пробует, зависит от него, а потому желание сохранить ценность остаётся для каждого одинаковым всегда. Особое отличие письма жизни от письма смерти отличается сокращением пути, ведь у жизни тропа может и извилистая, но имеет конец, что не сказать о смерти, которая может привести к переселению душ наших и сохранения вечного блуждания, как и вечной страсти к происходящему. Но все разумные существа - люди должны понимать или хотя бы состоять в вечной чувствительности отныне сущего, что не дает нам всем истинное знание и настоящее всепоглощение. Это сводит лишь в жизни, но ни как иначе... – чтец закрыл книгу и продолжил, уже смотря на каждого человека. – Предатель и протестант Зонтопии, Щит! Предать не только правителя, но вместе с ним еще и нашего славного Алебарда, который вкладывает все силы на работу и любовь в нашей стране, предать революционными речами, что слышал народ не один день. Не вера в человечность, предательство, а значит обесценивание нашего правительства и Зонтопии в целом. Ты вор цены, протестант не чистый, ты вор душевный, но никогда уже не человек. Товарищей и волю свою продал, да и живешь ты ради еды значит, а не во цену жизни, не в счастливый конец смерти, продолжающей путь душевный. И от этого я выношу смертельный приговор, который касается господина Щита. Согласно статье номер ** нашей Конституции, а она звучит так: Гм... Протестация включена в Особую часть уголовного кодекса Зонтопии. Она есть умышленное действие в сторону нашего общества, обеспечивает ему безнравственность и, конечно, восстание. Смена духовности и причинение вреда всему народу. От этой ветви идут такие действия как: бунтарство, убийство и прочие грязные действия. Господин Щит обвинён в восстании граждан нашей страны вместе с его помощником, что только помогал и усиливал не в лучшую сторону ситуацию. Сейчас, пройдет казнь: прибивание гвоздями живого человека на огромные деревянные кресты, по форме подобные человеку, у всех на глазах. Ваши последние слова? Все молчали. Все смотрели. Смотрели на этого бедно человека, что кинул взгляд куда-то вверх и гадко сам себе улыбнулся. Губы дрожали от холода и ужаса, от будущего, которого уже у него никогда не будет. Все эти люди, что стоят и смотрят на него, скоро забудут случившиеся, уже никогда не вспомнят, никогда не захотят спросить об этом. Мысли проносились молниеносно, сменялись болезненно, резко пропадали, но после голова снова начинала болеть и жар с мыслями хлестал. Что сказать? Как? Было ли у них вообще время, что бы хотя бы подготовить речь и не показаться предсмертно глупым. Одно слово, лишь одно слово и всё изменится. Или нет? Минуты, секунды... Все они казались длинными часами муки и пыток, спустя которые начнутся их мучения и тогда уже говори не говори, никто слушать не будет и даже не попытается. Хах, да, забавно вот так погибать, и только зачем? Будто пользы народу будет от этого больше и Полдрон куда-нибудь пропадет. Ведь он поддерживал и пародировал речи Щита, только уже более обострённо, призывая действовать. Но нет, Полдрон останется, придется бедному своей головой думать, а это может привести только к худшим исходам. Итак, последние слова. Слово. В мыслях Щита уже ничего не было, только последняя выпитая рюмка, смех и плач перед всеми в баре и до ужаса испуганное лицо хозяйки. Она впервые была испугана. После, та убежала на верх, словно не хотела его больше слушать и пропала в комнате. Люди смотрели на него, смеялись, просили рассмешить их больше, пока тот не начал говорить всерьёз. Потом отряды... Камера и теперь он здесь. В полном одиночестве, не смотря на огромное количество людей. – Ваше последнее слово, – повторил, не торопясь, человек, уже замечая поднимающегося палача с коробкой острых, блестящих на солнце гвоздей в деревянной коробке и молотком в другой руке. Щит что-то тихо проговорил и кинул голову в низ, уже не держа её, не испытывая тяжести. В его голове что-то тихо прозвучало. Он внимательно посмотрел на пол и повторил так тихо, но слово это передалось начиная с монаха до каждого человека. Каждые губы пытались повторить это слово и это получалось. Через секунду вся Зонтопия вторила прекрасное слово "Любовь", совсем не понимая его настоящего значения. Настоящего ужаса, что надвигало это слово на всех, так как никто не умел им пользоваться. Только ангелы. По щекам спускались слёзы. Слёзы печали и слёзы счастья, слёзы безопасности и слёзы ужаса. Слёзы Великого Зонтика. Палач поднялся к нему, острым лезвием оторвав верёвку на руках, давая им на несколько секунд расслабиться. Красные следы беспомощно пульсировали в ритм сердцу, казалось сейчас польётся кровь из вен быстрее, чем палач успеет что-либо сделать. Крепко ухватившись за руку, смерть повела Щита к кресту. Несколько минут потребовалось чтобы укрепить его на кресте, связав всё тело верёвками так, чтобы тот не уснул, не падал в обморок и всё это происходило на глазах у народа. В головах отдался стук часов. Каждая секунда как удар в груди сердцем. Каждая минута и в глазах всё больше темнеет даже у тех, кто только рад видеть смерть Щита. Все только смотрели. Удивительно, ведь за всё время никто не ушел, остались все, смотрели все. Ни жарко ни холодно, только очень страшно, и слезы шли по щекам, хотя плакать не хотелось. А в каждой голове это сладкое, но такое тяжкое слово "Любовь". Сво-... Удар. В запястье вонзился острый гвоздь. Из уст раздался ужасный крик, какой не слышал из жителей ещё никто и никогда. Из единственного глаза вытекла слеза боли, всё воспалилось, стало красным. Удар второй, и тот же гвоздь прошёл через руку полностью, закрепляясь на дереве. Кровь потекла. Потекла река смерти. Засохнет, будет гнить и продолжит, пока человек не умрёт. Удар третий. Крик продолжался. Каждый раз, как он заканчивался, за ним шел новый, ещё больше тяжкий и неприятный душе. Вот он! Крик! Слышите! Ваша вся вина, жители, свиньи пугливые. Ваша вина за страдания. В голове Щита только безобразная пульсация, воздух уже не просто захватывает ртом, пытается его найти. Руки каждого человека преподносились к горлу, будто не ему было сложно дышать, а им, им поганым. Кто-то упал в обморок. Он же держался как мог, держится пока может увидеть последнее из своей жизни. Запах алкоголя вовсе ушел из головы, одни лишь вопли, остался запах грязи и пыток. Стиснув зубы он замычал, пытаясь контролировать себя, но кровь продолжала стекать по дереву, каплями спускаться на пол. В глазах то темнело, то становилось слишком ярко и от этого только ужаснее. Вдох, выдох. Быстрее, быстрее. Оправдание этому, правда, уже не найти, вернуть всё как прежде невозможно, остаётся только смотреть на свою казнь, на казнь каждого человека. Они убили одного, а на самом деле погубили сами себя, даже если виноваты были не они. Не хочется проблем, нет. Какие проблемы? Бо-... Каждый гвоздь вызывал ещё больший крик, ещё один страшный вопль. Уже надежды не было, всё превратилось в хлам, теперь только страдать и терпеть, долго терпеть. Каждый гвоздь, полностью пробитый через человеческое мясо, оставался там уже на веки. Воткните ему гвоздь в шею пусть уже умрет! Нет, он должен мучатся... Должен, обязан перед Великим Зонтиком! Голова опустилась, в глазах осталось ничто. Не было желания кричать, все силы ушли. Теперь уже ничего не хотелось, только лишь конца. Остаться полностью слепым, глухим, чтобы не видеть проклятых людей, не слышать того, что они произносят каждый раз, как их видел. Умереть даже так, но лишь бы побыстрее. Дерево и вправду крепко держалось, как никакое другое. Только его треск был слышен. В маленькие щели, если такие и были, стекала алая жидкость, на вкус солоноватая, отдающая железом. И всё же дерево было крепким, приходилось вбивать один гвоздь несколько раз, чтобы укрепить тело, причинить ещё большие страдание, словно так и было задумано. Но даже при таких условиях самый большой кошмар заканчивался. Церемония закончилась и на этом месте никого не осталось. Никого, кроме самого Щита. Через день кровь засохла, он оставался ещё жив, наблюдая как несколько мошек летают возле его проколотых частей тела. Какой-то человек в серой накидке с неизвестным аппаратом вечно подходил к кресту, просил прощения, долго, постоянно плакал и умолял о пощаде. Что-то о вине. В его мыслях было решение вернуть тело обратно в жизненную форму, но если утрачена энергия и духовность, зачем? Остальные вновь проделают те же махинации и муки вновь. Зонтик упал перед крестом на колени и рыдал, рыдал и следил за состоянием мученика. Он пробыл здесь три дня, три ночи, пока Щит полностью не умер, пока кожа его не прогнила, а кровь не свернулась в чёрный комок. Тело сгнило заживо, птицы склевали глаза, кучи мух садились на его ободранную кожу, пока её вовсе не стало. – Да... – всё, что успел сказать Великий правитель. – Это всё моя вина. Ничего... Надо просто собраться, да... Это сон.. Страшный сон. Завтра Алебард должен пойти и навести старину Щита, передать ему привет от меня и, может, – тот уже шёл к себе в комнату, явно не в хорошем виде, – он сможет пригласить его на чашку чая, с видом на замок... Но это не был конец. Это было начало конца всему миру Зонтопии. Это была ненависть ко всем, начало, когда все брали ножи, вилы и шли убивать друг-друга, пусть даже они братья или сестры. «Наши мнения святы и никто не может их предать, остаться только при своём». Каждый понимал это по-своему и не было никого, кто мог бы относиться к этому как человек. Людей в этом городе не стало, кроме правителя и первого министра и ещё некоторых созданий. * * * – Успокойтесь, милая, это не самое страшное. Тише, так, вот, – Рука преподнесла ко рту дамы рюмку коньяка и девушка выпила все залпом, всё время бушуя в своих слезах, – это должно вас успокоить. Сколько раз мы с Вами общались? Уже шесть встреч и я до сих пор не могу узнать вас, как узнаю любую даму, Рети. Ретичелла, вытирая макияж салфеткой, кинула в сторону Пикадиля строгий взгляд, но через силу улыбнулась. Тяжелая рука гладила дрожащую спину, дабы успокоить женщину. – Вам не понять, дорогой. Вы не жили в таких условиях, как жила я, разве что побывали в тюрьме, да и с Вас достаточно. Не смогла я, простите, сдержать, да не хотела. Вся эта ситуация, уж даже не знаю, что нашло на меня. Я спокойна, всё в порядке.